Глава 5
За всю жизнь лишь раз я столкнулась с горечью потери. Когда не стало бабушки, я была совсем ребенком и почти не помнила её. Тогда мне довелось наблюдать горе со стороны. Я могла лишь догадываться, что чувствует мама, отказываясь от еды или включая в ванной воду, чтобы заглушить слезы. Родители, как могли, пытались огородить меня. Но я помню ту тяжелую, удушающую тишину, повисшую в доме.
Полагаю, в этом и есть проблема эмоций. В том, с каким упоением мы пренебрегаем ими. Раз за разом выбираем скрыть, замаскировать. И скатываемся ближе к краю, приближая неминуемый взрыв. Кто знает где она – черта безумия.
Изнурительная реабилитация заняла два долгих месяца. Я не успела на похороны отца. Мама заглянула ко мне после. С легким макияжем, на каблуках и в строгом, черномкостюме. Воплощение твердости и непоколебимости. Это был последний день её вынужденного отпуска, и мама безжалостно стирала с лица отпечатки внутренних мук. Не зря говорят, потеря – твоя личная агония. Смерть – это покой. Потеря – нескончаемые терзания.
Невозможно описать скорбь или горечь. У них нет единого лица. Точно так же, как и нет единого способа их прожить. Для каждого горе проявляется по-своему, раз за разом принимая новое обличие. И тем, кому хоть раз довелось столкнуться с ним, приходится выбирать свой метод борьбы. Для окружающих мама выглядела почти нормально. Но даже сквозь толщу лекарств я могла различить россыпь мелких морщин, впалость щёк и нездоровый цвет лица. Слышала шарканье и нетвердую походку. Ей было тяжело переносить собственный вес, хотя за последнее время она потеряла его четверть.
Таков был её способ проживать горе. Она оставила часть души с отцом и постепенно превращалась в бестелесный отголосок некогда яркой женщины. Видя её страдания, я никак не могла выпустить наружу свои. Это было бы слишком жестоко. Кому-то предстояло быть сильным. В единогласном голосовании я выдвинула и избрала собственную кандидатуру.
Днем я мужественно улыбалась, не давая намека на вечную усталость из-за лекарств и боль в их отсутствие. Поддерживала непринужденный разговор, по крупицам вытягивала из мамы горечь, не замечая собственной боли. И в какой-то момент её стало слишком много для меня одной. По ночам, в плену собственного, почти обездвиженного тела я чувствовала, как эмоции сплетаются в тугой, ядовитый комок. Клетку за клеткой они парализуют организм, оставляя за собой обугленное пепелище.
Наверное, вот что происходит, когда не выпускаешь наружу страдания. Они начинают пожирать тебя изнутри. В конце концов, эмоций становится так много, что вынести их в одиночку становится невозможно. Казалось, равнодушие – это про полный штиль. Но нет. Равнодушие – это про неистовую буру, бьющуюся о кости и черепную коробку. Ты учишься обуздывать её, пока не перестаешь чувствовать. Совсем. Ты каменеешь. И уже не в силах впредь показать кому-то свои чувства. Я заперла эмоции. Так глубоко, где не смогла бы впредь отыскать.
После уже ничего не могло быть прежним. Я открыла глаза в незнакомой палате. Смотрела на чужие лица и отвечала на чужие улыбки. Я кричала внутри. Так громко, что закладывало уши. Отчаянно, до хрипоты. И злилась, что никто, кроме меня его не слышал. Вряд ли мы с мамой выбрали верный путь самолечения. Возможно, поэтому ни у кого из нас так и не получилось оправиться до конца.
Недели изнурительной реабилитации, и вот я на знакомом крыльце некогда знакомого дома. Мама постаралась на славу. Поднимаясь по лестнице, я отчетливоощущала частично выветрившийся запах хлорки и моющих средств. Комнаты были обезличены. Со стен пропали картины и семейные фотографии, из кухонных шкафовчасть посуды. Готова поспорить, что на кровати в родительской спальне больше не лежал цветастый плед ручной работы, а гардеробная наполовину опустела. Я знала, где они. Видела, как поздно вечером мама оттаскивала последнюю коробку на задний двор. Они были заперты. В папиной мастерской, за большим амбарным замком.
Всё. Нас будто всегда было двое. Мы не говорили о том, что произошло, не предавались воспоминаниям. Говорили урывками и только по делу. Ей было тяжело скрывать свои чувства. Ещё сложнее было их показывать. Наши жизни разделились. Мы почти перестали видеться. Папин читальный угол с креслом-качалкой и книжными полками мама переоборудовала в личный кабинет. Она стала брать все больше работы на дом, забросила сад и по вечерам перестала выходить из комнаты.
Глубоко внутри я вдруг остро почувствовала одиночество. Но на деле никогда не оставалась одна. Сочувствующим калейдоскопом вокруг постоянно кружились люди. Одни сменяли других, передавая мне последние новости, сплетни и слова поддержки от одноклассников и учителей. Смена была такой четкой, что иногда мне казалось – они составили расписание.
Отчего-то каждый из них вдруг решил, что знает верные пути моего исцеления. Постоянное движение, ни минуты на раздумья. Совсем скоро пришло осознание, удивившее меня саму. На самом деле я не нуждалась в спасении. Не нуждалась в помощи или поддержке. Мне отчаянно требовался покой. Мое горе казалось мне призрачным и далеким лишь до того момента, как на горизонте появлялся очередной врачеватель. Только наедине с собой я чувствовала себя живой.
Никто этого не понимал. И тогда я взялась за самолечение. Перестала отвечать на звонки и смс, закрыла профили в социальных сетях. Все реже открывала дверь и просила маму ссылаться на мое плохое самочувствие. Дом буквально стал моей крепостью. Если окаменевшие кости были призваны оберегать душу, то настоящие камни защищали тело. На руинах прежней личности мне предстояло выстроить новую. И уже второй раз за последние несколько лет я упаковала её жалкие обломки в коробки. Если первый блин комом, то как же назвать вторую неудавшуюся попытку. До циничного иронично.
Пока моя душа предалась меланхолии, тело в это время активно затягивало раны. Легкая хромота на правую ногу и крошечный шрам на левом предплечье – единственный отпечаток страшной трагедии. Следом пришло и второе открытие. Следующая стадия после суровой реальности – сожаление. Как только тело достаточно крепнет, сознание, наконец, переключается с режима самосохранения на режим раскаяния. Мы виним себя в том, что близкому так и не удалось оправиться.
Всё мое сожаление, вся привязанность к отцу свелась к пыльному углу мастерской и вороху коробок, которые раз за разом я перебирала. Целая жизнь сузилась до размеровнебольшой деревянной постройки, уставленной вещами, к которым больше не прикоснется владелец. Пока она под замком, заперто последнее подтверждение того, что человек никогда не вернется.
Я стащила ключ из комода в гостиной. Всякий раз, как безжизненные комнаты начинали душить, я тайком пробиралась в мастерскую. Здесь всегда было просторнее. И несмотря на копящуюся пыль, воздух всегда оставался свежим, с примесью запаха книжных страниц. Я неустанно наводила порядок, хотя едва могла развернуться из-за обилия коробок. Смахивала пыль, классифицировала содержимое. Набор отверток – папа учил меня собирать садовую мебель. Резная, кухонная лопатка – моя первая лазанья под его чутким контролем. Они никак не могли быть рядом, в одной коробке. Книги, которые мы каждый вечер читали по ролям. Их было так много, что пришлось отвести целый дубовый шкаф – наш подарок на день матери семь лет назад.
Я расчистила угол и подвинула туда то самое кресло. Просто не видела его ни в каком другом месте. Оно перешло мне по наследству, всё справедливо. Теперь особенно долгими вечерами я устраивалась здесь с книгой. Или подобно отцу отправлялась в сад. Часами бродила по заросшим тропам, стелила плед под раскидистым дубом чуть в отдалении, который папа всегда называл точкой размышления. Он всё пытался привить мне любовь к уединению. Тогда мне было жутко даже задуматься об одиночестве. К чему разжевывать собственные мысли, если у тебя есть друзья.
Чем продолжительнее становились подобные вечера, тем острее я ощущала присутствие отца. Разглядывала выдворенные из жизни фотокарточки и личные дневники. Я чувствовала, папа смеется там же, где я улыбаюсь, вздыхает вместе со мной и хмурится с моим осуждением. Мы были вместе. Как иначе, если вокруг столько его вещей. Но мама была совсем одна. Бледная, осунувшаяся. Разом постаревшая на несколько лет. С мозолями от ручки на пальцах и покрасневшими отпечатками от дужек очков. Именно в этом углу, на пыльной обивке крепла моя ответственность за чувства близких.
Я решила начать с сада. За столько дней без ухода он совсем одичал. Земля промерзла, цветы высохли и частично опали. Некогда аккуратные клумбы поросли сорняком. Пока я копалась в клумбах, вокруг постепенно скапливался снег. Рыхлым покрывалом укрыл землю и затянул серой пленкой прежде голубое небо. Разминая в руках сырой снежок, я следила за остроконечными снежинками, выплясывающими в воздухе.
Близился зимний бал. Пришло время возвращаться в школу. Мне вдруг стало страшно. Не из-за успеваемости, все это время я прилежно выполняла задания. Пугала неизвестность. Прошло достаточно времени, чтобы моя история перестала быть самой актуальной новостью школы. Но Фоксдейл не был городом, богатым на события. Любая громкая новость по щелчку могла обрести прежнюю популярность. Я не представляла, как вести себя с одноклассниками. А заодно и с друзьями, которые давно оставили любые попытки со мной связаться.
Мобильный предательски мигал рядом. Технически это было невозможно. Я отключила его, когда количество оповещений перевалило за сотню. Но чем дольше я смотрела на аппарат, тем отчетливее проступал вокруг зловещий, наэлектризованный ореол. Будучи неделями отрезанной от внешнего мира, вдали от живого общения, я никак не могла заставить себя взять телефон в руки.
Где-то вдали громыхнуло и взорвалось небо. Густыми хлопьями повалил снег. Глубоко вздохнув, я смахнула с дисплея пыль и нажала на кнопку включения. Приветственно моргнул экран, индикатор заряда бодро пополз вверх. Я пролистнула список контактов, точно зная, кого ищу. «Добро пожаловать обратно» - прошептала я, и где-то совсем рядом, над ухом эхом отозвался родной голос.
Выбрав нужный номер, я нажала на кнопку вызова. Эти цифры я знала наизусть и так и не успела забыть. Сердце гулко забилось, я сделала еще один вдох, поборов желание бросить трубку. Гудки прервались, в динамике послышалось шокированное сопрано.