Шакалы и арабы
Мы расположились на привал в оазисе. Спутники спали. Один араб, высокий и белый,
прошел мимо меня; он задал корм верблюдам и пошел спать.
Я упал спиной в траву; я хотел спать; я не мог уснуть; жалобный вой шакала вдали; я
снова сел. И то, что было так далеко, оказалось вдруг близко. Толкотня шакалов вокруг меня;
тусклым золотом вспыхивающие, потухающие глаза; гибкие тела, равномерно и юрко
движущиеся, как под плетью.
Один подошел сзади, протиснулся под мою руку, тесно прижался ко мне, словно
нуждаясь в моем тепле, затем встал передо мной, почти глаза в глаза:
– Я – старейший шакал в этих местах. Я счастлив, что еще могу приветствовать тебя
здесь. Я уже почти оставил надежду, ибо мы ждем тебя бесконечно долго: моя мать ждала, и
ее мать, и дальше все ее матери вплоть до матери всех шакалов. Поверь мне!
– Это удивляет меня, – сказал я и забыл зажечь дрова, которые лежали наготове, чтобы
отпугивать шакалов их дымом, – мне очень удивительно это слышать. Я лишь случайно
попал сюда с далекого севера и нахожусь в короткой поездке. Чего же вы хотите, шакалы?
И, как бы поощренные этим, возможно, слишком приветливым обращением, они
плотнее сомкнули свой круг около меня; все дышали коротко и шипя.
– Мы знаем, – начал старейший, – что ты с севера, на этом-то и строится наша надежда.
Там есть разум, которого не найти здесь, среди арабов. Из этого холодного высокомерия
нельзя, понимаешь, высечь ни искры разума. Они убивают животных, чтобы пожирать их, а
мертвечиной они пренебрегают.
– Не говори так громко, – сказал я, – поблизости спят арабы.
– Ты действительно чужеземец, – сказал шакал, – а то бы ты знал, что никогда за всю
мировую историю шакал не боялся араба. С чего нам бояться их? Разве это не достаточное
несчастье, что мы заброшены среди такого народа?
– Возможно, возможно, – сказал я, – я не осмеливаюсь судить о вещах, которые так
далеки от меня; тут, кажется, очень старый спор; он, значит, наверно, в крови; значит, может
быть, только кровью и кончится.
– Ты очень умен, – сказал старый шакал; и все задышали еще быстрее; изо всей силы
легких, хотя и стояли не шевелясь; горький запах, который порой можно было вынести
только сжав зубы, струился из их открытых пастей, – ты очень умен; то, что ты говоришь,
соответствует нашему старому учению. Мы у них отнимем, значит, их кровь, и спор
кончится.
– О! – сказал я вспыльчивее, чем того хотел. – Они будут защищаться; они кучами
перестреляют вас из своих ружей.
– Ты неверно понял нас, – сказал он, – по людскому обычаю, который, значит, и на
дальнем севере тот же. Мы же не будем их убивать. В Ниле не хватило бы воды, чтобы нам
отмыться. Мы же, стоит нам лишь увидеть их вживе, убегаем на более чистый воздух, в
пустыню, которая поэтому и есть наша родина.
И все шакалы вокруг – а к ним тем временем прибежало издалека еще множество –
опустили головы между передними ногами и стали скрести их лапами; казалось, им хотелось
скрыть свое отвращение, настолько страшное, что лучше бы мне высоким прыжком
вырваться из их круга.
– Что же вы намерены делать? – спросил я и попытался встать; но встать я не мог; два
молодых зверя впились сзади зубами в мой пиджак и рубашку.
– Они держат твой шлейф, – объясняющее и серьезно сказал старый шакал, – это
почесть.
– Пусть они отпустят меня! – воскликнул я, обращаясь то к старому, то к молодым.
– Они, конечно, отпустят, – сказал старый, – если ты этого требуешь. Но надо немного
подождать, ибо, по обычаю, они глубоко впились зубами и должны медленно разжимать
челюсти. Тем временем выслушай нашу просьбу.
– Ваше поведение сделало меня не очень восприимчивым к ней, – сказал я.
– Не наказывай нас за нашу неловкость, – сказал он и впервые теперь призвал на
помощь жалобный тон своего природного голоса, – мы бедные звери; у нас есть только зубы;
для всего, что мы хотим сделать, для хорошего и для плохого, в нашем распоряжении только
зубы.
– Чего же ты хочешь? – спросил я, чуть смягчившись.
– Господин! – воскликнул он, и все шакалы завыли; совсем отдаленно это походило на
какую-то мелодию. – Господин, ты должен закончить спор, который разделяет мир надвое.
Таким, как ты, описали наши старики того, кто это сделает. Нам нужен от арабов покой;
воздух, которым можно дышать; очищенный горизонт, на котором бы их нигде не было
видно; чтобы не кричали ягнята, которых закалывает араб; пусть всякая живность издыхает
спокойно; чтобы мы без помех выпивали из нее все и очищали ее до костей. Чистоты мы
хотим, чистоты, ничего больше. – И тут все заплакали, зарыдали. – Как в силах вы жить в
этом мире, ты, благородное сердце, вы, сладостные внутренности? Их белое – это грязь; их
черное – это грязь; их борода – это ужас; при виде уголков их глаз тошнит; а стоит им
поднять руку, как под мышкой разверзается ад. Поэтому, о господин, поэтому, о дорогой
господин, при помощи своих всемогущих рук, при помощи своих всемогущих рук перережь
им глотки этими ножницами.
И, повинуясь движению его головы, подошел шакал, у которого на клыке висели
маленькие, покрытые старой ржавчиной швейные ножницы.
– Ну, наконец, ножницы, и на том довольно! – воскликнул вожак арабов нашего
каравана – он подкрался к нам против ветра и теперь замахивался своим огромным бичом.
Животные стремглав разбежались, но в некотором отдалении остановились, тесно
сгрудившись, такой плотной и неподвижной толпой, что это походило на узкий плетень с
блуждающими огоньками над ним.
– Итак, господин, и этот спектакль ты видел и слышал, – сказал араб и засмеялся
настолько весело, насколько то позволяла сдержанность его племени.
– Ты знаешь, значит, чего хотят эти животные? – спросил я.
– Конечно, господин, – сказал он, – это же общеизвестно: пока существуют арабы, эти
ножницы странствуют по пустыне и будут странствовать с нами до конца дней. Каждому
европейцу предлагают их для этого великого дела; каждый европеец – как раз тот, кто им
кажется призванным. Нелепая надежда есть у этих животных; глупцы они, истинные глупцы.
Поэтому мы любим их: это наши собаки; они лучше ваших. Смотри-ка, ночью околел
верблюд, я велел принести его.
Подошли четыре носильщика и бросили перед нами тяжелый труп. Как только он упал,
шакалы подали голоса. Словно каждого неодолимо тянула веревка, они подбирались с
заминками, задевая брюхом землю. Они забыли об арабах, забыли о ненависти, их
заворожило всеуничтожающее присутствие этого трупа, от которого шел сильный запах.
Один уже вцепился в шею и с первого же укуса нашел артерию. Как маленький неистовый
насос, который во что бы то ни стало, но втуне пытается погасить огромный пожар,
дергалась и дрожала на своем месте каждая мышца его тела. И вот уже все горой
громоздились на трупе, занятые одной и той же работой.
Тут вожак стал хлестать их вдоль и поперек пронизывающим бичом. Они подняли
головы; в полуопьянении-полуобмороке; увидели стоявших перед ними арабов,
почувствовали теперь бич мордами; отпрыгнули прочь и отбежали немного назад. Но кровь
верблюда уже растеклась лужами, дымилась, тело было широко разорвано во многих местах.
Они не могли устоять; они были опять здесь; вожак опять замахнулся бичом; я схватил его за
руку.
– Ты прав, господин, – сказал он, – оставим их за их занятием; да и пора трогаться. Ты
видел их. Удивительные животные, правда? И до чего они нас ненавидят!