ГЛАВА 8
Конрад бесследно сбежал.
После обнародования убийства Отто Гендевальда, Конрад пустился в бега. Он покинул не только Ганновер, где был в розыске. Комиссар держал сильную и вполне обоснованную злобу, ведь все гарпии Иммермана теперь словно с цепи сорвались, и каждый брифинг имперской полиции превращался в ад.
⁃ Когда вы уже поймаете Конрада Штайнера?
⁃ Когда закончится произвол немецкой имперской полиции?
Все эти вопросы вызывали ненависть в комиссаре, и он отправил лучших личных детективов решить вопрос и найти беглеца. Вся Нижняя Силезия была оповещена об опасном и вооруженном преступнике в лице бывшего инспектора. Но как же они были далеки.
Конрад обосновался в самом сердце империи, в Берлине, в районе Шпандау, на улице Siemensstadt. Имя его уже не соответствовало инспектору, и он взял себе вымышленное имя Генрих Гот, продавец новомодного радио из компании «Кригсгофен и компания групп». Теперь его утро начиналось не с молитвы, а с похода на работу к тупым сотрудникам и коллегам. Его день был наполнен не интересными криминальными делами, а суматохой серого дня, когда нужно было выполнить месячный план по продаже определенного количества радио. Начальник Большой Вильгельм постоянно подкапывал и глумился над новичком, что очень раздражало Конрада, то есть Генриха, но он пытался не подавать виду. Больше всего он боялся быть пойманным за двойное убийство и то, что ему еще припишет комиссар Нижней Силезии.
Заказные и модного пошива костюмы из немецкой провинции сменились тусклым фоном Берлина и серым безвкусным пальто. В этом месяце Конраду нужно было продать минимум 50 радио, чтобы вписаться в нормы плана. Конрад обычно начинал с 6 утра и до позднего вечера пытался впарить новомодные технические решения консервативным немцам. Здание общежития на улице Моцарта было полностью заселено литейщиками металла.
ТУК-ТУК-ТУК, как всегда привычно для полицейского, постучал Конрад, но в этот раз чтобы продать радио. Дверь открыл мужик в трусах и белой испачканной мазутом майке. Из-под майки выглядывали никогда не сбриваемые кусты волос. Кусая яблоко, мужик спросил:
— Че надо?
— Доброе утро, я Генрих Гот, старший продавец компании «Кригсгофен и компания групп». Я хочу вам предложить новое решение... — не успел закончить Конрад.
— Пошел к черту, — сказал мужик и кинул яблоко в Конрада, закрыв перед его носом дверь.
Радио нужно было продать, и изображать легенду продавца, так прошел один этаж за другим. Половина не открыла, другие слали далеко и иногда такими словами, что богобоязненный Конрад и сам не знал таких слов и мест, куда его посылали. Пару людей интересовались, но естественно у них не было таких денег, а скидки в 90% у компании не было.
Спустя день измотанной работы он вернулся в офис компании, где другие сотрудники, Грэхем и Пит, подкололи его:
— Ну что, опять ничего не продал? Ничего, обязательно все выйдет, — сказал Грэхем, усмехаясь.
— А ты просто своей кирпичной рожей испугай, и они точно все радио купят, — добавил Пит.
Конрад стоял и раскладывал радио по местам на столе из своего большого кожаного чемодана, пытаясь не вестись на глупые провокации. День закончился, очередной день ада почти уже уходящего 1900 года для Конрада Штайнера. Зарплата была маленькой, и шанс, что в этом месяце её выплатят, был очень мал, так как он продал всего 2 радио в начале работы и уже неделю слоняется без заказов по мрачным и бедным районам Берлина.
Он пришел домой, не к себе, конечно. Он снимал маленькую комнату у старой, но в какой-то мере милой фрау по фамилии Вертцдам. Её муж давно умер, возможно из-за её еды, кстати, она отвратительно готовит. И теперь Конрад снимал у неё комнату 5 на 6 метров. Там помещался склад с запасными радио, койка и драгоценный сервиз. У фрау Вертцдам было ещё около дюжины коек, и под них есть две отдельные комнаты: в одной 6 мальчиков, в другой — 6 девочек. Сама фрау жила, сидя на кресле в гостевой и слушала радио, одно из двух купленных. Возможно, поэтому в глазах Конрада она и милая, хотя это не отменяет постоянного факта тошнотворного запаха ацетона от кошачьих испражнений.
Конрад опустился на кровать, тяжело вздохнув. Его мысли снова вернулись к прошлому, к тому, что заставило его скрываться. Он знал, что долго так не протянет, что рано или поздно его найдут. Но пока ему удавалось скрываться, он должен был продолжать играть свою роль. Возможно, когда-нибудь он сможет сбежать и начать новую жизнь в другой стране, под другим именем. Но это было только мечтой. Сейчас же реальность была суровой: каждый день — борьба за выживание, каждую ночь — страх быть разоблаченным.
Он закрыл глаза, надеясь, что хоть на мгновение сможет забыться и обрести покой. Но мысли о прошлом и страх перед будущим не давали ему покоя. Конрад знал, что впереди еще долгий путь, и он должен быть готов ко всему.
В таких примерно описанных мотивах Конрад пришел домой.
— О, милый мой Генрих, — сказала фрау своему сожителю.
— Добрый вечер, — ответил Конрад, погружаясь в очередной кошмар сегодняшнего дня, и повалился спать, ожидая точно такого же дня завтра.
Утро следующего дня начиналось с того же самого распорядка: ранний выход Конрада на работу, последующие шутки от его коллег, и, о чудо, его отправили не в промышленный квартал, застроенный сплошными лачугами и общежитиями, а в среднестатистический, где, если повезет, пара семей может скинуться и позволить себе купить одну радиостанцию.
Порог за порогом, обивая немецкое приветствие каждый раз, Конрад стучал и стучал в двери. Иногда ему открывали, и снова он слышал отказы... отказы... отказы... «Да когда же это прекратится, черт тебя дери!» Следующая дверь была слишком странной: дубово-черная, а коврик перед дверью почти не испачкан. Либо сюда никто не стучит, либо жилец редко приходит. Конрад мельком подумал, что ничего не потеряет, если постучит в эту дверь. Ему и так редко открывали.
ТУК-ТУК-ТУК.
Дверь быстро распахнулась, чуть не задев длинный нос Конрада. На входе стоял элегантно одетый мужчина в белой рубашке с галстуком аскотом и сине-сером жилете и брюках. К карману вела золотая цепочка из высокопробного золота, а на лице сияла улыбка из белых зубов. Косточки на руках были сбиты чем-то, как после бокса.
— Чего тебе? — спросил мужчина.
— Доброе утро, я Генрих Гот, старший продавец компании «Кригсгофен и компания групп». Я хочу вам предложить новое решение для вашего дома.
— Что у тебя там, радио, да? Давай мне его сюда.
— Герр, мне нужно, чтобы вы подписали контракт, и я его установил.
— К черту все это, Гот. Я сам умею. Держи 500 марок и иди своей дорогой. Через полчаса сюда должна приехать потрясающая женщина, и я не хочу, чтобы ты, Гот, испугал её своим корявым выражением.
— Корявым выражением? — переспросил Конрад.
— Ну да, корявым выражением лица. Если это можно лицом назвать. Тебя, наверное, только мать и любила, да? — договорил таинственный мужчина, закрыв перед Конрадом дверь.
Это смутило его, и он по привычке своих старых полицейских дней записал адрес и описание внешнего вида мужчины. «Очередной маньяк», — предположил он. Но это была уже совсем не его сфера деятельности, а следовательно и не его проблема.
Очередной ужасный день Конрада.
Дни Конрада проходили бездумно. Иногда он горевал о своём прошлом и пытался найти ответы на свои вопросы на дне бутылки. Но это не всегда удавалось ему сделать. Бутылка была бесконечно бездонной, а к ответу приближалась лишь скорость алкогольного отравления. Он уже стареющий мужчина без семьи и детей, с херовой работой в бегах, снимающий комнату у полоумной бабки в Берлине. В Берлине... твою мать. Конрад проводил своё время в основном в лавке «Бейрлайн-Мердер». Пиво там было немного дешевле, чем в других местах, хотя, если учитывать, что его разбавляют, выгода казалась не такой привлекательной. Столик был из какой-то дешевой древесины с толстой большой трещиной посередине. У каждого стола стояло по три стула, и к молчаливому бывшему инспектору иногда подсаживались другие пьяницы в надежде на халявную выпивку. Конрад не искал новых знакомств и обычно пугал их пустотой в глазах и какой-то гнилой животной гордостью. Хоть он и был подбитым ястребом, но все же ястребом.
НЕ ТАК ЛИ!?
Очередной «оперативный» вечер за кружкой пива обещал принять неожиданный поворот событий. Высокая, большегрудая женщина сидела за баром и ласково, даже не побоюсь сказать, нежно разговаривала с каким-то старичком. Глаза её светились, а на пальце изящно лежал изумруд. Конрад Штайнер всматривался то ли в ситуацию, то ли на её задницу. Девушка с умениями циркового клоуна вытягивала из кашемирового пальто мужчины что-то золотое, похожее на часы, стоимостью в пару таких пивных заведений. Но она не учла одного момента: выпил он не так много, чтобы этого не заметить, а половой орган старичка не запудрил ему голову от вида блондинки, ведь он уже давно был не в строю. Это не правда, что внимание с возрастом снижается, оно только обостряется. Но с учётом того, что мы теряем прекрасные части нашего тела и чувств, к примеру, потенцию и умение хорошо знакомиться с женщинами.
Через секунду — удар.
Сильная пощечина, кажется, из десен потекла кровь, и фройляйн будет пускать слезу. Крик старца дополняет картину, обращая внимание всех присутствующих в сторону бара.
— ВОРОВКА, ДЕШЕВАЯ ВОРОВКА!
Кулак уже несется в лицо блондинки с большой скоростью, и она прикрывает лицо, но это вряд ли поможет.
Конрад внезапно осознал, что вмешательство может быть опасным, но, одновременно, он чувствовал, что не может остаться в стороне. Внутренний конфликт раздирал его. Он был полицейским и должен был защищать, но он же был беглецом, и любая драка могла привести к разоблачению. Тем не менее, он не мог просто наблюдать, как женщину избивают.
Кулак ловит рука сильнее. Конрад Штайнер сломал несколько фаланг лёгким движением вверх и импульсом уронил жертву грабежа на залитый пивом и мочой пол.
— Генрих Гот, инспектор Германской империи. — Конрад показал сохранившееся у него удостоверение со своим фото так быстро, чтобы дед не заметил, что там записано совсем другое имя.
— Но, она...
— Я ничего не видел, вы тоже? — Конрад обернулся в сторону других посетителей.
Все молча кивали, как в сказке про вестерн, боялись ковбоя с двумя револьверами.
Конрад вывел девушку за руку через вход и скрылся под тёмное обвисание туч, заслоняющих лунный свет.
— Кажется, я вас знаю, вы работали у Освальда, ммм... Моника, вроде не так ли?
— Да...
— Как вы оказались в столь чудном месте и в такой компании?
— Кажется, вы уже не инспектор, если помнить прочитанные мной газеты, но благодаря вашему спасению виселицу я обойду, так что могу рассказать, — сказала Моника, упав на колено.
— Кажется, у вас лёгкое сотрясение.
Моника потеряла сознание. Конрад, будучи пьян, поднял её на руки и понёс в сторону дома. Спустя три передышки и два мочеиспускания он был на месте. Моника так и не очнулась.
Лицо Моники окропила вода.
Моника очнулась в небольшой, неизвестной ей комнате. На лицо тихо млел тусклый порыв света из-под винтажных или просто очень старых оконных занавесок. Платье было не на ней, а висело на спинке стула, постиранным и выглаженным. Кожа чесалась от волокнистого белого наряда, похожего на постельное одеяние какой-то старушки. В нос ударил весь спектр ацетона, а на лоб стали падать капли воды. Капельки воды были столь тяжёлыми, как в одной китайской пытке, которая так и называется, пытка каплей воды.
Глаза Моники открылись. Перед взором стоял Конрад, изрядно поливающий её водой... из своего рта.
— Что ты делаешь!? — крикнула Моника.
— Я пытался привести тебя в сознание.
В дверном проёме сверкнула чернозубая улыбка фрау Вертцдам. За ней следом шли четыре тёмные кошки, или, может быть, кота, это не столь важно для повествования.
— Ладно, мне пора на работу, — сказала Моника и начала суетиться, собирая вещи вокруг себя, цепляясь руками за одеяло, как маленький львёнок, прижатый надзирателем к краю клетки.
— И куда ты пойдёшь работать? К тому бару? Опять воровать? Насколько я помню, коллеги Освальда говорили, что ты хотела работать в опере, и сцена в баре явно не была оперным представлением и вряд ли подготовкой к нему. Так скажи мне, Моника, как ты свернула на путь разврата и воровства?
— Я... я... у меня не вышло... пробы не прошла, — приглушённым голосом ответила Моника.
Конрад приложил ко лбу намоченный платок, приготовленный для Моники, и отошёл на пару шагов назад, вглядываясь в шкаф. Там не было ничего интересного, что Моника сразу заметила, но Конраду нужно было выдержать эту полицейскую до жути неприятную моральную паузу. «Ну всё, сейчас этот инспектор будет меня отчитывать, как отец в детстве», — подумала она.
— А знаешь, учитывая, что ты в плохом финансовом положении, у меня к тебе предложение.
— Какое может быть предложение от инспектора-неудачника и убийцы? — заметила Моника.
Конрад в душе, может быть, и расстроился от таких моральных посягательств на его эго, но не подал вида, никаких намёков на этот эмоциональный недочёт.
— Сейчас меня зовут Генрих Гот, и я менеджер высокого звена. У меня много денег, правда приходится жить у помешанной старушки, чтобы не выдавать себя роскошью своего заработка.
Дверь в комнату открылась. Порыв ветра и сквозняк распахнули окно, и весь запах кошачьей мочи ударил в присутствующих, до слёз и лопающихся капилляров в глазах. Фрау Вертцдам смотрела каменным лицом на Конрада.
— Что, фрау Вертцдам?
— Мне всего лишь 67.
— И?
— Я не старушка, — заявила она.
— Ладно.
— Подтверди это, Генрих.
— Ладно, вы не старушка.
Дверь закрылась так же быстро, как и длился этот не романтичный диалог.
— Так вот, моё предложение. Мне уже достаточно много лет, и я могу содержать тебя финансово. И я хочу... хочу детей.
— Что? А я тут при чём? Этот диалог напоминает какой-то сюр, — сказала Моника.
— Я могу предложить тебе большие деньги за то, что ты мне родишь ребёнка. После этого ты можешь либо остаться, либо уехать.
— Нет, я не соглашусь на это, ни за что, — сказала Моника, отводя глаза от показного стыда.
Но и Моника, и Конрад прекрасно понимали её плохое финансовое положение и что в Берлине с тогдашними ценами ей ничего не светит. А если продолжать зарабатывать на хлеб с помощью воровства, то эта дорога ведёт только к Моабитской тюрьме. С другой стороны: «Конрад сильный и хороший мужчина, можно пожить здесь, пока выношу его ребёнка, а потом уеду с крупной суммой во Франкфурт. Всё лучше, чем искать пьяного старичка, чтобы что-то украсть», — подумала Моника. Не прошло и пары минут взаимных взглядов в пустые проекции комнаты, как прозвучало:
— Ладно, я согласна.
— Что?
— Не услышал?
— Нет, всё, понял. Напиши, что тебе нужно, я схожу в магазин.
Конрад передал ручку и письменный лист Монике. Она, чуть подумав, вписала туда десяток пунктов, не сильно богатых на содержание и не великих по цене. Молоко и мясо... Девушка давно не ела нормальную еду. Отдав список бывшему инспектору, она перевернулась на бок с намерением немного поспать, ведь сил совсем не было.
«Кис-кис-кис», — услышала она. Фрау Вертцдам опять кормила своих кошек или котов. На полу сидел Конрад и раскладывал продукты в алфавитном порядке и по цвету. Отдельно лежала какая-то деревянная погремушка, похожая на детскую игрушку.
— Что это? — сонно спросила Моника.
— Это для нашего ребёнка.
— Ладно, раньше начнёшь — раньше закончишь. Раздевайся, инспектор Конрад или менеджер Генрих, как там тебя.
— Что?
— Ну начнём, дурашка.
Моника через рукава сняла мешковатое белое одеяние, оголив своё тело перед инспектором. Идеальная фигура, по которой сенатор Освальд когда-то выбирал себе секретарш на работу, ещё осталась. Из-за легкого голода приукрасились лёгкие формы, но пышно красивые груди, напоминающие пару легко свисающих больших апельсинов, так и хотелось сорвать рукой. Конрад, не отводя стеклянных испуганных, как у ребёнка, глаз, стал растягивать пальто. Он делал это так быстро, что порвал шов в районе рукава. Брюки с тяжелой металлической пряжкой упали на пол, испугав пару котов за дверью. Перед Моникой «встал», если можно так сказать, корешок сантиметров десяти.
«Теперь понятно, зачем он учился на полицейского и так пытался добиться власти. Ладно, хоть не будет больно», — подумала она, раздвинув ноги.
Конрад подошёл к кровати и впал в неё (не уточняется в кровать или в Монику).
— Какой ты тяжелый...
Из-за шляпы Конрада Штайнера, пыхтящего в две стороны по вертикали, виднелись стрелки настенных часов. Моника считала каждую секунду этого позора, и ей немного было стыдно от скрипа перед галёркой из котов за дверью. Одна минута пятнадцать секунд — столько прошло с момента, когда ременная пряжка упала на пол.
— Ааааа... хехе... хееее, — Конрад, задыхаясь, полез обратно, поднимая штаны на место.
Моника не стала одеваться, а просто поднялась повыше на подушку, немного прикрывая вставшие от сквозняка соски.
— Ну что, из еды ты мне принёс?
Конрад не спал после этого, вглядываясь в авангардизм потолка. Моника храпела у него под ухом. Уже светало, пора было собираться на «любимую» работу. Всё-таки у него уже есть семья в довольно привычном понимании этого термина. Заправив рубашку и натянув подтяжками брюки на нужную длину, Конрад поцеловал спящую Монику, накинул пальто, взял свой огромный серый саквояж и пошёл на работу.
Последние холодные дни 1900 года. Берлинская брусчатка выглядела куда сиярнее и намного красивее ганноверской. Множество улыбчивых и не очень людей спешили по ней на работу. Конрад был одним из этих людей. В «Кригсгофен и компания групп» уже кипела работа, и Большой Вильгельм раздавал маршруты для поэтапного обхода каждого дома с целью продажи радио.
— В новом году нам нужно продать 10 000 экземпляров, поэтому каждый месяц я буду увеличивать вашу выработку. Следовательно, кто-то из вас может заработать больше.
— Так нам нужно будет работать больше, — сказал Пит, улыбаясь в сторону Грэхема для поддержки шуткой.
— Конечно, тебе придётся работать больше. Вам всем придётся больше работать, — сказал Большой Вильгельм и раздал им карты. — Сегодня вы, два любимых умника, идёте в северный Шпандау.
— Но там же одни бездельники и малоимущие, герр Вильгельм, — добавил Грэхем.
— Знаю, поэтому именно туда вас и отправил, — улыбнулся Большой Вильгельм и пошёл в свой кабинет, почесывая промежность.
Перед тем как закрыть дверь, через офисное стекло, показывающее весь вид на столы подчинённых, он приметил стоящий саквояж Генриха Гота. Сам Генрих заполнял какие-то бумаги для прохождения карты.
— Генрих, зайди на пару минут.
Конрад поднял взгляд и медленно пошёл в кабинет начальника, быстро обдумывая все варианты событий, которые могли бы произойти. Но количество шагов не располагало к длительным мозговым штурмам. Дверь захлопнулась. Большой Вильгельм дважды похлопал Конрада по плечу.
— Сядь, — сказал Вильгельм, тыча свой толстый палец в сторону стула. Сам же, обойдя стол, начал рыться в бумагах.
— Ах, что-то я тебя хотел спросить... что же...
Маленькие капли пота начали течь у Конрада по шее, упираясь в воротник рубашки.
— Вот, ты не вписал некоторые личные данные по страховке: год рождения и бла-бла-бла... Я что, сам должен это делать? Кто тут на кого работает, всё-таки? — Большой Вильгельм кинул лист и ручку перед Конрадом.
Бывший инспектор взял этот набор канцелярии и, подумав, что лучше сможет придумать фиктивные данные за своим столом, поднялся и уже собирался покинуть кабинет.
— Генрих, кстати, тут мужчина приходил, интересовался тобой.
— Кто!? — спросил Конрад.
— Вот он оставил визитку.
«Офицер полицейской канцелярии Виктор Грем» было написано на лакированном листке картона.
— Генрих, у тебя же нет проблем с этими парнями? А то я не хочу проблем для фирмы. Я же не мама, чтобы следить за вами всеми.
Конрад молчал и смотрел каменной физиономией, стараясь не выдавать никаких эмоций.
— А знаешь, вот твой маршрут. Иди, работай.
Очередной рабочий день Конрада Штайнера начинался с обычной повседневной рутины в «Кригсгофен и компания групп». Взяв в свой саквояж опытные образцы радио, Конрад под именем Генриха продвигался по своему привычному утреннему маршруту. Проходя через стоки канав и мимо криков борющихся с нищетой простолюдинов, которым были чужды инновации в радиотехнике, он испытывал отвращение. Конрад чувствовал омерзение ко всему, что прикасалось к его благочестивому взгляду. Его раздражало всё: коллеги, семья, работа и простые люди. Бывший лучший инспектор целого района Германской Империи, он теперь находился в столице под другим именем, побираясь и пытаясь заработать крохи на пропитание себе и своей уже очень обленившейся Монике, которая со временем станет похожа на ту старушку, у которой он снимает комнату.
Он попал в ту самую ловушку, когда, считая всех вокруг ниже себя по уровню интеллекта и верности божьим заповедям, сам оказался на задворках социальной жизни. Постоянный страх одолевал его, и, пытаясь найти ответы на свои вопросы, он всё чаще стал обращаться к бутылке, выпивая и ища ответ там, где-то на донышке.
«О, где же моя единственная и неповторимая фрау!» — кричал он где-то глубоко в мыслях. Да, вы, конечно, спросите опять про Монику, но это была минутная слабость, грех, от которого он сейчас не может отказаться.
«Вот бы мне такую, как Оделия, она бы лучше готовила, не то что секретутка Освальда», — думал он наедине. «А может, сенатор её трахал, а вдруг у него всё лучше получалось, и она скучает по нему?» — раздирающе кричало в его голове во время секса с Моникой. Он всё сильнее сжимал её правую грудь. Как только он видел, что её соски набухают от возбуждения, сразу же бил их кулаком с размаху, ибо негоже перечить самому господу богу и издавать греховные мысли в человеческие физические проявления.
Мысли ели Конрада намного быстрее, чем француз пилил своими шутками и познаниями сенатора Освальда. Мы подбирались к точке невозврата. Он пил крепкое сухое пойло, что оставляло неприятный аромат на пальто, терзая шлейфом бедный лисий мех на воротнике и давая понять: «У человека явно всё плохо, раз пьёт одеколон».
Но вот подошёл очередной двухстраничный день, появилась явная неохота идти домой в комнатушку к той старушке. Он хотел найти цель в жизни в лице неё, получить ребёнка, словно это орден от комиссара, словно это даст ему стимул жить и развиваться.
А знаете, это даже очень смешно, когда ты сам не можешь обеспечить своё безбедное существование, в голове возникает идея: «Вот появится у меня женщина, и всё будет хорошо», вот «пора жениться уже». Это как спираль регресса: вас затянет всё больше и больше. Если ты сам по жизни неудачник, будь добр, не плодись. Вот наш герой в плаще цвета оливы... Он же Монике ни одно платье не купил, ничего, абсолютно ноль. Его тяготят лишь его цели и проблемы, навязываемые обществом. Смотря на других, он пытается заводить свои часы успехов, которые, по его соображениям, просто никак не могут определяться нормами и моралями человека. У каждого свои часы без зависти.
Останавливаясь перед домом, каждый раз падая на лавку в глупом своём существовании, его тяготила мысль: «Если бы не Винфрид, сейчас бы был там... скоро и повышение подошло бы от комиссара», думал Генрих Гот из «Кригсгофен и компания групп». «Если бы не Отто Гендевальд, еврей... было бы по-другому... Хотя нет... как же я... Во всём виновен потрошитель... Гребаный потрошитель Яммера». Мысли становились всё сложнее, уже прошёл почти год, но ничего не изменилось. Конрад словно каждую деталь помнил, и эта каждая деталь не давала ему уснуть, а колющие соски Моники в спину отнюдь не добавляли никакого отвлечения от этой ситуации.
В очередной раз зайдя домой, он споткнулся об бедного серого кота фрау, сдававшей ему комнату.
— Извините, фрау, — грубо сказал он от усталости в плечах от саквояжа с радио.
— Стой, привет, милый Конрад, — сказала бабка в догонку Конраду и всунула ногу в дверной проём так, чтобы закрывающаяся за спиной дверь его не успела закрыться.
— Что?
— Ты не внёс плату за тот месяц, а уже четвёртое число следующего.
Конрад вылетел на бабку, чтобы Моника не услышала об отсутствии монет на оплату черепицы над головой.
— Что вы, тише, тише, я же... я же платил.
— Нет, вот, у меня всё записано, — шмыгая носом, показала бабка пару стареньких листов с записями карандашом.
— Ну как же, вы не помните?
— Я всё помню, не было, не было, не ври мне и не делай дуру из меня. Я ещё пару мужей могу пережить.
— Ладно, я оплачу обязательно, — уклончиво ответил он, потянувшись к дверной ручке.
— А когда? — преградила она ему путь.
— Завтра, — ответил он.
— Ладно, Бог судья тебе, — сказала бабка и прикрыла дверь.
Конрад зашёл в комнату. Моника сидела у окна и что-то пыталась взять из красных нитей одеяла, используя вместо спиц вилку. Получалось что-то метаморфозное, красное, между ремнём и маленькой кофтой.
Конрад устало бросил саквояж на кровать и сел на стул, потирая виски. День был долгим, а ожидание завтрака у бабки, которой он задолжал, лишь добавляло ему головной боли. Он взглянул на Монику, которая поглощённо продолжала своё странное рукоделие, и ему показалось, что её беззаботность была просто издевательством над его усталостью.
— Что это у тебя? — спросил он, указывая на красные нити, которые она пыталась связать.
— Не знаю, — ответила она, не поднимая головы. — Просто что-то вяжу, чтобы отвлечься.
Его раздражение нарастало. Всё казалось бессмысленным, его усилия — напрасными. Когда-то он был лучшим инспектором в Германской Империи, а теперь — просто жалкое существо, скрывающееся под чужим именем и живущее в нищете. Он понимал, что это не Моника виновата в его бедах, но на кого ещё выместить свою злость, как не на ту, кто была рядом?
— Завтра надо будет опять идти в «Кригсгофен и компания групп», — сказал он больше для себя, чем для неё.
Моника лишь кивнула, продолжая своё занятие. Он снова почувствовал прилив раздражения. «Вот бы мне такую, как Оделия, она бы хотя бы готовила хорошо», — промелькнуло в его голове.
В комнате воцарилась тишина, прерываемая лишь звуками падающего дождя за окном. Конрад думал о своём прошлом, о тех днях, когда его уважали и боялись. Он вспоминал встречи с сенатором Освальдом и как тот всегда шутил, унижая его при каждом удобном случае. Его мысли вновь возвращались к бутылке, к тому мрачному утешению, которое она ему приносила.
— Я пойду на улицу, — сказал он внезапно, вставая со стула.
— Зачем? — спросила Моника, подняв голову.
— Просто подышать, — буркнул он в ответ и вышел из комнаты, не дожидаясь её ответа.
На улице дождь превратил землю в грязное месиво. Конрад, пряча лицо под капюшоном, направился к ближайшему кабаку. В его голове крутились мысли о том, что жизнь, возможно, никогда не наладится, что он обречён на это бесконечное существование в нищете и безнадёжности. Он понимал, что каждый день был похож на предыдущий, что ничего не менялось, кроме его возраста и усталости.
Войдя в кабак, он сразу заказал себе крепкий напиток и, усевшись за столик в углу, начал размышлять о своём будущем. «Что же я делаю? Почему всё так?», — думал он, но ответы не приходили.
В тот момент он понял, что был на пороге чего-то большего, чем просто кризис. Это была точка невозврата, где каждый шаг вперёд мог привести его к новым падениям. Его единственной надеждой оставалась Моника, хотя он не был уверен, что она сможет вытащить его из этой ямы.
Он снова поднял бокал и сделал большой глоток, чувствуя, как алкоголь обжигает горло. В этот момент он осознал, что должен что-то изменить, иначе он потеряет всё. Но что именно и как это сделать, он пока не знал.
Ответ так и не пришел, затянув Конрада в очередной день. Всё было так же тускло, так же грубо, так же грязно.
Нет, сегодня точно что-то надо менять, думал он. У очередного дома перед продажей десятков старых радио стоял мальчик, продающий газеты. Обычный глухонемой мальчик со стопкой газет и черным от копоти носом картошкой. Конрад, проходя мимо, решил облегчить его участь и забрать одну газету, дав тому четверть марки.
Газета ему нужна была для упаковки солёной тараньки и черного хлеба, припасенного на обед. Да не спрашивайте за тараньку, она мне просто нравится.
Разворачивая газету, Конрад увидел знакомое издательство, одно из дочерних компаний Герра Иммермана.
— Что? Как сюда попала газета с Ганновера? — спросил он вслух. Затем понял, что распечатана она в Берлине. — Старик, ах старик... решил попытать счастья в политической жизни Берлина.
На обложке было написано:
«ГАННОВЕРСКИЙ ПРОИЗВОЛ, БУНТЫ, БЕЗДЕЙСТВИЕ СЕНАТА»
— Как же он давит...
Большая часть была забита громогласными заголовками про митинг суфражисток и плохую работу ганноверского сената и лично комиссара полиции.
«Полиция бездействует, Яммер режет и потрошит людей», — написано на следующей странице.
— Как дела? — спросил голос.
— Кто? Что? — поднял глаза Конрад, растерявшись и смяв газету.
Большой Вильгельм стоял рядом, скрестив руки за спиной и радостно хлопая глазами.
— Сколько радио продал за эти пару дней?
— Что... герр, я только начал смену...
— А вчера?
— Вчера я продал два, — сказал Конрад, оставив пару радио дома... точнее, просто забыв.
— Хорошо, молодец. Дай мне чеки, пожалуйста, мне надо оплатить счета в банке.
— Но герр, нельзя же...
— Но я твой начальник, Генрих. Давай мне чеки, или ты мне врёшь?
— Нет, герр Вильгельм, просто мы сдаём чеки раз в неделю в бухгалтерию, не хочу потом иметь проблемы.
— Ладно, я тебя проверял, — сказал Большой Вильгельм, похлопав его по плечу.
Вильгельм всегда умел достать любого своей улыбкой и тут же каким-то странным проверяющим вопросом, но Конраду не следовало даже изображать злость. Он боялся вылететь с этой простой работы, которая хоть что-то ему давала, кроме унижений.
— Хорошо, герр Вильгельм, мне пора, — сказал он.
— Беги, беги зарабатывать деньги для компании, — кричал Вильгельм, махая платком в догонку.
Очередной рутинный день проходил, так же проходя мимо фрау Ветцдаум.
— Милый, милый... где оплата? — кокетливо спросила она.
«Я забыл про оплату», — вспомнил он. «Как же я мог забыть про оплату комнаты».
— Да, вот, вот сейчас с комнаты возьму кошелёк, фрау, — сказал он, открыв дверь.
— Хорошо.
— Собирайся, — тихо сказал он Монике, лежащей в кровати.
— Зачем? — спросила она, не проявив интереса и даже не одевшись.
— Помнишь, ты, когда была на первом месяце беременности, хотела в оперу? Так вот, сейчас ты на пятом месяце, и мы идём в оперу. Хочу, чтобы наш ребёнок слушал великих немецких композиторов прямо со сцены твоего живота.
— Оу, это так мило, Конрад.
— Да, только собирайся быстрее, у нас мало времени, — сказал он.
— Ну что там? — тук-тук-тук — стуча в дверь, фрау подгоняла Конрада.
— Что она хочет? — спросила Моника.
— Да, умом тронулась бабка, совсем тронулась.
— Хорошо, тогда я собираюсь.
Они распахнули дверь и быстро спускаясь по лестнице.
— Вы куда? — спросила фрау.
— За кошельком, забыл на работе. Ждите утром, — крикнул Конрад.
Конрад и Моника быстро покинули помещение, вслед за ними их сопровождал недоверчивый взгляд старушки Ветцдаум.
«Что же делать?» — думал он.
— А куда мы?
— В смысле?
— Ну, в какую оперу, мы же в оперу идем?
— Да, в оперу, центральную берлинскую.
Конрад шел, держа Монику под руку. Спустя несколько месяцев она набрала вес из-за беременности и совсем перестала ходить, большую часть времени проводя в кровати, глядя в окно.
— Не сжимай так, мне больно.
Конрад взглянул на руку Моники, где уже виднелся след от его пальцев, переходящий из синего в горчично-желтый цвет.
— Хорошо, — отпустил он.
Он посмотрел на её ноги: они были толсты и совсем без обуви, от чего быстро стали черными и покрылись маленькими мозолями. Кусочки угля, рассыпанные по брусчатке, вкалывались в них маленькими занозами. Вся эта картина напоминала опухшего далматинца.
— Где твоя обувь? — спросил он.
— Я... я... за...
— Ты дура.
— Я забыла, прости. Мы теперь не сможем пойти в оперу?
Конрад огляделся. Было раннее утро, магазины еще не открылись. Даже если бы открылись, это не сильно бы помогло из-за полного отсутствия средств не только для покупки новых красивых красных туфель, но и для существования.
— Ты меня теперь не будешь любить? — спросила она.
— Заткнись и подожди.
Он быстро обежал квартал и в одной из подворотен нашел несколько пьяных тел у мусорных баков кабака. «Обувь,» — подумал Конрад, когда увидел пару ног, торчащих из-под железного бака. Он тихо подошел и попытался быстрым движением рук снять ботинки и убежать, но потянул и обнажил только одну ногу.
— ПОЛУНДРАААА! — закричала обитательница мусорки.
Сняв ботинок, он ободрал кусок плоти с её ноги, показав миру её величество гангрену, приправленную горсточкой опарышей.
— Стой, стой... сейчас я его... — сказал другой обитатель подворотни, замахиваясь на Конрада железной крышкой.
Конрад увернулся и уже через 15 секунд его не было в этой подворотне. Единственное, что осталось, — один ботинок с куском кожи.
— Твою мать.
Он обернулся и увидел незащищенную стеклянную витрину обувного магазина, в которой были красные красивые туфли. Искорка пролетела в его глазах, и, оглянувшись, что на улице никого, он начал лупить ботинком по витрине, пытаясь её разбить.
— Тыщ!
Стекло посыпалось, как снежная буря, и маленький осколок распорол ему руку от фаланги мизинца до локтя. Конрад взял пару красных туфелек, но заметил, что цвет туфель стал более темным.
— Больно, надо думать, — сказал он. Взял кусок плоти из ботинка, приложил к руке, зубами перекусил шнурки на туфлях и использовал их как бечевку, обматывая свою руку.
— Как новенькая, — прошептал он.
Переведя дыхание, он поднялся, правую руку прижимая к туловищу. Вернувшись на то место, где оставил Монику, он увидел, что она не двигалась, лишь поменяла положение, сев на задницу посреди улицы. Люди, выгуливающие собак, уже просыпались, и одна из собак нюхала немытые волосы Моники.
— Фу, уйди отсюда, — пнув собаку, сказал Конрад. — Ты как? Я тебе туфли принес.
Моника взглянула на туфли и улыбнулась. Она подняла ногу, глядя на Конрада с просьбой одеть туфли на её ноги. Конрад закатил глаза и устало сел на землю, натягивая туфлю.
— Ай, больно!
Конрад не учел, что ботиночки оказались на четыре размера меньше, чем нужен был Монике.
— Ну и что мне делать? Тебе идет, носи, — сказал он, натягивая вторую туфлю. Он несколько раз протер их платком, пытаясь смыть кровь, но еще больше её размазал.
— Ты довольна? — спросил он.
Она кивнула головой.
— Все, мы пойдем в оперу? Теперь я буду самой модной?
— Да... «если бы ты еще не ходила в мешке с дырками, было бы просто замечательно,» — подумал он.
Утро становилось красивее, и ранние птички сменили тусклый собачий фон, радостно щебеча, будили своим пением работников, детей и старушек, собирающихся на базарную площадь.
— Какая птичка красивая, — сказала Моника, тыкая пальцем в небо.
— Может, ты встанешь? Мы сидим посреди улицы, тебя уже все собаки обнюхали, — сказал Конрад.
— Ну милый, зачем ты так? Собаки — это проявление эволюции, хорошие и верные друзья.
— От тебя мочой несет за километр, пошли в Шпрее, я тебя обмою.
— В Шпрее? А как же опера?
— Да, успеем на неё, не переживай.
Конрад и Моника прошли вниз по проспекту к побережью на маленький пляж напротив острова Либес. Берлин был красивее Ганновера с его промышленными районами, здесь чувствовалась история.
— Давай в воду, — сказал Конрад, глядя на Монику.
— Она же холодная.
— Да нет, не так сильно.
— Я тогда разденусь, чтобы не намочить одежду.
Моника сняла свой мешок и, попытавшись снять туфли, не смогла. Она подошла к берегу, смотря в свое отражение.
— Ты меня точно любишь?
Конрад подошел, обнял её за талию.
— Давай я тебе помогу искупаться и избавиться от этого запаха.
Конрад взял её за волосы и потащил в воду, удерживая под водой. Моника хлопала его по рукам, и в голове Конрада промелькнула мысль: «Сейчас бы утопить её и жить спокойно.» Мысли мелькали, и Конрад увидел, как пузырьки с Моники перестали идти. Он сразу расслабил руку и отпустил её. Её голова выпрыгнула из воды.
— Кхе-кхе, — выблевывая воду, сказала Моника.
— Вот видишь, теперь ты чистая, — сказал Конрад.
— Что тут происходит? — раздался голос сзади.
Конрад обернулся и увидел офицера полицейской канцелярии Виктора Грема.
— Герр офицер, просто так, с женой купаемся.
— Так почему ты не плаваешь?
— Ну герр офицер, я её учу, знаете, как маленьких детей. А вы что тут делаете?
— Это мой маршрут на работу.
— Понял, приятно было увидеть старого знакомого, — сказал Конрад, подгоняя Монику собирать вещи и уходить подальше от офицера.
— Подожди, Генрих, так тебя зовут?
— Да, герр офицер, — растерянно ответил Конрад.
— Хочу спросить тебя по поводу... — не успел договорить офицер, как Моника накинула на него мешок и начала колотить по голове и телу.
— Стой, стой! — прокричал Конрад.
Он отодвинул Монику.
— Молись, чтобы он был жив.
Он снял мешок с его головы и с ужасом обнаружил, что тот задохнулся.
— Как за 20 секунд можно убить человека собственным весом.
— Прости, милый, я не хотела...
— Ах, не хотела? Ты его запахом мочи убила?
— Прости, — продолжила Моника, пытаясь обнять Конрада.
— Нет, нет, нет, иди от меня.
— Всё ради тебя и ребёнка.
Конрад взглянул на ситуацию: на новый труп и то, что его теперь будут искать и в Берлине. Фрау Ветцдаум уже его сдала, и скоро его узнают. На работе тоже скоро узнают, что он не Генрих Гот. Он взял саквояж и побежал с пляжа, слыша, как Моника кричит ему вслед, называя мудаком и говоря, что любит его и их будущего ребёнка. Он слышал только своё дыхание и хотел убежать подальше.
Конрад бежал, стараясь не оборачиваться. Улицы Берлина, тихие и пустые в это раннее утро, казались бесконечными. Он мельком вспомнил, как ещё недавно мечтал о спокойной жизни, но сейчас всё это было далеко.
Спустя несколько минут он остановился, переводя дыхание. Нужно было найти безопасное место, но мысли о Монике не давали покоя. Конрад понимал, что не может оставить её одну в таком состоянии, как истинный христианин. Но и возвращаться было слишком опасно. Он решил обдумать свои действия на ближайшей скамейке в парке.
Парк был почти пустым, лишь пару людей занимались утренней пробежкой. Конрад сел на скамейку и попытался собраться с мыслями. Внезапно его взгляд упал на газету, лежащую на соседней скамейке. Он взял её и начал листать, надеясь найти какие-то новости, которые могли бы помочь ему. Но вместо этого он наткнулся на статью о разыскиваемых преступниках. Его лицо было на первой странице. Он сжал газету и быстро убрал её в карман.
— Нужно что-то делать, — пробормотал он себе под нос.
И он увидел газету про Ганновер, которую одним утром взял у паренька.
— Точно, Потрошитель Яммера. С него-то всё и началось. Совсем плохи их дела. Может, если я поймаю его, то герр комиссар даст мне какую-то подпольную работу в министерстве.
После всех не очень удачно прошедших событий Конрад под своим вымышленным именем купил билет на поезд. Сделал он это через подставное лицо в виде бездомного, которого купил за пару марок и сосиску в тесте.
Паранойя потихоньку настигала Конрада. Ему всё сложнее и сложнее было проявлять хладнокровие.
Утро четверга. Приехал поезд на 16:10 до Ганновера.
Конрад ждал у перрона с маленькой сумкой через плечо (всё, что у него было) и множеством плохих мыслей.
Поезд прибыл за пять минут до отправки, чтобы все, кто взял билеты, могли сесть. Конрад обошёл взглядом всех заходивших и подошёл к поезду. Рядом с входом стоял проводник.
— Герр, ваш билет, пожалуйста.
Конрад смотрел на вагон. На тяжёлой нержавеющей стали было выбито "Марк3v11".
— Герр, ваш билет, пожалуйста.
Конрад оглянулся по сторонам и достал билет из внутреннего кармана куртки.
— Проходите, герр Конрад.
Конрад вступил на первую ступеньку и услышал сзади от проводника:
— Стойте, с делами туда нельзя.
— Что? — ответил Конрад.
— Удачной вам дороги, герр Конрад, — улыбаясь, ответил проводник.
«Что это было?» — подумал бывший инспектор и прошёл в вагон. Он занял свою "каюту" и принялся не слишком сильно выгружать свои вещи. Лицо он прикрыл заранее купленной газетой на случай, если бы пришлось ехать с кем-то. До Ганновера 300 километров, шесть часов, чтобы вам было проще.
Днём уже темнело. Поезд ехал на запад, и было ощущение, что поезд едет навстречу солнцу, чтобы не падать в темноту, чтобы не прятаться в ночи и не бояться тех ужасов, что в ней обитают.
Через дюжину минут, место напротив занял таинственный господин. Он был высок и статен, сжимал брилиантовую трость в черных перчатках одетых на руках. Брюки его были длинны так, что прикрывали каблуки на туфлях его.
— Добрый вечер, — протягивающе руку тянул незнакомец.
— Добрый, — отдвинул газету Конрад, но только на половину и тоже пожал руку своему попутчику.
— Меня зовут Паул, а Вас?
— Генрих Гот.
— Вы наверное какой-то менеджер? — спросил Паул.
— Да, я занимался продажей товаров.
— Хах, не радио ли случайно, у Большого Вильгельма? Уж слишком знакомое у вас лицо... хахах.
Тут лицо, которое только на секунду промелькнуло перед незнакомцем Паулом, уже звенело от страха. «Может прям тут сломать ему шею» — подумал Конрад.
— И скинуть меня с поезда? — спросил Паул.
— Что, простите? — переспросил Конрад.
Паул положил трость на столик и закурил большую кубинскую сигару, обрезав ее своими серебрянными зубами.
— Хотите скинуть проблемы в Берлине? — переспросил он.
— Нет, я так, в Ганновер по делам.
— Хах, я извиняюсь, а какие могут быть дела у такого статного и одинокого мужчины в Ганновере, это же провинция, зачем же покидать Берлин, хотите уединения?
— Да, неплохо было бы расслабиться.
— Так вы едете за удовольствиями? — скосив шляпу спросил Паул.
— За всем.
— Что для вас Ганновер? Все или ничего?
— Одновременно, герр, а вы кто сам?
— Оу, извольте простить меня от того что не имел честь вам представиться. Я Паул, местный профессор психиатрии. Я еду в ганноверское учреждение внимать опыту Потрошителя.
— То есть вы связаны с полицией?
— Ну в какой-то степени я связан со всеми, — таинственно ответил Паул.
Конрад опустил голову в газету. «Как он меня нашёл, может это агент комиссара, или друг Оделии».
— А какой опыт по Потрошителю вас интересует?
— Ну как же, он гениален.
— Почему же? «Кажется свезло» подумал Конрад.
— Его не могут поймать вот уже 6 лет, на его счёту больше полусотни убийств, а может и больше о тех, о которых мы не знаем. Я еду смотреть и вкушать опыт следователей и прописывать стратегию психологического решения вопроса.
— Психологического решения вопроса, что вы имеете в виду?
— Помощь пострадавшим.
Конрад опустил опять голову и долго смотрел в пол к туфлям. Ему казалось, что прошла целая вечность, и он спросил:
— Простите, а который час?
Паул достал из внутреннего кармана своей жилетки большие серебрянные часы с римскими цифрами, открыл крышку.
— 12:21.
— Но... — Конрада бросило в пот, и он потерял сознание.
Тишина и чернота ждали Конрада в его сне. Вокруг него пролетали ведьмы, одетые в черные мешки, как в одежде Моники. Они преследовали поезд, летя быстрее его и облетая смертельной спиралью. У них в руках были отрезанные пучки волос, которые они кидали в поезд, пытаясь его остановить. С каждым стуком колёс казалось, что вот-вот будет конец, поезд остановится, и эти ведьмы сожрут его до костей.
Через сон чувствовался стук колёс и большое количество пота на лбу. Тут почувствовалось море, большое количество моря, оно словно сбивало Конрада с поезда, и уносило куда-то в лучший мир. Тут его смыло, и Конрад стал пылиться среди рыб и русалок, одна из русалок повернулась к нему.
— Отто?
— Да, зачем ты меня утопил?
— Я, я пытался быть праведником, прости меня...
— Не ври себе и не создавай зла, а борись с ним добром, — сказал ему Отто Гендевальд.
Конрад проснулся и на него большим количеством выливающейся воды из кувшина проводника. Тот стоял над телом его и выливал воду, крича, чтобы разбудить его.
— Проснитесь, герр Генрих, поезд прибыл в Ганновер.
— Как, уже? А где герр Паул?
— Кто? Да, мы уже прибыли к вокзалу.
— А Паул?
— В вагоне не было Паула, по крайней мере в вашем купе никто не покупал билет.
Конрад перепроверил наличие денег в карманах, газета с Потрошителем и другие мелочи тоже были при нем.
«Он ничего не украл» — подумал он.
— Ладно, я пойду, — сказал он, закатывая мокрые волосы назад.
Выйдя с вагона на вокзал, Конрад увидел большой конвой полицейских и то, что почти на каждом столбе был напечатан его розыск особо опасного преступника.
— Оделия постаралась с Сенатором...
Он перебегал почти полностью прикрывая лицо шляпой вниз ходил от колонки к колонке, чтобы не попасться на глаза патрулю, но тут он услышал, как к офицеру подбежал мальчик со словами: "Потрошитель убил возле музея".