УЧЕНИЕ О ТАЧАНКЕ
Мне прислали из штаба кучера, или, как принято у нас говорить,
повозочного. Фамилия его Грищук. Ему тридцать девять лет.
Пробыл он пять лет в германском плену, несколько месяцев тому назад
бежал, прошел Литву, северо-запад России, достиг Волыни и в Белеве был
пойман самой безмозглой в мире мобилизационной комиссией и водворен на
военную службу. До Кременецкого уезда, откуда Грищук родом, ему осталось
пятьдесят верст. В Кременецком уезде у него жена и дети. Он не был дома
пять лет и два месяца. Мобилизационная комиссия сделала его моим
повозочным, и я перестал быть парием среди казаков.
Я - обладатель тачанки и кучера в ней. Тачанка! Это слово сделалось
основой треугольника, на котором зиждется наш обычай: рубить - тачанка -
кровь...
Поповская, заседательская ординарнейшая бричка по капризу гражданской
распри вошла в случай, сделалась грозным и подвижным боевым средством,
создала новую стратегию и новую тактику, исказила привычное лицо войны,
родила героев и гениев от тачанки. Таков Махно, сделавший тачанку осью
своей таинственной и лукавой стратегии, упразднивший пехоту, артиллерию и
даже конницу и взамен этих неуклюжих громад привинтивший к бричкам триста
пулеметов. Таков Махно, многообразный, как природа. Возы с сеном,
построившись в боевом порядке, овладевают городами. Свадебный кортеж,
подъезжая к волостному исполкому, открывает сосредоточенный огонь, и
чахлый попик, развеяв над собою черное знамя анархии, требует от властей
выдачи буржуев, выдачи пролетариев, вина и музыки.
Армия из тачанок обладает неслыханной маневренной способностью.
Буденный показал это не хуже Махно. Рубить эту армию трудно, выловить -
немыслимо. Пулемет, закопанный под скирдой, тачанка, отведенная в
крестьянскую клуню, - они перестают быть боевыми единицами. Эти
схоронившиеся точки, предполагаемые, но не ощутимые слагаемые, дают в
сумме строение недавнего украинского села - свирепого, мятежного и
корыстолюбивого. Такую армию, с растыканной по углам амуницией, Махно в
один час приводит в боевое состояние; еще меньше времени требуется, чтобы
демобилизовать ее.
У нас, в регулярной коннице Буденного, тачанка не властвует столь
исключительно. Однако все наши пулеметные команды разъезжают только на
бричках. Казачья выдумка различает два вида тачанок: колонистскую и
заседательскую. Да это и не выдумка, а разделение, истинно существующее.
На заседательских бричках, на этих расхлябанных, без любви и
изобретательности сделанных возках, тряслось по кубанским пшеничным степям
убогое красноносое чиновничество, невыспавшаяся кучка людей, спешивших на
вскрытия и на следствия, а колонистские тачанки пришли к нам из самарских
и уральских, приволжских урочищ, из тучных немецких колоний. На дубовых
просторных спинках колонистской тачанки рассыпана домовитая живопись -
пухлые гирлянды розовых немецких цветов. Крепкие днища окованы железом.
Ход поставлен на незабываемые рессоры. Жар многих поколений чувствую я в
этих рессорах, бьющихся теперь по развороченному волынскому шляху.
Я испытываю восторг первого обладания. Каждый день после обеда мы
запрягаем. Грищук выводит из конюшни лошадей. Они поправляются день ото
дня. Я нахожу уже с гордой радостью тусклый блеск на их начищенных боках.
Мы растираем коням припухшие ноги, стрижем гривы, накидываем на спины
казацкую упряжь - запутанную ссохшуюся сеть из тонких ремней - и выезжаем
со двора рысью. Грищук боком сидит на козлах; мое сиденье устлано
цветистым рядном и сеном, пахнущим духами и безмятежностью. Высокие колеса
скрипят в зернистом белом песке. Квадраты цветущего мака раскрашивают
землю, разрушенные костелы светятся на пригорках. Высоко над дорогой, в
разбитой ядром нише стоит коричневая статуя святой Урсулы с обнаженными
круглыми руками. И узкие древние буквы вяжут неровную цепь на почерневшем
золоте фронтона... "Во славу Иисуса и его божественной матери..."
Безжизненные еврейские местечки лепятся у подножия панских фольварков.
На кирпичных заборах мерцает вещий павлин, бесстрастное видение в голубых
просторах. Прикрытая раскидистыми хибарками, присела к нищей земле
синагога, безглазая, щербатая, круглая, как хасидская шляпа. Узкоплечие
евреи грустно торчат на перекрестках. И в памяти зажигается образ южных
евреев, жовиальных, пузатых, пузырящихся, как дешевое вино. Несравнима с
ними горькая надменность этих длинных и костлявых спин, этих желтых и
трагических бород. В страстных чертах, вырезанных мучительно, нет жира и
теплого биения крови. Движения галицийского и Волынского еврея
несдержанны, порывисты, оскорбительны для вкуса, но сила их скорби полна
сумрачного величия, и тайное презрение к пану безгранично. Глядя на них, я
понял жгучую историю этой окраины, повествование о талмудистах, державших
на откупу кабаки, о раввинах, занимавшихся ростовщичеством, о девушках,
которых насиловали польские жолнеры и из-за которых стрелялись польские
магнаты.