Дом, в котором...

И умом не Сократ и лицом не Парис, – Отзывался о нем Балабон. – Но зато не боится он Снарков и Крыс, Крепок волей и духом силен.
Льюис Кэррол. Охота на Снарка  Я не люблю истории. Я люблю мгновения. Люблю ночь больше утра, луну больше солнца, а здесь и сейчас, больше любого где-то потом. Еще люблю птиц, грибы, блюзы, павлиньи перья, черных кошек, синеглазых людей, геральдику, астрологию, кровавые де-тективы и древние эпосы, где отрубленные головы годами пируют и ведут беседы с друзья-ми. Люблю вкусно поесть и выпить, люблю посидеть в горячей ванне и поваляться в снегу, люблю носить на себе все, что имею, и иметь под рукой все необходимое. Люблю скорость и боль в животе от испуга, когда разгоняешься так, что уже не можешь остановиться. Люб-лю пугать и пугаться, смешить и озадачивать. Люблю писать на стенах так, чтобы непонятно было, кто это написал, и рисовать так, чтобы никто не догадался, что нарисовано. Люблю писать на стенах со стремянки и без нее, баллончиком и выжимая краску прямо из тюбика.
Люблю пользоваться малярной кистью, губкой и пальцем. Люблю сначала нарисовать кон-тур, а потом целиком его заполнить, не оставив пробелов. Люблю, чтобы буквы были раз-мером с меня, но и совсем мелкие тоже люблю. Люблю направлять читающих стрелками туда и сюда, в другие места, где я тоже что-нибудь написал, люблю путать следы и расстав-лять фальшивые знаки. Люблю гадать на рунах, на костях, на бобах, на чечевице и по «Кни-ге Перемен». В фильмах и в книгах люблю жаркие страны, а в жизни – дождь и ветер.
Дождь я вообще люблю больше всего. И весенний, и летний, и осенний. Любой и всегда.
Люблю по сто раз перечитывать прочитанное. Люблю звуки гармошки, когда играю я сам.
Люблю, когда много карманов, когда одежда такая заношенная, что кажется собственной кожей, а не чем-то, что можно снять. Люблю защитные обереги, такие, чтобы каждый на что-то отдельное, а не сборники на все случаи жизни. Люблю сушить крапиву и чеснок, а потом пихать их во что попало. Люблю намазать ладони эмульсией, а потом прилюдно ее отдирать. Люблю солнечные очки. Маски, зонтики, старинную мебель в завитушках, медные тазы, клетчатые скатерти, скорлупу от грецких орехов, сами орехи, плетеные стулья, старые открытки, граммофоны, бисерные украшения, морды трицерапторов, желтые одуванчики с оранжевой серединкой, подтаявших снеговиков, уронивших носы-морковки, потайные хо-ды, схемы эвакуации из здания при пожарной тревоге; люблю, нервничая, сидеть в очереди во врачебный кабинет, люблю иногда завопить так, чтоб всем стало плохо, люблю во сне закинуть на кого-нибудь, лежащего рядом, руку или ногу, люблю расчесывать комариные укусы и предсказывать погоду, хранить мелкие предметы за ушами, получать письма, рас-кладывать пасьянсы, курить чужие сигареты, копаться в старых бумагах и фотографиях, люблю найти что-то, что потерял так давно, что уже забыл, зачем оно было нужно, люблю быть горячо любимым и последней надеждой окружающих, люблю свои руки – они краси-вые – люблю ехать куда-нибудь в темноте с фонариком, люблю превращать одно в другое, что-то к чему-то приклеивать и подсоединять, а потом удивляться, что оно работает. Люблю готовить несъедобное и съедобное, смешивать разные напитки, вкусы и запахи, люблю ле-чить друзей от икоты испугом. Я слишком много всего люблю, перечислять можно беско-нечно.
А не люблю я часы.
Любые.
По причинам, которые утомительно перечислять. Поэтому я этого делать не буду.
Сегодня в Дом вернулся Ральф. Человек-загадка, своего рода реликт. Единственный свидетель былых эпох среди воспитателей. Не сказать, чтобы мы по нему ужасно скучали, но все-таки с ним как-то интереснее, чем без него. Прибывшие в Дом в последние три года трогательно его боятся, что создает неповторимую атмосферу, когда он ходит по коридорам.
Атмосферу трепета. Да чего там мелочиться. Это наш Дарт Вейдер. Весь в черном, страш-ный и непостижимый, только без хрипучего шлема. Не успел он вернуться, как жить стало веселее.
Новость принес, конечно, Лэри. К последнему уроку. Мы не успели ничего обсудить – урок как раз начался – пришлось тихо переваривать ее до звонка. Зато потом началось.
Каждые пять минут в класс заскакивал кто-то с очередным донесением о том, куда переме-стился Р Первый. Я предложил повесить на стену карту Дома и отмечать его маршрут флажками, но никто не вызвался помочь в составлении карты, а чертить ее в одиночку – со-всем не просто, уж я-то знаю. Жаль, конечно. Ральфа бы такое внимание к себе приятно по-разило. Я был уверен, что в связи со своим возвращением он пребывает в депрессии, так что небольшое подбадривание пошло бы ему на пользу.
Возвращение это было чем-то само собой разумеющимся, но разумелось оно уже так давно, что все успели к этому привыкнуть, и когда Ральф все-таки вернулся, испытали лег-кое потрясение. Для нас возвращение Ральфа означало, что теперь есть кому навести справ-ки о Лорде. Так что, получалось, он вернулся как нельзя более кстати.
– Ага, – сказал по этому поводу Сфинкс. Это было такое многозначительное «ага», что я страшно пожалел, что не сам его произнес.
Чуть погодя стало ясно, что одним «ага» тут не обойтись. Что надо как-то донести это «ага» до Ральфа.
Горбач предлагает послать делегацию с прошением. Сфинкс не соглашается, потому что это, видите ли, будет выглядеть угрожающе. Я предлагаю послать меня. С этим поче-му-то не соглашается никто. Сфинкс говорит, что идти должен Слепой, и с этим соглаша-ются все, кроме Слепого. Слепой предлагает послать Толстого с письмом, мотивируя это тем, что в Толстом больше душевности. Мне эта идея нравится. Я сомневаюсь в Слепом. В его талантах просителя. Он не тот человек, который сумеет в нужном месте дрогнуть голо-сом, проявить настойчивость и определенное занудство. Я бы сумел. И поражен, что стая, оказывается, не в состоянии этого оценить. На худой конец сгодился бы и Толстый – бес-крылый почтовый голубь, сама невинность и полное непонимание происходящего, – но они не хотят и Толстого. А ведь какой был бы тонкий ход! Ральф бы обрыдался в своем пропы-ленном кабинете.
Большинством голосов мы избираем Слепого.
Между тем возвращается Лэри с последними новостями. О том, что Р Первый посетил шестую. Что он и сейчас там, и в шестой подозрительно тихо. Уж не сожрал ли он всех Псов скопом?
Еду проверить.
В коридоре оживленно. Логи носятся взад и вперед, шушукаются и делают страшные глаза. У дверей шестой пробка из подслушивающих. Облепивших ее ушами и посиневших от попыток не дышать. Ясно, что туда не пробиться. Немного разочарованный, еду обратно.
На полпути меня чуть не сшибают с Мустанга галопирующие от шестой Лэри и Конь.
Спихнув нас со своего пути и чудом не уронив, уцокивают с заливистым ржанием, даже не заметив, что споткнулись. Тем более не заметив, обо что.
Возвращаюсь как раз к проводам Слепого. Нехотя, с кислым лицом, он убредает в направлении кабинета Ральфа. Горбач, Сфинкс и Македонский всячески подбадривают его и напутствуют, но любой, кто даст себе труд приглядеться, увидит, что вожак не горит энту-зиазмом. И если бы не бодрое сфинксово «ага», еще не стершееся из памяти, я бы совсем упал духом от такого зрелища.
Должно быть, что-то от моих сомнений передается Горбачу. Потому что, глядя вслед Слепому, он говорит:
– Может, стоило все же послать Нанетту?
– Чтобы она засрала Ральфу весь кабинет? – уточняет Сфинкс.
Я говорю, что еще неизвестно, что там вытворит Слепой.
– У Слепого развитое чувство долга, – отвечает мне Сфинкс.
Фраза звучит так официально, что ни у кого не возникает желания спорить.
Дальше мы просто ждем. Я грызу ногти и на душе все поганее. С изъятием Лорда об-щая кровать сделалась безобразно просторной и пустынной. Курильщик не спасает поло-жение. Ни три, ни четыре Курильщика его бы не спасли. Эмоции Лорда незаменимы. Они удивительно насыщали пространство.
Не заползи на его плед, не дыхни на его подушку, не пукни у него под ухом! И как здорово было все это проделывать, предвкушая, что у него вот-вот кончится терпение, – и полетят во все стороны книги, подушки и перья! И смотреть, как пугается Курильщик. Те-перь пугаться нечего. Второго такого, как Лорд, у нас нет.
Я достаю гармошку и исполняю три песни ожидания подряд. Я не люблю ждать, так что песни ожидания – самые унылые из моих песен. Больше трех я и сам не в состоянии вынести. Народ обычно начинает разбегаться уже на первой. В этот раз, правда, все терпят.
Когда становится совсем невмоготу, убираю гармошку и берусь за индийские сказки.
Я часто их перечитываю. Очень успокаивающее занятие. Больше всего мне в них импони-руют законы Кармы. «Тот, кто в этой жизни обидел осла, в следующей сам станет ослом».
Не говоря уже о коровах. Очень справедливая система. Вот только чем глубже вникаешь, тем интереснее: кого же в прошлой жизни обидел ты?
На некоторое время сказки отвлекают, потом я опять начинаю нервничать. Кто Лорд Ральфу? Никто. Особенно теперь. Станет ли Р Первый утруждать себя его поисками, только потому, что нам этого хочется? А если станет, сообщит ли, если Лорду плохо там, где он есть? Я спрашиваю себя об этом снова и снова, по большей части вслух, так что к тому вре-мени, когда Слепой наконец возвращается, все готовы к худшему, и это целиком моя заслу-га.
– Бестолку, – говорит Слепой, облокачиваясь о спинку кровати. – Он вообще никак не отреагировал.
И все. Дальше нам предоставляется утешительная возможность рассматривать Слепо-го, который, выставив локти, таращится в свое слепое никуда, и Курильщика, который, как ему кажется, незаметно, отползает от него подальше. Лаконичность Слепого временами граничит с патологией. Мы ждем, затаив дыхание, а он висит себе на спинке кровати с та-ким видом, как будто к сказанному совершенно нечего добавить.
Тогда мы переводим взгляды на Сфинкса. Сфинкс нас понимает правильно.
– О чем вы говорили? – спрашивает он.
– Клещами, клещами! – шепчу я ему. – И скальпелем!
Слепой завешивается волосами и уходит в себя.
– О Волке, – глухо звучит из-под волос.
– А еще о чем?
– Только о Волке.
И это, прости господи, человек, который способен передать любой разговор дословно!
С имитацией голосов! Сколько бы времени ни прошло!
– А о Лорде?
– О Лорде я сказал в конце, когда он велел мне уходить.
– И?
– И ни хрена, – Слепой свешивается ниже. Теперь мы имеем возможность досконально изучить его затылок.
– Кажется, он меня не расслышал.
– Хороший знак! – радуется Сфинкс.
Мы с Горбачом переглядываемся. Лэри скашивает глаза к переносице, что в его случае означает усиленную работу мысли. Даже Македонский выглядит озадаченным.
Сфинкс вздыхает.
– У Ральфа не бывает, чтобы он чего-то не расслышал, – объясняет он. – Значит, то, что сказал Слепой, ему не понравилось. А почему? Безобидная просьба. Но чтобы узнать, как Лорд себя чувствует, к нему надо попасть. То есть куда-то поехать, что-то кому-то до-казывать и добиваться встречи. Ни одного воспитателя такая перспектива не обрадует. С другой стороны, если бы он не собирался ничего делать, так бы и сказал. Ральф не из тех, кто не умеет отказывать. Поэтому то, что он этого не сделал, хороший знак.
Мы с Горбачом переглядываемся по второму кругу, на этот раз самодовольно. Лэри скребет подбородок и говорит:
– Вот только непонятно… Что ему непонятно, остается тайной. Мы выжидаем минуты три, но Лэри только че-шется и вздыхает, так что конце концов мы о нем забываем и возвращаемся к повседневным делам.
По какому-то непонятному поводу, а может, и вовсе без повода именно сегодня Чер-ный решил напиться. В спальне он появляется, уже осуществив это намерение, пьяный в дым, так что протестовать бессмысленно. Разные люди в нетрезвом виде ведут себя по-разному. Черный делается неприятен. Его и в трезвом виде не назовешь душкой, а пья-ный он из числа агрессивных. Так что он слоняется по комнате, как испорченный Термина-тор, пытаясь затеять с кем-нибудь драку. Пытается и пытается и все не теряет надежды, пока не раздается обеденный звонок. За обедом он продолжает свои попытки, но до того неук-люже, что больно смотреть. Сочувствие своему гнусному состоянию он встречает только у Курильщика, и то непонятно почему.