ГЛАВА 9
Оделия Шнайдер долго и печально оплакивала мужа, каждое воскресенье ходя к Винфриду на кладбище. Она стояла там по часу и, вглядываясь в портрет мужа, тихо говорила ему и себе, чтобы «не волновался и у неё всё хорошо».
1901 год прошёл в горечи и злобе. Она долго размышляла над тем, как ей вернуться и как найти, а главное, наказать Конрада. Чувство холодной мести переполняло маленькую душу хрупкой Оделии, но её намерения были так же тверды и черствы, как руки потрошителя, снова начавшего душить и резать девушек в переулках Ганновера. Время от времени она заходила к комиссару с просьбой о более тщательном расследовании гибели мужа и поимки Конрада, на что старый комиссар постоянно отнекивался, ссылаясь на бюджетные ограничения со стороны императорского двора.
Но, как и любой старой женщине в очереди к врачу за лекарствами, это начинает надоедать, и эта самая очередь уже начинает работать на саму женщину. (Глупое сравнение.) Оделия в очередной раз, после прогулки возле кладбища и посещения кабинета комиссара, пришла домой. Как всегда, её бессильные от горя руки выпустили маленькую кожаную сумку на пол, и, не снимая туфель, Оделия уселась в гостиной. Молчание... Молчание и ещё раз молчание. Молчание дома, под окном не играют её с Винфридом дети, ведь он умер, а она совсем одна в этом мире. Вот что ждёт большинство будущих вдов. Вы заметили?
Да, я сказал "будущих вдов". Вы же не думаете жить все счастливо до старости? Всех вас, ваших мужей, заберёт старуха в плаще намного раньше, чем женщин. Это говорю не я, а банальная статистика: курение и алкоголь, тяжёлое производство — их всех ждут сердечно-сосудистые заболевания, рак и проблемы кишечника. Звучит не очень радужно, но что уж тут поделать. Самое ужасное — это не момент смерти, а всегда её внезапность. Внезапно влетела пуля в артерию Винфрида пару глав назад. Всего этого не было бы... не могло произойти, если бы не тот священник, который не в нужный момент оказался там и спровоцировал Конрада на это деяние. Всего этого не было бы, если бы кто-то держал пистолет крепче. Всего бы не было, и жили бы они счастливо с Винфридом, возможно, уже с детьми, с мальчиком в синем маленьком берете и милым костюмом боцмана. Или с девочкой...
Всё как-то катится, катится к чертям... возможно, подумала Оделия. Её мысли стали раскручиваться вихрем, будто в танго кровавого портвейного авангардизма, и краски стали приобретать совсем тёмные тона.
«Первопричина всех проблем — это потрошитель Яммера. С него всё началось, с просьбы Освальда об этом расследовании», — подумала Оделия.
Уже через пару минут, переодевшись сексуальнее и умыв лицо, она спускалась по спиральной лестнице прочь из дома в сторону районного полицейского управления.
Полицейское управление находилось в трёх кварталах выше по течению Ляйна. Это было старинное здание, построенное на вложения семьи Ротшильдов. Забавно, что сейчас там работает очень много антисемитов. Чем-то оно похоже на оперное здание: высокие трёхметровые окна с винтажными деревянными рамами прикрыты наспех приваренными объёмными решётками. Над окнами уже пару столетий сидят химеры с вечно открытыми глазами, скалящиеся на входящих посетителей. Никогда бы не подумал, что можно сделать такое искусственно из пары центнеров бетона и еврейского напильника.
Оделия поднималась по незамысловатой безвкусной лестнице. У самой двери стояли два полицейских. Один, увидев красивую фрау, потянул руку к дубовой двери.
— Спасибо, герр офицер, — сказала Оделия и с цокотом каблуков направилась наверх, в картотеку.
Второй офицер каверзно взглянул на младшего и промолвил:
— Это бывшая Винфрида. Можешь с ней попробовать, любой фрау, как и собаке, нужна хорошая дубинка.
Полицейский промолчал, не желая отвечать на сексистские нападки по поводу вдовы своего дальнего коллеги. Тем временем каблуки Оделии цокали по длинной спиральной лестнице наверх.
Можно подумать, что второй офицер по определению альфа-самец, раздающий всем советы по пикапу молоденьких вдов. Но тут, как и в хороших условиях кредита, есть очень много своих «но».
Данного персонажа, подумали бы вы, очень любит жена, но её нет, как и человека, который когда-то его любил. По вечерам он рассказывает за кружкой пива, как много девушек у него было. Они, конечно, были, но низкопробного содержания и явно за деньги. А рассказы для повышения уверенности в себе перед коллегами. Возможно, да, впрочем, чем больше человек задирает нос, тем больнее ему падать. Обычно это заканчивается бесперспективно у смертного одра, когда человек нехотя осознает границы прожитой жизни по своим жалким сексуальным потребностям и потребностям быть «сильным мужчиной». Это вам так каша для мозгов, можете поесть, если вас не стошнит от моих раздумий.
Картотека была на третьем этаже. Обычно там сидели следователи, копаясь своими носами в делах и изучая каждую мелочь на предмет подозрительных совпадений. Ведь факты ещё можно расставить, но проблема фактов в том, что их очень много, их нужно анализировать и проверять. А совпадения и сплетни сразу могут выдать портрет человека или даже всей ситуации. Жаль, что люди часто пренебрегают совпадениями, опираясь на факты и ждя подтверждения своим раздумьям. Так можно всю жизнь прождать, верно?
За столиком сидели трое: Урман, Картман и Марман. Три следователя, как три товарища, только товарищами они совсем не были.
Урман — католик с женой и двумя детьми, каждое воскресенье ходящий в церковь, что можно заметить по стёртой на коленях меховой обмотке на брюках.
Картман — протестант, подозрительный парень лет тридцати, по вечерам играющий в покер и содержащий на это несколько любовниц и пару внебрачных детей.
Марман... Тут можно было просто промолчать, но он тоже достоин нашего внимания. Всё же он за столом или скоро упадёт... со стола. Хронический алкоголик лет пятидесяти, хоть и выглядит на все семьдесят, живёт с престарелой матерью и собирает коллекцию оловянных солдатиков. На лице красуется жалкое подобие бороды.
— Господа следователи, мне нужна ваша помощь, — сказала Оделия, протянув газету с одним из старых убийств Потрошителя Яммера.
Марман встал из-за стола, кости его прохрустели симфонию Баха. Длинным зевком он прикрыл молчание, стоящее в комнате, и стали видны все его двадцать пять зубов.
— Пройдёмте, фрау, — хрипло сказал он.
Марман завёл Оделию в длинный коридор, похожий на библиотеку. По обеим сторонам были видны корешки разных книг, но обманывать себя не стоило: сюжеты в этих полках далеко не безвредны. И самое страшное, что они вполне реальны. Всё, что случилось, произошло за последние 10 лет и только в Ганновере.
— Вот это, справа налево, 45 томов дела, 38 убийств... Нет... 39 убийств за последние годы, — прошептал Марман, почесывая своё пузо или пах, из-за длинного обвисшего живота было совсем непонятно.
На фоне Картман и Урман, играющие в карты, кричали друг на друга, споря о правилах и у кого на этот раз был выше фулл-хаус. На столе лежали две дамы, семёрка, девятка и туз червей. У Картмана была дама и семёрка, а у Урмана туз и дама. Очевидно, что Урман выиграл, но Картман не сдавался.
— Ты не уйдёшь отсюда с победой, — угрожал он коллеге.
Оделия включила керосиновую лампу в конце коридора, чтобы лучше понять масштаб последующей работы.
В каждом из 45 томов по 250 страниц документов, в основном процессуальных: осмотр преступлений, дача свидетельских показаний, документы из морга и описание родственников, биографии и многое другое полезное и не очень. Вес одного дела примерно полтора килограмма, учитывая плотность бумаги. Умножив на 45, получится почти 70 килограммов бумаги, включая обложки, и всё это — один человек. Один человек мог столько натворить? Согласно экспертизам медиков и судебных экспертов, это один и тот же человек.
— Парни, может, поможем отнести все эти бумажки с фантиками для фрау? — сказал Марман, постукивая пальцами по полке.
Урман и Картман сочли это за лучший итог вечера, нежели глупый спор из-за незнания правил техасского покера. Они начали выгружать толстенные 250-страничные папки с верхних полок.
Начиная с 1898 и заканчивая последними днями декабря 1900, папки сначала были все в паутине и лежали под толстым слоем пыли, вызвав приступ аллергии у Урмана. Это показывало, что следователи выполняли свою работу не очень добросовестно, забросив папки на полку и не сверяя их с другими преступлениями.
Маленький стол был слишком невелик для раскладывания таких дел. Было принято решение разместить Оделию вместе с делами в общем кабинете троицы, где был длинный стол, похожий на что-то совмещённое, наподобие стола директора промышленного предприятия, подчёркивая классовую разность между начальством и подчинёнными. Забавно, что сейчас за ним работали три человека с абсолютно разными биографиями, объединённых тем, что они следователи одного ранга в имперской Германии конца 19 века.
Кабинет был чуть выше, в отдельной башне, размером где-то 12 на 8 метров, слишком мал для вербовки и начальствующей команды, но для троицы, не претендовавшей на быстрый карьерный рост и банальное честолюбие, вполне годился.
Вы, может, зададитесь логичным вопросом: как Оделии удалось несколькими непонятными просьбами о месте нахождения томов с делами об убийствах объединить следователей в работе над одним делом? Ответ прост: они все, и Урман, и Марман, и Картман, работали над делом убийцы из Яммера просто на разных этапах и над разными убийствами, ещё до интереса комиссара Нижней Силезии к этому делу, до прибытия зловещего Конрада и до освещения убийств продажными журналистами Иммермана.
Всех захватил глупый интерес, как в сказках Андерсена, без пафосности греческих дифирамбов и чего-то напыщенно великого. Дела разложили по годам в хронологическом порядке.
— Урман, положи вот это между Хиделией Парк и Мелиссой 130, — сказал Картман.
— Напомни-ка мне, Картман, почему ты назвал её номером 130, я совсем забыл, — сказал Марман, отрыгивая изысканные парфюмы 70-градусной выдержки из алкогольного магазина, удачно проходящего между домом матери и его работой.
— Это её вес. Такое сложно забыть, — ответил Картман.
— Да, ты ж любовниц по весу подбираешь, герр верующий, — подсластил пилюлю Марман.
Картман действительно выбирал любовниц по весу, но не только. В его критерии входило много параметров внешности и личных качеств, даже душевных качеств. Это очень узко снижало выбор, где можно было согреть свой половой орган после оперативного совещания. Но если Картман находил такую фрау, то не давал ей прохода до самого благополучного исхода. Благополучный исход для Картмана, думаю, вы и сами поняли, какой.
Вес должен был быть до 63 кг, волосы не короче лопаток, только светло-русые, и, конечно, голубые до блеска глаза. По вероисповеданию она должна быть протестанткой, замужняя или нет, не важно.
Пока вы, мои дорогие читатели, отвлеклись от скучного очередного нумерования томов и переместили свой уставший взор на противоречивые верования Картмана, дела легли в хронологическом порядке и полностью заняли весь стол.
— С чего начнём, фрау? Не помню, как вас зовут, — сказал Урман.
— С 1897 и первого убийства Полины Цицарин в Блошином переулке на Дасштрассе, — ответила Оделия, показав указательным пальцем на маленький позолоченный бейджик возле правой груди.
Урман, конечно, знал, как зовут Оделию, и несколько раз пересекался с ней до этого взглядом, ещё когда работал оперативником 16 месяцев назад. К чему была его замысловатая и откровенно глухая реплика, пока не известно.
— Кто занимался Цицарин? — спросил Урман, повернувшись в сторону Картмана и Мармана, так как они раньше расследовали эти дела и имели больше опыта.
Картман, сделав шаг назад, небрежно развёл руками и чуть не разбил керосиновую лампу. Он попятился назад.
— А что я? Я расследовал только Кэйтелин Песков и близняшек Хинтенбург, остальные убийства — это дела других. Вот спросите у старика Мармана, — показал пальцем в рот Мармана, допивающего какую-то стеклянную тару.
Марман разложился на кресле возле стены у входа. У него был отличный обзор на всех присутствующих, и хоть он не был во главе стола, создавалось впечатление, что этот вечно бухающий, живущий с матерью индивид имеет доминирующую позицию по всем витавшим в комнате настроениям. Тем более, Картман его ничуть не смутил.
— Да, — сказал Марман.
— Что да? — спросил Урман.
— Да, я занимался первым делом и ещё дюжиной по Потрошителю.
— И? — уточнил Картман.
— Что "и"? Открывай, давай перечитывать. Думаешь, я всё помню? Тем более, именно ты тогда подгонял меня, чтобы тебе передали дело, протестантский ты мудак, — закончил Марман на повышенных тонах.
Он встал и пошёл в сторону коллег, потирая свои измазоленные руки об бежевый старый свитер. Подойдя к столу, сел под самый его край, нависнув большой тенью из так удобно расположенного светильника над ним прямо над Оделией.
— Ты как бегемот, — сказал Картман.
— Нет, у него 36 зубов, а у меня где-то 27, так что некорректное сравнение.
— 25, — поправил Картман.
— Может, вы прекратите свою биологическую сводку? — добавил Урман.
— Может, но тебе надо бегемота увидеть. Сходи в зоопарк, — добавил Картман.
Марман открыл первое дело, отвернув корешок картона пальцем. Он покрутился на месте, будто ему что-то мешает. На первом листе было фото первой убитой — Полина Цицарин (1860-1897) из сводки: «Внешность: рост — средний (около 165 см), фигура — стройная, но не хрупкая, волосы — длинные, каштановые или русые, заплетённые в косы или уложенные в пучок, глаза — голубые, лицо — овальное, с нежной кожей и румянцем, одежда — платья из тёмных тканей (шерсть, бархат), украшенные кружевами и лентами, на голове — чепец или шляпка. Характер: скромная и добропорядочная, вежливая и обходительная, трудолюбивая и хозяйственная, умеет шить, вязать и готовить, религиозная, почитает родителей и старших, мечтает о счастливом браке и семье. Интересы: рукоделие, чтение, музыка, прогулки на природе, посещение церкви. Образование: начальное образование, умеет читать, писать и считать, может играть на фортепиано или другом музыкальном инструменте. Социальное положение: из семьи среднего класса, может быть дочерью ремесленника, купца или чиновника, вероятно, не работает, а занимается домашними делами».
— Всё банально, обыкновенная проститутка, — добавил Картман.
— Как так? Тут же не вписано это! — удивилась Оделия.
— Это понятно между строк. Потрошитель из Яммера редко интересовался чем-то чистым и городским. Ему больше импонировали проститутки. Например, эта Полина, — сказал Марман.
Минутная тишина окутала просторы следовательского кабинета. Молчание запятнанных кровью и взятками блюстителей закона могло немного смущать. Всё это довольно странно. Как эти три карты с одной колоды работали над одним делом и постоянно вместе играли в покер, и не могли раньше всё сопоставить? Почему именно после прихода Оделии начались телодвижения в данной пропорции графика расследования убийцы из Яммера? Всё это не давало ответов, а всё больше напоминало квест или пазл, если позволите, где каждый винтик системы лишь запутывал конструкцию дела до его полной неузнаваемости. Урман, Картман и Марман как фокусники или шарлатаны: они изощрены довольно привлекательной улыбкой, но не стоит обманываться перед этими людьми и держать ложные надежды, полагаясь на них и доверяя им.
Оделия понимала это прекрасно. Её милые пальчики, уставшие после уже третьего тома дела, глаза, проплаканные ночами напролёт из-за Винфрида, всё это — все её части тела — излучали изящную усталость. В темноте густел мрак, и было понятно, что чёрный для неё слишком яркий цвет. На плаву её держала лишь мотивация — мотивация распутать это веретено. Они с Винфридом по просьбе Освальда начали это, кому, как не ей, это закончить.
Нужно было начинать и ставить ставку в этой игре. Оделия поднялась из-за стола, боковым зрением она видела, что Урман составлял список покупок домой для жены и детей. Краем глаза она увидела «молоко, хлеб, яйца». Из-за работы Урман постоянно боялся забыть что-то и записывал это в маленькую книжку, которую клал в правый карман пиджака. Она создавала некоторое неудобство и выпирала из-за лацкана, так что господин следователь никогда не забывал про её существование и всегда мог заглянуть, не забыл ли он что-то. Более эффективно можно было только крестики на запястье рисовать, дабы память не ушла бездушно.
Картман медленно раскачивался на стуле из стороны в сторону, время от времени замирая и продолжая в той же пропорции своё движение. Ещё медленнее он переворачивал страницы тома номер 7 про Маргарет Шмайн, убитую под мостом у края Верхляйнского рынка. Это было подозрительно, и он напоминал шестиклассника церковной приходской католической школы, который перед дьяконом сидит на первой парте и только делает вид, что учится, а сам по всей видимости представляет, сколько ему нужно купить для своих любовниц и как ему нравится новая секретарша в холле районного полицейского управления.
Из этой картины резко выделялся Марман. Время от времени он прилизывал старым шершавым языком свою руку, выделяя слюну как паук и заглаживая свои патлы. Вряд ли он хотел понравиться Оделии. Да и, честно говоря, девушки его мало интересуют. Нет, вы не поняли... он не из этих. Просто кроме работы, выпивки и вкусного супа матери у него ничего нет. Но в этом и проблема: обычные самые серые и странные люди больше всего чего боятся. Таинство и лёгкая загадка мелькали в его движениях. Он был уверен по сравнению с Картманом и Урманом.
Оделия потихоньку смещала свой фокус внимания и дел на следователей, которые вели все эти дела. Приведу вам довольно забавный пример: преступник при совершении преступления всячески хочет запутать следствие, использует перчатки во время совершения преступления, маски, чтобы его не опознали свидетели, и старается плести паутину интриг. То есть преступник — это паук, маленький с ужасными клыками, часто смертельным укусом. А следователь — это человек, который ищет этого паука, и ищет он его со "старым деревянным веером", которым запросто можно прихлопнуть наглеца, покусившегося на моральный и социальный порядок. Веер этот — это закон и сама суть правоохранительной системы.
Но сама суть Урмана, Картмана и Мармана в двух вещах или альтернативах.
Первое: либо они — полная пародия и шаблонная полиция, не имеющая представления, где работает, а веер для прихлопывания паука давно прогнил и дыряв. Либо второе, более ужасное: они все или кто-то один из них заодно с потрошителем Яммера, что ещё хуже. Сама того не понимая, Оделия, переступив порог полицейского управления, попала в ловушку паука, которую ей предстоит распутать до того, как тучи бюрократии или ножевое ранение в спину от одного из предателей не остановят её. Вариантов немного.
Секунды сменялись минутами и часами, петля времени медленно обнимала Оделию за шею, и ей нравился этот угрожающий для её жизни мягкий и очень опасный авангардизм. С картин кабинета смотрели какие-то старые ранее неизвестные люди, возможно бывшие следователи, давно почившие на пенсии.
Урман и Картман вчитывались в дела, временами выходя на улицу за едой или сигаретным табаком. Только выходя из кабинета, но ещё не закрывая дверь, их руки разрывались в разные стороны от излишней итальянской жестикуляции при общении. «Возможно, им что-то не нравится», — подумала Оделия.
Марман, слегка выпивший, разглядывал стеклянный шкаф. После того как его коллеги вышли, он открыл его и далеко где-то из-за книг или дел достал тесную бутылку чего-то крепкого.
— Заначка, — тихо сказал он.
Марман прошёл через весь кабинет и потянулся к бокалам. Подув на два бокала и предварительно понюхав их, он стукнул их об стол с громким треском.
— Зачем вы ударили бокалы? — спросила Оделия.
— Это боевой клич перед боем, — Марман поставил два бокала и налил до половины бокал Оделии. — Хватит? — спросил он.
Оделия молча взяла бокал и обняла его ладонями, согревая после недельного простоя в шкафу.
Марман выпил свой бокал до дна и сразу же налил новый, ни капли не скривившись.
Пару раз он обернулся по сторонам и проверил, закрыта ли дверь.
Подойдя к форточке, он заметил, что его коллеги стояли и курили под окнами. У него было немного времени.
— Оделия Штайнер, вроде такая ваша фамилия. У меня есть к вам дело.
— Какое именно? — ответила Оделия, явно готовившаяся к самому худшему раскладу карт.
— Возможно, кто-то из ребят работает с потрошителем, а может, и оба. Не знаю, в какой форме: заметают следы или берут взятки, — сказал Марман.
Оделия поставила бокал в сторону и пошла к окну. Она, как и Марман, посмотрела на курящих коллег, после чего поэтично и по-холмски подняла глаза.
— Продолжайте.
— Ну, смотрите, Оделия, я хоть и алкоголик, живущий с матерью, но я довольно умный алкоголик, живущий с матерью. Никто из них, как я, не был близок к поимке потрошителя. После передачи дела Картману оно и стало набирать обороты, а новых улик и не прибавилось вовсе. Вы не считаете это как минимум подозрительным, а как максимум преступной халатностью?
— Чем вы можете это доказать? Это всего лишь слова. Мой покойный муж погиб из-за льстивости и порочности одного офицера. Чем вы лучше убийцы моего мужа? — в голосе Оделии была слышна нотка трепета.
Из-за двери слышны шаги поднимающихся Урмана и Картмана. Примерно через семь шагов они будут на месте. Оделия так и не дождалась ответа на свой вопрос, а Марман просто опустошил очередной стакан выпивки. Первым зашёл Урман и стал раскладывать пакетики с едой на столе, предлагая хлебцы с яйцом пашот и парой ломтиков буженины для Оделии. После её отказа Марман съел всю принесённую коллегами еду. Картман зашёл чуть позже, где-то задержавшись. Уровень подозрения и всеобщей некомфортности происходящего зашкаливал. Картман подошёл сзади к Оделии и медленно положил руки ей на плечи, дыша в макушку.
— Вы что-то хотите мне сказать, герр Картман? — спросила Оделия.
— Да, — произнёс Картман.
— Что именно?
— Я и есть потрошитель, и сейчас я вас съем.
Громкий хохот разорвался по кабинету. Оделии было мерзко. Хохот был таким пронизывающим, что высокие окна стали трястись. Так же звонко, как хохот, руки Оделии тряслись тоже от нервного тика, слышны были маленькие звуки шуршащей бумаги, которую она не могла дочитать. Тут Марман присоединился к смеху своего коллеги.
— Ха-ха-ха-ха-ха! Вы серьёзно могли подумать, что кто-то тут связан с ним? Мы бы его уже раскусили.
— Ха-ха-ха-ха-ха!
— Ха-ха-ха-ха-ха!
Смех продолжал наполнять комнату. Оделия поняла, что вся ситуация была продумана Марманом. Она хотела вывести их на чистую воду, но Марман лишь пошатнул её психику, играя с ней и узнавая её. Картман знал заранее про всё, что будет в комнате, поэтому его смех так раздражал Оделию.
Знаете, фрау Оделия, полностью измученная и уставшая от сошедших с ума офицеров, совсем стала плохо себя чувствовать. Она поняла, что не сможет найти убийцу Ганновера, даже прошерстив все полицейские архивы с 1896 года. Ей, во-первых, не дадут это сделать, а во-вторых, её психика сломается значительно быстрее. Вы неужто думаете, что полиции это психология, отрабатывающая каждый день, день за днём, час за часом свои изящные приёмы психологического насилия над населением? А самое забавное, что за это платим мы: ты, я, фрау Оделия и каждый житель Ганновера. И каждый житель твоего города, ведь полиция существует и получает зарплату за счёт налогов твоего городского бюджета, состоящего из твоих налогов, юный мой маленький пухляш. И не важно, грабитель ты, убийца или просто мирный гражданин империи города Ганновера, пухлый ростовщик. Полиция не спасёт тебя от потрошителя, а лишь в нужный момент поставит тебя раком, забыв, конечно, заодно о твоих гражданских правах, и начнёт тебя трахать во все дыры, поддакиваемая системой прокуратуры.
Полиция подкинет тебе наркотики, полиция побьёт твоего отца и отправит в карцер на три дня без связи с внешним миром — просто из-за выполнения плана, поставленного сверху властью, которую мы не выбирали, властью, которая давно отошла от реалий существующего мира. Всё это похоже на модель сменяющегося поколения: население — младенец в руках старого усатого политика с кучкой полицейских на зарплате, как мы уже выяснили, состоящей полностью из твоих налогов. И этот усатый старичок определяет закон и судит тебя по нему. Нет войне, но война есть. Забавное чувство, не так ли?
Итак, продолжим. Хоть я думаю, вы поняли, что офицеры Марман, Картман и Урман — ублюдки и без меня. Если вы этого не поняли, то поймёте с годами прочтения законов и потребления блядского контента с брошюр современной, как вы думаете, эстетики, которая совершенно пагубно на вас, конечно же, не влияет.
Оделия, взяв свою небольшую сумку и немного документов по делу о Потрошителе, отправилась к выходу. Офицеры замолчали и тихо проводили её взглядом в холодный путь ганноверского вечера.
Жестокость
Жестокость как один из обличающих пороков человечества — его производная, ветвь системы и её величества правой руки. Что нас заставляет проявлять её? Неужели каждому из нас не хочется быть белым принцем или принцессой в глазах общественности? Неужели характер человека не настолько силён, чтобы дать заднюю и отказаться от варварских и доминантных взаимоотношений с ближним своим? Оказывается, нет.
Суть кроется в простом конформизме. Пока общество или его малейшая часть одобряет какой-то из моментов жестокости, мы будем действовать именно так, невзирая на совесть и мораль. И самое страшное — нам будет казаться это нормальным.
Простой пример — Холокост. Немцы не убивали евреев ради самого убийства. Им с бюрократичным ужасом под кровавым пиром всей нации казалось это нормальным. Так вот к чему это я... А что для тебя жестокость и её грани?
На невысоком парапете вдоль площади возле полицейского участка стоял человек невысокого роста и крайне жёсткого и звонкого голоса. На него смотрела толпа собравшихся зевак: обычные прохожие, социалисты, бюджетники и националисты — все слушали его с разной степенью важности, от звона к звону голоса повышая свою заинтересованность.
— Дорогие мои, товарищи, германцы! Все вы уже знаете, что в лице сената и ганноверской династии мы имеем дело с адской политической смесью, которая принципиально не признаёт политических и моральных норм империи Вильгельма, — сказал низкорослый мужчина.
Оделия, пройдя чуть внутрь толпы, будто раздвинув вялые ножки актрисы после пьесы, спросила у зевак:
— Кто это?
— Это, фрау, Самуэль Шмидт, новый глава профсоюза рабочих сталелитейных заводов Великой Германии, — ответил один из прохожих.
Самуэль подошёл ближе к толпе, вбиваясь в неё клиньями своих глаз. Обперев ногу о бочку, он лёгким движением опрокинул её на людей. Бочка была полна угля, и первые два ряда накрыла чёрная туча из угольных остатков.
— Вот, братья рабочие, наше золото, наша победа, наше топливо. Оно питает все эти вышки металлических замков. Это ключ к нашему возвышению и равенству! ЗАПОМНИТЕ, только силой, жестокостью и насилием мы можем отвоевать то, что у нас было забрано. Наша нация, наш народ, наши социальные гарантии и даже сам... не побоюсь этого слова, Бог был бы на нашей стороне, — сказал Самуэль, кинув взгляд куда-то в толпу и вытирая лоб куском тёмной марли.
Третья глава, и вы могли бы меня спросить, откуда взялся этот настоящий пастырь и проповедник раннего социализма в его не очень человеческой форме. Я смею вас уведомить, хахахах, скорее нет... представить герра Самуэля Шмидта.
А теперь, мои маленькие, следите за моими руками, нежно тусующими карты жизни. Только... не запутайтесь, пожалуйста.
Герр Шмидт, ясно протежируемый последователями красной чумы, брал голос за разные темы перед разными политическими группировками. Ему нравилось болтать относительную чушь и казаться, как говорится, самым умным в кабинете. Но, как говорится, надо быть, а не казаться. И, кстати, Самуэль от Самуила - сын Израиля. Герр еврей. В 19 веке, как националисты, так и коммунисты не могли терпеть евреев в своих рядах. Так что дальнейшие его проповеди прошу воспринимать без накала, дорогие мои читатели. Отнеситесь к ним серьёзно и будьте крайне осторожны, чтобы не подцепить красную чуму.
— Нет истин, способных запросто скрыть мотивы своих намерений, — тихо сказала Оделия.
Самуэль продолжал толкать речь на площади:
— Товарищи, что мы скажем новому политическому истеблишменту? Что нам нужно больше работать для их благополучия? Или мы хотим, чтобы они вернулись и вспомнили, что такое уголь и сталь, кровь и пот? Дорогие мои, вот передо мной ряды детей, дворовые, с детдома, с семьями и без, без пальцев и рук, хромые, больные. Двенадцатилетние дети трудятся по 15 часов в сутки без выходных. Господин Иммерман не может платить им больше, знаете? Он прикрывается законами о детском труде. Так может, нам стоит сменить эту голову и законы? Отрубить гаргоне средство существования?
Самуэль не на шутку взбудоражил толпу популистскими речами. — Миру мир, работе хлеб! — скандировала толпа.
— Забастовка! Забастовка! Забастовка!
Кажется, ещё чуть-чуть, пару голодных дней, и толпа пойдёт сносить всеми так любимый сенат. Под крики толпы оратора подозвала к себе фигура в плаще и серебряной маске и что-то сказала на пару слов. После чего дала отмашку вернуться к людям.
— Что ж, ладно, на сегодня хватит, увидимся на следующей неделе, — сказал Самуэль и сделал низкий артистичный поклон.
Оратор подошёл к фигуре и получил довольно толстый конверт с бумажными марками.
— Вот это я понимаю, верный и точный бизнес, — сказал Самуэль.
— Тише, толпа не так далеко, чтобы добавить твою голову на вилы, — ответила фигура в маске.
— Всё хорошо, они получили свою дозу эндорфина. Теперь мастурбировать и спать, мастурбировать и спать. Ха-ха-ха, — сказал Самуэль, снова протирая себя марлей от пота.
Толпа начала расходиться по своим делам: работа, дом и всё то, что мы обычно так любим или можем представить, что делают люди этого времени.
Оделия забрела в небольшой паб на углу улицы Мартина Лютера, решив скрасить сложные рабочие моменты в полицейском участке. Её мучили мысли о трёх ублюдках: Картмане, Мармаре и Урмане, и их намерениях в этом деле. Почему они так бессовестно выполняли свою работу - из-за халатности или материального мотива?
— Что вам? — перебил мысли инспекторши Герр Наливайка.
— Мне... соды... газировки, — ответила Оделия.
Герр Наливайка взглянул на падшую от проблем и сложностей женщину, на её лёгкие морщины, явно не от улыбки.
— Понял, 200 бурбона, за счёт заведения.
Заведение было почти пустым из-за рабочего времени. Может, Герр хотел скрасить вечер в виде уставшей девушки, или у него была какая-то более пикантная цель.
Тут дверь паба резко открывается, и заходит тот самый недавний оратор Герр Самуэль Шмидт.
— Кхе-кхе, два стакана виски по 150, — покашливая, сказал Самуэль.
Усевшись через одно место от Оделии, он попросил:
— Воды, дай воды, пожалуйста. Мне нужна вода.
— Держи стакан, — ответил владелец паба.
Самуэль взял стакан воды, вылил треть на свой марлевый платок и начал протирать им лицо. Протирая лицо, он расстегнул пуговицы своей темно-коричневой жилетки и стал протирать подмышки этим платком, смотря сквозь бармена на бутылки элитного алкоголя.
— Хорошая сегодня погода, да?
— Да, вполне неплохо, — ответил бармен.
— Я вот сегодня опять толкал речь и даже горло не болит от влажности. Это праведность идей бога и нашей партии помогли мне сегодня, — сказал Самуэль, выложив свой платок на стойку.
Он взял оставшиеся две трети воды и разлил их по бокалам с виски.
— Так, трезвее буду. Хехехе.
Оделия, свесив плечи над своим бокалом и уткнувшись в стойку, не сильно желала слушать Шмидта. Но он такой человек, наверное, не сильно любим мамой в детстве, ему нужна большая дозировка внимания.
— А вы? — хлопнув по стойке и перевернув один из стаканов, сказал Самуэль.
— Что я? — ответил бармен.
— Да не ты, вы, фройляйн. Вы были на моей речи, вам понравилось? Я был сегодня поистине статным, старался ради вас и партии.
— Фрау, — тихо ответила Оделия, мелким движением показав кольцо на безымянном пальце.
— Оу, простите, фрау, не хотел вас задеть. Так вам понравилось?
— Я не ведаю в политике, Герр Самуэль, — ответила Оделия.
Самуэль, свесив ногу со стула и спрыгнув круговым движением, присел на соседний с Оделией стул.
— Да к чёрту политику, как вам я? Я же сам талант, сама гениальность. Мне надо быть минимум бургомистром. Вы бы хотели стать первой фрау в Нижней Силезии?
— Нет, — ответила Оделия.
— Отстань от девушки, прохожий. Вы только меняетесь и, как лжехристы, даёте нужные, но невыполнимые обещания, — встрял в диалог бармен.
Самуэль свесил глаза, что-то промямлил себе под нос и продолжил свою эпопею:
— Ну ладно, что тут про меня да про меня. Давайте историю вам расскажу. Вот иду я домой, а навстречу мне идёт капиталист уголовного покроя с целью украсть мой... ну пусть будет платок. А вот если бы на угольной шахте ему платили лучше, у меня бы не крали платок. Как вам идея?
— Довольно популистки, — ответила Оделия.
— Ну почему же? — нехотя ответил Самуэль.
Он не дождался ответа и стал тихо попивать свой алкоголь, выжидая паузу и тая время. Люди делятся на множество типов личностей. Есть те, которым нельзя заткнуть рот и нельзя показать их абсолютную ненужность в определённой ситуации, хотя это вполне всем очевидно.
На стойке стояли новые газеты. Как всегда, убийства и расследования полиции в отношении потрошителя были на одних из первых страниц. Оделия взяла в руки одну из газет и начала формировать для себя газетные вырезки. Она стала рассматривать картинки и читать одно из дел, которое нечаянно взяла с собой, быстро собираясь из кабинета.
«Место убийства, вблизи Цеппелин-Штраус, на западе города...» Что бы это могло значить?
Тут мозг Самуэля Шмидта перезагрузился, и он стал раздавать советы бармену, как разливать напитки, чтобы раскачать ситуацию и вернуться к диалогу с Оделией, взять и навалиться резким запахом в нарративы её внимания.
— Эй, товарищ, да, ты, Герр Наливайка, ты не думаешь, что правильнее наливать под другим углом? И надо заранее давать людям воду, чтобы они слабее напивались и так оставляли у тебя больше денег. Да, я знаю.
— Я думаю, это не ваш профиль, — ответил Наливайка.
— Ну и что? Ты просто наливаешь, бармен. Успокойся, я же просто даю тебе совет. Скажи хоть раз, чтобы мои советы не имели силы? Конечно, они всегда сильны, ведь я имею расчет.
Оделия читала дело. «Рядом с трупом молодой девушки найден червовый туз...» Хм, «карта и западный Ганновер... Что там могло быть и почему именно эта девушка?..» Там только рядом церковь святого Климента, подумала она.
— Бармен, можно мне карту города, пожалуйста? — попросила Оделия.
Бармен зашел за барную стойку, прошел за угол в дальней стороне паба и достал старую карту 1880 года.
— Вот, держите.
— Спасибо.
Оделия взяла карандаш и начала высчитывать на глаз метраж от церкви до места убийства. Почему-то ей это не давало покоя.
— Вот вам моя ручка, — сказал Самуэль, опять нависнув и протягивая перьевую ручку.
— Она мне не нужна, спасибо.
— Ну как же, лучше ручкой, чем карандашом, — ответил Самуэль.
— Я думаю, это не важно.
— А что вы считаете метраж? Там метров 200 от силы. Я выступал с митингом возле этой церкви, хорошо знаю местность, могу сходить показать.
— Стоп, хватит. Вы мне мешаете, и ваши коммунистические идеи преступны, Герр Самуэль, — сказала Оделия, пересев от напирающего оратора.
— Ну я хороший человек, просто хочу помочь. Я вот котов в приюте недавно кормил...
— Котов?
— Да.
Оделию пронзила молния. Сейчас будет маленькая справка. Когда-то давно, когда она с Винфрилом сдавала полицейские экзамены, там были главы из книг с только начавшей набирать популярность психологией преступников-психопатов. Там была строчка: «Чувственность и видимые признаки сострадания преступники проявляют к детям и животным». Оделия вспомнила про Урмана, как он проиграл Картману в покер и что он католик, а рядом католический собор, и у него есть дети. Он явно к ним неравнодушен, а ещё, скорее всего, он был связан или даже расследовал именно это дело.
— Мне нужно вернуться в участок и всё перепроверить, — тихо сказала Оделия и начала собираться.
— Ну куда же вы? Давайте ещё выпьем, — сказал Самуэль, перегородив фрау путь в сторону выхода.
Оделия обошла навязчивого оратора и пошла в сторону полицейского участка. Уже было затемно, и на улице почти никого не было. Было даже немного страшно. Из тишины ганноверских кварталов сзади стал слышен звук отбивающих каблуков.
— Стойте, подождите, — кричал Самуэль, пытаясь догнать Оделию.
Оделия только снизила темп шага, но не остановилась, нехотя давать заднюю или ждать его.
— Вот, ххее хееее, это ваши бумаги, вы забыли их часть, — задыхаясь, сказал Самуэль, протянув пару бумаг.
Оделия взяла их, сказав краткое спасибо глазами, развернулась и пошла опять в сторону участка.
— Нет, стойте, давайте начнем заново. Я могу взять вам выпить. Давайте погуляем по парку... хеее, — восстанавливая дыхание и протираясь марлей, сказал Самуэль.
— Нет, спасибо, я очень занята сейчас. В другой раз.
Оделия сделала несколько шагов. На одном из балконов стояла курящая парочка, возможно, после интересно проведенного вечера и наблюдала за улицей.
— Но я даже не знаю вашего имени, — сказал Самуэль.
— А вам и не нужно, — ответила Оделия и удалилась.
Она быстро промелькнула между двух часовых и направилась в кабинет к трём следователям. Никого не было, только Марман... На столе спал Марман.
— Кррр, кррр, — храпя и пуская слюни, пьяный толстый сыщик дал понять, что все разошлись уже относительно давно. По луже слюней и соплей можно было это понять.
— Проснитесь. У меня пару вопросов, — дернула Оделия следака за рукав, но тот даже не подал виду.
Марман продолжал храпеть и, находясь в полусне, издавать странные звуки и повторять одно слово как в бреду.
— Мама...ммм... мама...
— Да, проснитесь вы! — крикнула Оделия.
Марман открыл глаза и резко дернулся со стула, чуть ли не упав. Он нехотя глянул на Оделию и взялся за голову, щурясь и неприятным запахом изо рта, ответил:
— Чего тебе? Мне снился хороший сон, а ты вернула меня в мир отсутствующих грёз.
— Где ваши коллеги, Картман и Урман? — спросила Оделия.
— Наверное, пошли домой сразу после окончания своей смены. Где-то...
Марман глянул на висящие на стене часы и на темноту на улице.
— Часа полтора назад.
— Мне они срочно нужны. Не можете подсказать, где они живут? — спросила Оделия, нависнув над ещё пьяным следователем и мило строя ему глазки, пытаясь разглядеть в нём ответы на свои вопросы.
— Да, Картман отправился к проститутке или любовнице на Шляйн-штрассе... Стоп, я не могу вам говорить это. Да и зачем вам эта информация? — ухмыляясь от недоумения, спросил Марман, отходя от спячки.
Он встал, прошелся и начал потихоньку разбирать дела, готовясь к своему уходу домой, досыпать сны и грёзы, что так манили его во снах.
— Ну, Герр Марман, вы поймёте меня, от этого зависит вся моя жизнь. Мне нужно переговорить с ними по одному дельцу... Я надеялась на ваше снисхождение и малый кусок доверия как к своей коллеге.
— Запомните, фрау, у нашей системы нет друзей. Даже эти два ублюдка мне не друзья, тем более, но сдавать их адреса я не могу, — ответил Марман.
— Хорошо, я вас поняла... Может... Как у вас прошёл вечер, Герр Марман?
Герр следователь впал в мелкий ступор от лёгкого вопроса милой Оделии. Единственная особь женского пола, которая интересовалась им, была его мать. Хотя тут всё было очевидно: Оделия хотела славить обороты и сгустить краски, чтобы расслабить его бдительность.
— Сойдёт, мне пора удалиться, меня ждёт мать, — сказал Марман, завязывая шарф вокруг своей толстой бульдожьей шеи.
Следователь удалился, и Оделия осталась одна в кабинете. Ключи от кабинета остались на столе рядом с письмами на имя Урмана. Как любезно со стороны сюжета, что там был его адрес: «Людвига 58б штрассе».
Оделия вышла из здания. Уже светало, было почти утро, и раннее солнце осветило и пролило лучи тепла на её лицо. Она шла совсем одна по улице, встречая изредка только людей, гуляющих с собаками. Собачек было много, и большинство за ними, конечно, не убирали.
Начался маленький дождь, нежно капающий на волосы и размывая и будя местных бездомных. Оделия решила пройтись сначала мимо церквушки, где произошло убийство. Под стать утру там начиналась служба, и собирались пожилые женщины.
«О боже мой, слишком много пожилых женщин в чёрных платках,» — подумала она. Они шли и словно маршировали, перегородив всю улицу. Оделия немного сбавила свой ход, временами смотря на солнце и промывая глаза грязными каплями дождя. Марширующие женщины, наоборот, не собирались заходить в укромное место от дождя и словно отпевали свой путь. Они ровным шагом зашли в церковь. Когда дверь была открыта, Оделия увидела епископа, дающего благословение этим женщинам.
Он был высок, слишком высок. А большая конусная шляпа и посох добавляли ему и так много роста, что он был словно гигантом среди этих маленьких, чёрных, словно оловянных и зомбированных женщин.
«Может, мне стоит зайти...» — подумала она.
Оделия всю жизнь была протестанткой, но крайне редко заходила в церковь. Из-за работы и мирских дел человек совсем забывает о делах божьих, поклонениях и службах. Она прошла мимо дверей. Так незаметно, так внезапно сложно и легко стало на душе, что это просто не описать словами, не вообразить чувствами. Она совсем не заметила ступеньки перед епископом и, как оказалось, у него в ногах мощно треснулась зубами об лакированные туфли божьего человека.
— Дочь моя, — промолвил епископ.
Он одной рукой поднял хрупкую Оделию и сам перед ней встал на колени. Оделия почувствовала, как по бокам её держат две чёрные сестры и сажают на лавку. Епископ снял её туфли. Изувеченные мозолями и измазанные асфальтной копотью ноги после долгого дня совсем имели неприметный и ужасный вид. Тогда он, мужчина в белом плаще и шляпе, с такими же величественными белыми мотивами как и его регалии, стал омывать её ноги.
— Нет, нет, что вы, не стоит, — сказала Оделия.
Епископ приподнял голову и уронил шляпу, взглядом показав, что ему не важна шляпа.
— Так надо, дочь, — тихо ответил он.
Протирая ноги несколькими белыми полотенцами, он поставил её ногу на своё колено, чтобы довести их до полной сухости, чтобы молодая фрау не простыла. На замену туфлям на шпильках ей принесли пару чёрных лакированных ботиночек.
— Не жмёт? — спросила женщина в чёрном и маленьких круглых очках, смотрящихся как у крысы.
— Нет, спасибо, всё хорошо.
Оделия почти потеряла дар речи и не понимала, что происходит. Ей были непонятны мотивы этих людей, и она искала подвох. Она тихо спросила у епископа:
— Кто эти женщины? Почему они... почему они все в чёрном?
— Я... милая дочь, Франц Кресс, епископ этой церкви... А эти пожилые женщины — это вдовы, вдовы тех, кто сложил свои головы на войне 1870 года. Война, как и всё, остаётся в руках Господа нашего, и эти сотни женщин, 30 лет назад, не дождались своих мужей. Теперь их единственная задача, как и моя, — это делать добро для тех людей, которые остались в их жизни, уповать и надеяться на лучшее и, конечно, действовать, — сказал епископ.
После своей довольно короткой, но объясняющей речи, Франц Кресс улыбнулся Оделии. Она была будто под хмурым, под двойной дозировкой хмурого. Она улыбнулась ему в ответ. Он подал ей руку и тихо поднял с сидений.
— Пойдём, сейчас начнётся проповедь, — сказал он.
Чёрные вдовы на краях церкви расставляли сотни свечей в память о своих мужьях, братьях и даже детях. Они освещали эту церковь. На втором этаже, на маленьком балконе, одна из них играла на органе расслабляющую музыку, а вокруг собирались другие вдовы, чтобы начать петь. Они готовились, улыбались друг другу и хлопали по плечу.
— Как у тебя дела, Брунхильда?
— Хорошо, а у тебя, Гера?
Звук органа, церковный хор и тысячи свечей давали жизнь. Слёзы по умершим объединяли и давали такую силу... Или, может быть, это сам Господь спустился и смотрит с внутренней стороны крыши на них, рукой помазая каждого, кто пришёл сегодня.
— О Господь... мой Господь, — зазвучали скрипки, и епископ будто превратился в самого Вагнера, описывающего и дирижирующего струнным оркестром.
Оделия прошла через врата и поставила свечу за своего мужа. Она промолвила лишь пару слов: «Я отомщу за тебя», — сказала она и развернулась. В глазах епископа она увидела доброту и покой, струны скрипок и органа играли. "Что за дивные скрипки," — подумала она. "Что за звук... О, и вы, читатели? ВЫ СЛЫШИТЕ ЭТО? Это же просто божественно, неописуемо прекрасно, как чёрные вдовы владеют инструментом под названием скрипка 100 из 7. Модель, возможно, такая."
Оделия, уходя с утренней службы, чувствовала расслабление и лёгкую усталость. Её ноги были словно подкошены, и ангелы помогали ей переместиться ближе к поиску Урмана. Дело двигалось ближе к дню. Дом Урмана был велик, точнее, как не его дом, а его квартира в этом доме на третьем этаже. Три балкона выходили на разные стороны улицы, описывая всё величие пейзажа, и уже стандартные для этого типа домов гарпии на подоконниках.
Оделия поднималась на третий этаж нехотя, словно её что-то отталкивало от квартиры следователя, какая-то тёмная и более сложная тема. Дверь в квартиру была не заперта, и виднелась маленькая щель.
— Есть кто дома? — спросила Оделия.
В ответ тишина.
Оделии уже не терпелось достать все ответы на свои вопросы, и она знала, что Урман к чему-то может привести. Слишком много совпадений, он как-то связан с убийством.
— Урман, я захожу, я вооружена, — сказала Оделия.
Конечно, она была не вооружена и довольно слабой девушкой. В руке она зажала перьевую ручку и медленно открыла дверь.
Перед ликом Оделии высветлилась довольно чистая квартира, по полу гулял сквозняк, и откуда-то далеко звучал скрип по дереву. Она пошла дальше по коридору, сопровождаемая старыми фотографиями семьи Урмана: его дети и жена. Первой комнатой по пути была кухня, оттуда пахло ещё не выветрившейся мясной вырезкой и квашеной капустой — семья Урмана не доела свой ужин. По мягкому ковру прямо перед ней была гостиная.
— Блять...
Перед Оделией предстали три спящих тела: жена Урмана и двое его детей. Только глаза были открыты, а из ртов ранее сочилась пена, теперь она засохла.
— Мда... вряд ли у вас у всех была эпилепсия, — сказала Оделия, быстро осматривая комнату.
Стол, сервиз, ещё портреты, два крытых импортных кресла из Франции и коллекция античных фигур из Италии. Забавно, откуда у госслужащего деньги на всё это.
На столе лежала Библия, а рядом было веретено для вышивания на белой ткани.
«Враждующий 77»
Оделия покрутила эту вышивку...
— БАММ.. ШШШШШ..БАМММ...
Что-то невероятно громкое для последних минут тишины промчалось, скрипя по коридору мимо гостиной и врезалось в дверь. Оделия взяла с собой одну из тяжёлых статуэток из Италии для удара и помчалась к выходу. Там уже не было слышно шагов, спускающихся по лестнице.
Оделия метнулась к балкону... ничего и никого...
Но не могло же ей это показаться?
После этого марафона неизвестной тварью было оставлено несколько пятен крови на мягком ковре в коридоре. Ещё пара комнат — детская и родительская. Детская была украшена как после дня рождения: по полу было разбросано конфетти, которое налипало на игрушечных оловянных солдатиков. На полу стояли три разных неваляшки, смотрящих друг на друга, причём они были равноценны, хотя раньше их делали разного размера.
Последней комнатой после детских был кабинет Урмана. Большая комната с тяжёлой дубовой дверью, посередине кабинета — такой же дубовый стол. Вдоль стен стояли шкафы, заполненные книгами и юридической писаниной. А за столом было окно, из которого открывался восхитительный пейзаж на рыночную площадь возле церкви.
Оделия осмотрелась, записала в свой блокнот несколько строк и собиралась уже выходить, чтобы вызвать санитаров для вывоза трупов и новых следователей. Но тут она услышала скрип на чердаке:
— Щщщ... стук-стук...
Что-то звучало на чердаке. Она взяла всю свою волю в кулак, ту же самую перьевую ручку, и стала подниматься по круговой лестнице на обвешанную крышу старого здания.
— Щщщ... по...м...
Звуки с края чердака.
— Кто тут? — спросила Оделия.
В ответ тишина и...
— Щщщ...
Кто-то скребётся ногами по деревянному парапету.
— Я вооружена, — сказала Оделия.
Ей было неимоверно страшно, но что может быть страшнее того, что она уже и так прошла за свою жизнь? Подумаешь, что в квартире три трупа двух детей и женщины, что-то быстрое выбежало из квартиры, и что-то сейчас звучит на чердаке.
Честно говоря, вы бы и в здание это не вошли в эпоху тотального индивидуализма. А тогда люди, с навешанной лапшой про рай и ад, действовали, а не сидели до 30 лет, живя с родителями. Они действительно жили и старались что-то делать.
Она залегла за колонну и...
Там было тело... ещё живое тело, коряжащееся от боли и крови. Урман... его щека... нет же... его лицо... точнее, то, что от него осталось, всё было в крови.
Тело Урмана сильно тряслось, на его лице застыла ужасная гримаса. Кровь и маленькие куски черепа растекались по его шее.
— Что случилось? — спросила Оделия.
— П...омоги... — ответил Урман.
В его взгляде был страх в самой большой степени проявления, как у пчелы в куске янтаря, навечно застывшей в нем. Но судьба Урмана не столь долговечна, как у пчелы. Он истекал кровью, и времени у него оставалось не очень много, чтобы поведать Оделии, что случилось.
— Там... они мертвы...
— Да, — ответила Оделия.
— Я хочу увидеть своих детей... — тихо сказал следователь Урман.
По его лицу спускались две слезы, такие прозрачные и чистые, они смешались с кровью и стали алыми.
— Что случилось, герр Урман? — спросила Оделия.
— Я пытался застертиться... у меня... у меня... не... — Урман начал заикаться и теряться в себе, смотря на Оделию.
— Что? — Оделия взяла его за руку и прижала рану на лице своим платком, чтобы остановить кровотечение.
— Они мертвы... они мертвы... я не смог... я не смог защитить их... помогите мне покинуть этот мир, — попросил Урман, смотря на Оделию очень просящим взглядом.
— Нет... я не могу.
— Скажите, герр Урман, вы же занимались делом потрошителя, почему на одном из преступлений были улики, связанные конкретно с вами?
— А... хеха... я не убийца... — ответил Урман.
— Почему на месте найден туз? Это ведь ваша любимая карта? — спросила Оделия.
— Моя любимая карта — дама бубен! — закричал Урман и из последних сил навалился на Оделию, начав сверху душить её.
— Знаешь, милая, он настоящий... убийца, — сказал Урман, и кровь его капала на лицо Оделии.
— Кшшш... — дыхание Оделии сбивалось под сто килограммовым мужиком, душившим её.
— Он узнал про твое "расследование" и пришёл убить мою семью... это из-за тебя... — сказал Урман.
Оделия, уже теряющая сознание от давления на сонные артерии, осознавала, что если сейчас уснёт, то не проснется и до конца веков будет одолевать преграды в царстве Морфея вместе с семьей Урмана и жертвами потрошителя. Ей начал виднеться уже просто каноничный и комичный туннель со светом, но вместо апостола Павла и рая там стоял Винфрид.
— Не заходи, тут нет прощения и нет ничего... нет жизни и радости, борись за свою жизнь, — сказал Винфрид.
— Но... я так хотела... хочу видеть тебя, моя любовь, — сказала Оделия.
Винфрид обнял свою жену, поцеловал в лоб и сильно прижал к себе.
— Борись, — сказал Винфрид и толкнул её назад.
Оделия очнулась от секунды с мужем на том свете, перед ней предстал душащий её Урман. В её кармане всё так же лежала перьевая ручка. Она протянула руку к ней, крепко сжала и улыбнулась Урману на секунду, отчего тот удивился и ослабил хватку. Оделия нанесла свой удар. Сначала на Оделию в непонятно большом количестве начала капать кровь, и рана на лице Урмана превратилась в сквозное кроваво-алое отверстие, после чего кусок его лица просто упал на молодую инспекторшу.
"Может, это галлюцинации, может, я уже умерла," — подумала она. После этого стал слышен странный звук.
— БУМ... БУМ... БУММ...
ВЫСТРЕЛ!
Труп Урмана, покачавшись сверху над Оделией, упал рядом с ней. Голова превратилась в страшное месиво, глаза вылетели, а волосы стали маленькими шторками, пропитанными кровавой гуашью. Тело Урмана за плечо взяла крепкая волосатая мужская ладонь и одним легким движением откинуло его в сторону. Это был Марман. Он что-то говорил Оделии, широко открывая рот, но она ничего не слышала из-за оглушения выстрелом и просто смотрела на него, не понимая, чего тот хочет. Она лишь сильно держала перьевую ручку. Марман взял её за руки и сказал:
— Что же ты тут забыла? Это тебе не было нужно...
Это было последнее, что услышала Оделия, и она отключилась. Марман взял её на руки и понёс в сторону выхода.
Тик-так, тик-так, тик-так... Нет, это не мои очередные изящные часы, не моя прихоть и не степень моего удовольствия и созидания над моментом. Это лишь сон прекрасной инспекторши Оделии, и я есть и буду его вершина, вершина писательского прогресса. Знаете, дорогие мои, где моя чертова лампа? О, Боже мой, где моя лампа с джинном? А... вот же она. Что же будет, если её потереть? Джинн проснется из тысячелетнего сна и по мимолетному движению вашего языка выполнит ваше желание? Может быть, так, но в этом моменте моментов ваш джинн — это я, и судя по последним событиям, именно вы выполняете мои желания, а не я ваши. Но вам же всё равно интересно, что случилось с Оделией, что с ней сделал Марман? Ха-ха-ха-ха...
Важна лишь цель. Бог не будет судить ваш путь, запомните это, дорогие мои... людишки. А теперь давайте перенесёмся в сон Оделии. Точнее, в его продолжение. Помните, как герр Урман обеими руками и всем весом душил милую фрау? Помните? Конечно, помните, ведь то было пару страниц назад.
— Кап-кап-кап, — вода капала с потолка в какой-то странной перевернутой пещере.
Из этой пещеры был выход наружу, свет луны светил в пещеру и отбрасывал серебряную тень от деревьев, которые росли рядом с ней. Оделия подошла поближе, корона деревьев и тень, отбрасываемая ими, двигались, как души в аду, засасываемые самим Цербером. Ветви деревьев по краям напоминали цепкие лапы, которые не хотели никого отпускать оттуда. Чем ближе выходишь из своей уютной и темной пещеры, тем больше на тебя влияет впечатление тех самых убитых и истерзанных душ.
— Господи... — сказала Оделия.
— Бог тут не поможет.
— Кто это сказал? — спросила Оделия.
Сверху на неё спустился паук с человеческим лицом. Повернув лицо на 180 градусов и почесав и обтрусив все свои желтые маленькие и ядовитые волоски на своих лапках, паук сказал:
— Это я, епископ. Помнишь меня, дочь?
— Не может быть, почему у вас... лапы паука? — спросила Оделия.
— Это всего лишь сон, дочь моя, твои страхи. Мне нужно провести тебя через них. Ты готова? — сказал епископ.
— Но... это так... почему я просто не могу проснуться? Я просто хочу проснуться и решить все свои проблемы! — сказала Оделия и начала плакать.
— Иногда всё, что нам нужно, не выходит за границы нашей головы... — сказал епископ.
Епископ осторожно подполз ближе, его лицо, несмотря на свою необычность, излучало спокойствие и заботу, как тогда в церкви с черными вдовами.
— Ты должна понять, Оделия, что твои страхи и сомнения — это часть тебя, ты можешь найти ответ в Господе, а можешь найти его в других вещах потайонных в твоей голове.
Оделия утерла слезы и кивнула.
— Хорошо, я готова, — сказала она, чувствуя в себе новую решимость.
Епископ мягко взял её за руку насколько это конечно можно было сделать лапой паука во сне и начал вести её сквозь пещеру. Путь был извилистым, и каждый шаг давался с трудом, но Оделия чувствовала, что с каждым шагом становится сильнее.
Внезапно перед ними возникла гигантская тень, которая перекрывала весь проход. Это была огромная фигура, напоминающая человека, но её глаза горели красным огнём, а изо рта вырывались клубы чёрного дыма.
— Кто ты? — крикнула Оделия, сжимая руку епископа.
— Ай... ай... больно, хватит своими когтями насиловать мое запястье, — сказал Марман, неся Оделию к лавочке.
— Что? А где... Франц? Где паук?...
— Какой к черту паук? У нас четыре трупа из семьи Урмана и, как я понимаю, ничего хорошего с делом потрошителя, — сказал Марман.
Оделия вспомнила, что было до того, как она оказалась в этом, пусть и не кошмаре, но не в лучшем сне своей жизни. Возможно, в этот момент ей хотелось бы, чтобы все это — и потрошитель, и Урман — было одним проклятым сном. Почему это нельзя просто перемотать обратно?
— Где мы? — спросила Оделия.
— В квартале от дома Урмана. Я вызвал туда других следователей, — сказал Марман, опуская Оделию на лавочку в небольшом тихом сквере в тени. — Вот, это дела, которые я прихватил с собой. Твои бумажки, которые ты сперла из нашего офиса, и картотека Урмана по потрошителю, — сказал Марман, положив три тома документации возле Оделии.
— Это все? — спросила она.
— Нет, — ответил он и достал еще один том желтого юридического и абсолютно ненужного папируса из-под свитера.
— Почему ты именно к Урману пошла? Что тебя в нем зацепило? — спросил Марман.
— Помню, когда пришла к вам, они с Картманом играли в карты. На месте одного из преступлений была карта, как раз рядом с католическим собором, и когда он вел это дело, нужно было проверить простую догадку. Я понимаю, он не убийца, но скорее всего его покрывал. Откуда бы у него еще была такая квартира за казенную зарплату? — рассказала Оделия, приложив холодную бумагу к своему лбу.
— А я вот решил проследить за тобой. Думаю, ну что она могла задумать, может что-то интересное... — Оделия взглянула на него. — Ладно, ладно... я просто следил... да, было.
— По сути, спас мне жизнь, спасибо. Ну и испортил платье кровью своего коллеги... Знаешь, сколько ты с ним работал, к нему никто не приходил? Нужно быть достаточно богатым, чтобы подкупить одного из самых влиятельных следователей города, — спросила Оделия.
— Он же играл в покер... девочка, он мог и так на квартиру деньги заработать... хотя мог и задолжать кому-то, и ему пришлось сделать услугу. Я сам не знаю, у семьи и у него точно уже не спросишь, — сказал Марман и добавил. — А что он сказал тебе?
— Просто душить меня начал. Думаю, детей он сам отравил, но есть большое но, — сказала Оделия, рассматривая фотокарточки с убийства у церкви.
— Какое но? — спросил Марман.
Оделия вспомнила какой-то странный шум, который пронесся по квартире и тут же пропал. Возможно, это был сам Урман, возможно и кто-то другой, например тот, кто внезапно, как Марман, оказался рядом с местом преступления.
— Та, неважно, забудь, я уже забыла, — сказала она.
«Наверное, ему стоило бы сказать», — подумала Оделия, но сразу же отмела эту мысль. Хоть Маркан и спас её, он мог просто убить свидетеля, и значит, круг Потрошителя только расширяется. Теперь в подозрении Марман и Картман — два коллеги.
Оделия решила начать с допроса Мармана. У неё было мало подозрений по поводу него, но всё же стоило выведать всё, что он знает или может теоретически скрывать о своём коллеге.
— Почему Урман такой? — спросила она у него.
— Какой?
— Ну, такой порядочный с семьей, без любовницы, обычный игрок в карты. И тут приходишь к нему домой, а у него множество трупов, и он пытается тебя убить. Как это может соотноситься, герр Марман? Можете подсказать чисто из своей следовательской карьеры?
— Если бы я знал. Подозрения были, поэтому и следил. Только меня больше интересовала фрау, которая так быстро вклинилась в курс дел пятилетней давности. Тома криминальной хроники сами себя не вычитают.
— Так как...
— Возможно, он и брал взятки. И взятка была от Потрошителя или того, кто его покрывает. Картман часто с ним играл в карты и ходил по разным местам.
— По каким местам? — спросила Оделия.
— Урман хоть и был примерным семьянином, но иногда говорил жене, что задержится на работе, а сам ходил собирать «дань» с букмекеров и с проституток.
— Так, может, это один из букмекеров его ранил и убил его семью из-за долга? Хотя, скорее всего, это дело связано с проститутками, учитывая его чистоплотность по этому вопросу. И где-то там он мог пересечься с самим Потрошителем.
Они сидели и долго обсуждали это, формируя картину. Открывали дела, взятые из следствия и дома Урмана.
Тут Оделия нашла психологический портрет, составленный врачом Гретой-Викторией, главой отделения протокольного отдела психиатрической лечебницы Ганновера.
№ ПОРТРЕТ 4
Убийца, орудующий ножом, представляет собой сложную и многогранную личность, которую невозможно охарактеризовать однозначно. Этот человек, чей рост выше среднего — от 185 до 190 см, выделяется своим крепким телосложением, свидетельствующим о физической силе и выносливости. Он находится в возрастном диапазоне от 45 до 55 лет, что является периодом максимальной активности и физической мощи. Его внешний вид может быть вполне обычным, ничем не примечательным, что позволяет ему легко сливаться с толпой и не привлекать к себе внимания. В одежде он предпочитает темные тона, возможно, носит длинные рукава даже в теплую погоду, чтобы скрыть следы от ножевых ран или порезов.
Личностные черты убийцы ярко выражены и отличают его от окружающих. Эгоцентризм является одной из ключевых характеристик его личности. Он ставит свои потребности и желания выше потребностей других, часто пренебрегая чувствами и мнениями окружающих. Такое поведение часто связано с отсутствием эмпатии — способности сопереживать и понимать чувства других людей. Это делает его неспособным к сочувствию и облегчает процесс насилия, так как он не испытывает угрызений совести за свои действия.
Агрессивность — ещё одна заметная черта. Этот человек склонен к частым вспышкам ярости, которые могут быть как словесными, так и физическими. Его раздражительность имеет низкий порог, и любое, даже незначительное событие может вызвать агрессивную реакцию. Манипулятивность проявляется в его умении влиять на людей и использовать их для достижения своих целей. Он может быть обаятельным и убедительным, что помогает ему завоевывать доверие и манипулировать другими. Импульсивность характеризуется необдуманными поступками и быстрыми решениями без учета возможных последствий. Это приводит к непредсказуемым и часто опасным действиям.
История детства и воспитания убийцы часто полна травматических событий, оставивших глубокий след на его психике. Вероятно, он подвергался физическому или эмоциональному насилию в детстве, что сформировало у него агрессивные модели поведения. Эмоциональное пренебрежение со стороны родителей или опекунов привело к чувству изоляции и недоверию к миру. Отсутствие любви и поддержки в раннем возрасте способствовало развитию асоциальных черт и деструктивных моделей поведения. Семейные конфликты, такие как частые ссоры, алкоголизм или наркомания родителей, также могли сыграть значительную роль в формировании его негативного мировоззрения.
Психологические расстройства, такие как психопатия или социопатия, часто присутствуют у таких индивидов. Эти расстройства характеризуются отсутствием чувства вины или раскаяния, поверхностными эмоциями и неспособностью к нормальным социальным отношениям. Убийца может быть обаятельным и внешне нормальным, но его эмоции будут неискренними и поверхностными. Депрессия, особенно скрытая, также может быть частью его психологического портрета. Она усиливает агрессивные наклонности и приводит к суицидальным мыслям, которые могут перерасти в агрессию по отношению к другим. Посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР), вызванное травматическими событиями в прошлом, продолжает оказывать влияние на его поведение, вызывая частые стрессовые реакции и агрессивные поступки.
Социальные и культурные факторы играют важную роль в формировании личности убийцы. Социальная изоляция, чувство одиночества и изолированности усиливают агрессивные наклонности и делают его поведение ещё более непредсказуемым. Отсутствие поддержки со стороны общества также способствует развитию ненависти к окружающим и провоцирует агрессивные действия. Негативное влияние окружающей среды, такое как проживание в криминогенном районе или участие в уличных бандах, формирует насильственные модели поведения и способствует их укоренению. Культурные стереотипы и нормы, поощряющие насилие как приемлемый способ решения конфликтов, также могут способствовать развитию убийственных наклонностей.
Мотивы и триггеры, побуждающие убийцу к действиям, могут быть разнообразными. Личная выгода, такая как материальные блага или деньги, может быть одним из мотивов, хотя часто не главным. Эмоциональные триггеры, такие как ревность, обида или желание отомстить, могут стать причиной убийства. Психологическая потребность почувствовать контроль, власть и реализовать внутренние агрессивные импульсы также играет важную роль.
— Смотри, — протянула Оделия бумагу с портретом убийцы от Виктории.
— Да, я это видел. Знаешь, сколько у нас высоких ненормальных людей в городе? Много! — ответил Марман.
— Это хоть немного может сузить количество опрашиваемых и подозреваемых лиц.
— А если она просто ошиблась?
— Можно и к врачу Грете-Виктории заехать в лечебницу, позадавать вопросы. У этого парня явно не все дома, а до этого, как я понимаю, психиатры не сильно привлекались к решению и поимке проблем Потрошителя Яммера?
— Ну... — почесывая голову, отвечал Марман. — Нет.
— Ну как же, вы за пять лет не удосужились это сделать.
— Урман по церквям ходил, Картман по шлюхам, я к маме, Конрад вот поимку на живца в виде Зага решил сделать. У каждого свой маленький грех, фрау. И то, что мы не справились, совсем не наша вина.
— А чья же?
— Общества. Если бы оно было лучше, эта небесная кара не проснулась бы. Может, это даже круг лиц, кто-то кому подражает или целая банда. Мы и этого не знаем, ведь кого-то душили, а кого-то резали ножом, — ответил Марман.
— Ладно, к черту, давай собирай эти бумаги, — сказала Оделия, собирая документы и вытирая остатки крови Урмана с юбки.
— И куда мы идём?
— К Картману.
— Зачем?
— Затем, что вы все идиоты.
Она с Марманом, немного собрав вещи, выдвинулись обратно к полицейскому отделению. Уже светало, и начинался рабочий день Картмана, к которому могло возникнуть великое множество вопросов — как по его проституткам, так и по Урману и его семье.
Движение возле полицейского участка было остановлено из-за убийства Урмана, разбоя и начинавшейся демонстрации. Несколько десятков суфражисток вышли митинговать против полиции Ганновера с лозунгами «Если полиция не может защитить себя, то кто защитит нас». Они также кричали о коррупции главного комиссара Нижней Силезии, который на своём посту сидит уже 20 лет, и за 5 лет в поимке Потрошителя Яммера не было ни одного шага, ни сдвига по продвижению дела к его логическому концу.
Людям это просто надоело, и это переросло в маленькие женские бунты. А начиналось это с кухонь, когда их мужья приходили с работы и выслушивали все нападки от жён по поводу бездействия городских властей. Большинство мужей просто кивали головой и возмущались, некоторые формировали дружины, чтобы ночью отловить потрошителя и других нарушителей имперского закона, но всё же большинство после работы были просто уставшими работниками сталелитейных заводов, которым были чужды проблемы за окном. Женщинам это надоело, и они формировали и агитировали на митинги возле полицейских участков и городских районных администраций.
— Герр оберст-офицер, что там дальше по улице? — спросил Марман своего коллегу, пожав ему руку.
— Там опять эти фрау... заняться им нечем, лучше бы сидели дома и не мешали нам выполнять свою работу.
Пролетевший кирпич упал рядом со строем полицейских.
— Долой имперскую власть! Больше свобод! — прокричал паренёк из толпы.
— Сомкнуть ряды, подготовить ружья! — дал команду офицер.
Оделия и Марман, поджав подмышки все документы о потрошителе, побежали к строю полиции.
— Пустите, у нас значки! — сказал Марман, тыкая следовательским значком в лицо офицеру из нацгвардии.
— Не имею права, герр следователь, тут оцепление, возьмите выходной.
— Ну как же, я тут работаю, у меня срочное дело!
— Не имею такого права. Отойдите.
Оделия оттянула Мармана за руку.
— Нам нужно найти другой путь, — сказала она.
— Можно через дворы, они вряд ли оцепили всю улицу, и через чёрный вход.
Оделия и Марман быстро свернули в переулок, проскользнули мимо куч мусора и направились к задним дворам. Лабиринт узких улочек и закрытых дверей создавал дополнительную напряжённость. Они понимали, что нужно спешить — любая задержка могла означать упущенные шансы раскрыть дело.
— Нам сюда, — указала Оделия на узкий проход между двумя домами, который вёл к заднему входу полицейского участка.
Они двинулись вперёд, минуя запертые ворота и высокие заборы. Наконец, оказавшись у черного входа, Марман постучал. Несколько секунд прошло в тишине, затем дверь приоткрылась, и их встретил сержант Вебер, удивлённо поднявший брови.
— Что вы тут делаете? — спросил он, пропуская их внутрь.
— Мы должны немедленно попасть к Картману, — ответила Оделия. — Дело срочное.
Вебер кивнул и повёл их через коридоры к кабинету начальника полиции. Картман сидел за столом, погружённый в бумаги, но при виде Оделии и Мармана поднял голову.
— Что у вас? — коротко спросил он.
Тут из окна стало слышно:
— Готовсь, цельсь...
«Нет, они же не могут, они не могут просто позволить себе даже выстрелить в толпу женщин и их детей.»
Оделия взглянула и подошла к окну. Там двадцать стройных высоких солдат национальной гвардии Империи выстроились в длинную шеренгу и подняли свои ружья. Суфражистки, окутанные черными плащами и обезличенные маленькими букетиками цветов в их руках.
— Давайте покажем им нашу любовь, — сказала одна из женщин и кинула свой букетик маленьких пионов под ноги солдату.
Офицер, всё время державший саблю для команды стрелять, опустил её.
— Пли!
Больше пяти или даже семи женщин упали замертво. К ним сразу подбежали их маленькие дети, некоторые из девушек были ранены и безнадежно кричали:
— Врача, врача!
Кто-то от паники сразу же развернулся и стал бежать. На улице становилось мрачно, костры разжигались, и некоторые из множества еврейских витрин уже начали разбивать недовольные и злые люди.
К офицеру подошел низкорослый мужчина в прусской военной форме и дал ему сильную оплеуху.
— Нельзя так! Быстро оцепить квартал! — приказал он.
— Не нужно тебе это видеть, — сказал Марман и прикрыл шторкой окно перед глазами Оделии. — У нас в городе из животных не только потрошитель.
Оделия отступила от окна, потрясенная тем, что только что увидела. Их город погружался в хаос, и казалось, что никто не способен остановить это безумие. Марман, заметив её состояние, попытался успокоить:
— Мы должны сосредоточиться на нашем деле. Если мы поймаем Потрошителя Яммера, это может хоть немного вернуть порядок.
Картман под все эти слова и выстрелы начал судорожно собирать документы и личные вещи. Его стол всё быстрее и быстрее становился пустым, он действовал как вор, ненароком зашедший не в ту квартиру.
— А зачем ты там быстро собираешься, сладкий мой? — спросил Марман.
— Да так, Урман и его семья мертвы, ты какой-то странный, Марман. У нас в офисе эта сучка Оделия, и весь город идёт к хаосу. Открой южное окно, там уже город завод "Стали"... Какая из этих причин недостаточна для того, чтобы я на пару месяцев свалил отсюда? Отпуск у меня... отпуск, — кричал Картман, судорожно собирая все документы. Некоторые из бумаг падали, но ему было плевать, он топтался по ним, чтобы ускорить свой темп.
— Как ты связан с Урманом? — спросила Оделия.
— В смысле?
— В том, что вы последние полгода только играли в карты и по двое ходили, о чём-то договариваясь, — сказал Марман.
— Ну, мы же следователи, мы имели дело с свидетелями и обвиняемыми.
— С какими? Весь город поднят на уши из-за потрошителя и рекета. Что из этого у вас было?
— Ну... не дави на меня, Марман!
Марман дал ему сильный затрещину, тот развернулся, и его сразу схватил за горло толстый следователь и прижал к стене у стола.
— Что вы скрывали?
— Кто вы? Я тут один, Урман мертв — идиот ты.
Марман стал сильнее сжимать его сонные артерии. Сейчас глаза Картмана просто выпадут из орбит.
— Герр Марман, пытки не есть метод человеческой и полицейской морали, но продолжайте. Сейчас это необходимо. Мы же хотим найти потрошителя до того, как нас всех сожгут суфражистки в отместку за своих мертвых и раненых сегодня.
— Ай... кхе... там, за углом.
— Что там? Ты можешь чётче?
Марман отпустил его.
— Когда Ур... Урман работал над делом Потрошителя Яммера, ему стали приходить большие суммы после убийства у католической церкви. Он говорил, что это меценат ему помогает.
— Какой меценат? — спросила Оделия.
— Какой-то мужчина средних лет... Я его видел только один раз. Он был высокий и в тени, передавал Урману деньги. Точно помню, что он сказал...
— И? И что он сказал? — спросил Марман, хлопнув кулаком рядом с головой Картмана.
— Что-то типа «порядок формирует общество». После этого он дал ему большую пачку купюр. Это было вечером, да, точно, вечером после убийства у церкви, где был свидетель — Эмили, кажется.
— Что за Эмили?
— Эмили Майер, единственная свидетельница, кто его видел. Я с Конрадом так и не смогла её опросить, у нас не хватило времени и были другие приоритеты. На следующий день убили Винфрида, — ответила Оделия.
— Так, может, в ней и будет ключ ко всему? Если она его видела?
— Мне надо выйти на минутку, — сказала Оделия.
В зале для допросов воцарилась напряжённая тишина, нарушаемая лишь мерным тиканием старинных настенных часов. Становилось всё яснее: следователи Оделия и Марман не собирались отпускать Картмана так просто. Картман, несмотря на свои капризы и дурное поведение, понимал, что ситуация становилась всё серьезнее. Допрос длился уже почти час, и он чувствовал, что его время угасает.
Он тут же упал на пол следовательского кабинета, сделав вид потери сознания. Но когда Марман протянул руку, чтобы поднять его, Картман тотчас побежал к старому окну. Он своим весом, как молния, разбил стекло и оказался на внешнем подоконнике.
Стиснув зубы, Картман вылез на подоконник. Его сердце колотилось в груди, но он знал, что этот риск — единственный шанс на спасение. Он сделал глубокий вдох и прыгнул. Падение казалось бесконечным. Ветер бил в лицо, а земля стремительно приближалась. Картман сгруппировался, пытаясь смягчить удар. Его приземление было не самым удачным: он почувствовал резкую боль в ноге, но адреналин позволил ему быстро подняться и продолжить бегство.
Не останавливаясь, он побежал вдоль переулка, надеясь скрыться в лабиринте городских улиц. Дождь усилился, превращая дороги в грязное месиво, но это было даже к лучшему — так его следы труднее было заметить.
Марман лишь долго смотрел в окно. Зашла Оделия.
— Где этот следопыт недоделанный?
— Сбежал, прыгнув в окно. Кажется, он сломал ногу.
— Ладно, разберёмся с ним потом. Комиссар, наверное, объявит его в розыск. Тем более он сейчас в форме — ничего хорошего с ним не будет, если его на улице увидят люди во время бунта или наши офицеры с его маркировкой.
Оделия принесла пару бумаг.
— Что это? — спросил Марман.
— Это досье на Эмили Майер и её адрес. Нам срочно нужно выдвигаться.
Уже с частотой минутной стрелки на цепелинах, на механических часах в кармане у Мармана, они летели по адресу, указанному в досье.
— Почему там только несколько строк текста? — спросила Оделия.
— Там её в своё время Урман допрашивал. Не думаю, что там что-то хорошее.
Цокот лошадиной повозки мчался по городу. Вокруг Ганноверский полицейский бунт всё разрастался, чем больше людей, тем больше переграждали улицы. У Дайхштрассе к мастерской Эмили Майер было ограждено, там стоял очередной конвой полиции.
— Нам надо в обход, — сказал Марман.
— Нет, поедем напрямик! — ответила Оделия.
— Как? Нет...
Оделия перехватила поводья повозки, и две чёрные лошади покорно устремились в толпу людей. Люди от ужаса разбежались как две волны перед Моисеем, и ударились о щиты и кости полицейских, также не устоявших перед лошадьми.
— Кретины! — кричала толпа в догонку.
По улице раздавались тысячи криков, весь проспект был занят национальной гвардией, толпами людей и зевак. Кричали возгласы сместить императорскую власть и снести сенат с корня. Тут и там вспыхивали пожары. Постепенно толпа начинает расти, к женщинам присоединяются сочувствующие мужчины, любопытные прохожие и журналисты. Внезапно, как будто по невидимому сигналу, на площадь врываются полицейские с дубинками и ружьями наперевес. Начинается хаос.
Женщины, одетые в длинные платья и шляпы, пытаются удержать позиции, но их сметают полицейские в тяжёлых мундирах. Звуки криков, плача и стоны наполняют воздух, перемешиваясь с резкими командами офицеров. Плакаты разрываются, транспаранты падают на землю. Несколько смельчаков из толпы пытаются сопротивляться, но их жестоко избивают.
Внезапно слышится выстрел. Затем ещё один. Толпа охвачена паникой. Люди бросаются врассыпную, стараясь спастись от пуль и дубинок. На земле остаются лежать окровавленные тела — как женщин, так и мужчин. Некоторые полицейские стреляют в воздух, другие целятся прямо в толпу, не разбирая, кто перед ними.
По улицам бегут раненые, истекая кровью, оставляя за собой алые следы. Город охвачен страхом и гневом. В нескольких кварталах от площади начинают вспыхивать беспорядки. Люди переворачивают телеги, разбивают витрины магазинов, поджигают здания. Полицейские пытаются восстановить порядок, но силы неравны. Гнев народа выплескивается на улицы, превращая их в поле боя.
Дым поднимается к небу, заслоняя солнце. Запах гари и крови смешивается с криками боли и отчаяния. Ганновер погружается в хаос, и кажется, что это утро станет началом чего-то большего, чем просто разгон митинга. Это утро станет символом борьбы и жертвы, боли и надежды на будущее.
Оделия и Марман приблизились к дому Эмили, прорвавшись через пару десятков людей. Им удалось зайти в подъезд. В квартире Эмили стояла тихая музыка, она пила древесный чай без сахара и смотрела с балкона на ужас, творившийся на улице.
Они зашли без стука, дверь была открыта.
— Фройляйн Эмили Майер, у меня к вам просьба.
— Да, я вас слушаю, — улыбнувшись, ответила она, глянув на Оделию, которую не видела больше года.
— Вот, — она протянула описание маньяка как свидетельницы, протокол составлен после убийства у церкви.
— Да, я это говорила, но тут явно не всё.
— Скажите, пожалуйста, как он выглядел. Нам очень нужна ваша помощь.
— Это было больше года назад, сложно... но забыть это невозможно.
— Сможете описать убийцу?
— Давайте попробую. Он был высок, довольно высок, весь в чёрном или сером, элегантен... и единственное, что я запомнила, кроме его роста... у него были глаза.
— Какого цвета?
— Ну, как бы вам сказать... они были словно трёхцветные.
— Это как?!! — спросил Марман, уже крича. У него ехала крыша.
— Одновременно карие, чёрные и красные... Он взглянул на меня в ночи.
Оделия замолчала, закинула сумку на плечо и вышла. Через несколько секунд за ней последовал Марман.
— Это всё, что было? Может, стоит выбить с неё больше показаний?
— Нет, герр следователь, нас ведут не в тот след, но мы очень рядом.
Выйдя на улицу, к этой паре подбежал маленький мальчик.
— Тётя, тётя... на музее убийство, на музее убийство... следы потрошителя Яммера.
— Седлай лошадь, — сказала она Марману.