2.ПОЛИТИЧЕСКАЯ ПРИЛЮДИЯ
Россия так и оставалась - только сном... Девочка уже догадывалась о такой жалкой роли, какая предназначалась ей в истории: быть супругой мелкого немецкого князька, который по утрам станет гонять по плацу свою армию в 15-20 солдат при двух доморощенных генералах, а унылые вечера ее будут посвящены вязанию чулок в кругу скучнейших фрейлин... Для этого не слишком и учили! Немножко танцев, чуточку морали с религией. Фике не утомляли и грамматикой: на уроках учитель рисовал буковки карандашом, а девочка была обязана обвести их чернилами.
От отца - никакой ласки, от матери - придирки и одергивания, пощечины, всегда торопливые, сделанные наспех и потому вдвойне обидные для детского самолюбия. Время от времени мать внушала дочери, что она никому не нужна, что ее стыдно показать приличным людям, что чулок на нее не напастись, и - наконец - она выпаливала самое ужасное:
- Боже, до чего вы уродливы! Как я, волшебное создание, рожденное для амурских упоений, могла произвести такое чудовище?..
Однажды начались сборы в голштинский Эйтин, куда свою сестру вместе с дочерью пригласил епископ Адольф Любекский, чтобы ангальтские родственники полюбовались на его воспитанника герцога Карла Петра Ульриха. Садясь в карету, мать предупредила:
- Фике, в Эйтине вы должны служить образцом поведения... И прошу не объедаться за столом...
Эйтин был резиденцией епископа; тут росли дивные тюльпаны, было много красивых дорожек, шлагбаумов и будок с часовыми. А когда принцесса с дочерью выходили из кареты, барабанщики пробили "встречную дробь",и мать зарделась от гордости.
- Какие бесподобные почести нам оказывают, - восхитилась она. - Подумать только: сразу пять баранов!
- И еще скрипка, - добавила Фике.
- Где вы увидели скрипача?
- А вон... в окне, - показала девочка.
В окне молочного павильона стоял худосочный подросток, держа скрипицу. На подоконнике лежала морда большой собаки, глядевшей на приезжих с печалью в глазах. Мать больно ущипнула дочь:
- Скорее кланяйтесь! Это герцог Голштинии, мой племянник и ваш троюродный брат, а его мать Анна Петровна как раз и была дочерью русского императора Петр Первого...
Фике взялась за пышные бока платья и, чуть поддернув их повыше, учинила перед кузеном церемонные приседания, на что собака в окне павильона отсалютовала ей троекратным взлаем:
- Уф! Уф! Уф... У-ррррр!
Фике не знала (да и откуда ей знать?), что она раскланялась перед своим будущим супругом, которому суждено было войти в русскую историю под именем императора Петра III...
..........................................................
До германских княжеств уже дошли слухи о болезни Анны Иоанновны, а в случае е смерти престол России займет отпрыск Брауншвейгской династии! Голштинский дом трагически переживал это известие. Правда, в Эйтине еще не угасала робкая надежда на то, что цесаревна Елизавета петровна, если судьба ей улыбнется, может круто изменить положение; тогда вместо брайншвейгцев к престолу Романовых придвинется близкая им по крови династия Шлезвиг-Голштейн_Готторпская...
За ужином епископ сказал:
- Не будем создавать сладких иллюзий о России! Беда в том, что русские слишком ненавидят нас - немцев...
На другом конце стола, где сидел герцог Карл Петр Ульрих, послышался шум, и епископ Адольф стукнул костяшками пальцев.
- Неужели опять? - гортанно выкрикнул он.
К нему подошел камер-юнкер Брюммер.
- Опять, ваше святейшество, - отвечал он могучим басом. - Ваш племянник выпил уже два стакана вина, и стоило мне чуть отвернуться, как он вылакал все мое бургундское.
- Выставьте его вон! - распорядился епископ...
После ужина Фике случайно проследовала через столовую, где застала своего голштинского кузена. Герцог торопливо бегал вокруг стола, который еще не успели убрать лакеи, и алчно допивал вино, оставшееся в бокалах гостей. Увидев Фике, мальчик взял кузину за руку и сильно дернул к себе.
- Надеюсь, сударыня, - выговорил он, пошатываясь, - вы сохраните благородство, как и положено принцессе вашего славного дома, иначе... иначе Брюммер снова задаст мне трепку!
Девочка искренно пожалела пьяного мальчика:
- Какой жестокий у вас воспитатель, правда?
- Да, он бьет меня ежедневно. Зато я в отместку ему луплю бильярдным кием своего лакея или собаку... Тут, - сказал Петр, кривя рот и гримастничая, - словно все сговорились уморить меня. Вы не поверите, принцесса, что до обеда я сижу на куске черствого хлеба. Но я вырасту, стану знаменитым, как Валленштейн, и этот Брюммер поплачет у меня, когда я всыплю ему солдатских шпицрутенов...
Фике, волнуясь, прибежала в комнату матери:
- Какой гадкий мальчик мой брат!
Узкое лицо матери вытянулось ещё больше:
- Вы не имеете права так скверно отзываться о герцоге, голова которого имеет право носить сразу три короны - голштинскую, шведскую и... даже российскую!
В голосе матери Фике уловила затаенную тоску. Это была тоска никудышной ангальтинки по чужому земному величию, по громким титулам, по сверканию колон. Утром, гуляя с герцогом-кузеном, девочка спросила его, какую из трех коронованной предпочел бы он иметь:
- Вы, конечно, мечтаете о российской?
- Сестрица, - захохотал мальчик, - я ещё не сошел с ума, чтобы царствовать в стране дураков, попов и каторжников. Лучше моей Голштинии нет ничего на свете...
Из Эйтина лошади понесли прямо в Берлин!
.........................................................
Ангальтское семейство безропотно преклонялось перед величием Пруссии, и мать не могла не навестить короля. Фике запомнила его резко очерченный силуэт, точный жест, каким он бросил под локоть себе большую треуголку. Фридрих II поцеловал принцессу-мать в лоб, а маленькую Фике небрежно погладил по головке.
- Уже и выросла, - сказал он кратко, без эмоций.
Униженно присмыкаясь, мать выклянчивала чин генерал-лейтенанта для мужа. Фридрих II сухо щелкнул дешевенькой табакеркой.
- Ещё рано, - отказал он и, взмахнув тростью, предложил спуститься в парк по зелёным террасам... Фике с матерью едва поспевали за маленьким быстроногим человеком, а в ответ на дальнейшие просьбы принцессы Фридрих II тростью указал на девочку: - Не делайте из нее золушки! В будущем вашей дочери возможны самые невероятные матримониальные вариации.
- Ваше величество, но я ...
- А вы уже замужем, мадам! - осадил ее король.
Ночевать остановились в берлинском отеле, и мать, уложив Фике в постель, быстро и шумно переодевалась. Поверх исподнего фрепона накинула распашной модест, в разрезе лифа расположила гирлянду пышных бантов. Туча пудры осыпала ее декольте (в форме воинского каре), а белизну шеи искусно оттеняла узкая черная бархотка. В такие минуты, собираясь покинуть дом, она всегда хорошела, добрея. Иоганна приклеила над губою мушку и , мурлыча, повертелась перед зеркалами. Потом, глубоко задумавшись, она подвела у глаз стрелки, и теперь это сочетание стрелок с мушкою было негласным паролем для знатоков любви: "Вы можете быть со мною дерзким..." Громадное панье не позволяло матери пройти через дверь, она встала бочком и проскочила с писком, как мышь. Фике уснула и пробудилась ночью, встревоженная чужим смехом за стеною. В длинной рубашке до пят девочка соскочила с постели, тихо приоткрыла дверь в материнскую спальню. Первое, что она увидела при лунном свете, это длинный палаш драгунского офицера, затем разглядела и остальное. Фике справедливо решила, что увиденное ею следует скрывать от отца. А утром она заметила, что у матери появились лишние деньги, и мать очень быстро промотала их на всякие мелочи, против приобретения которых всегда так горячо восставал скупой отец...
А скоро наступили перемены. Сначала они казались случайными, потом закономерными и наконец обрели мощный европейский резонанс. Эти перемены касались лично ее - маленькой и отверженной в семье принцессы Фике... Анна Иоанновна умерла, престол России занял ее племянник Иоанн Антонович, но в морозную ночь цесаревна Елизавета, поддержанная гвардией и мелким дворянством, выбросила Брауншвейгскую династию из царского дворца. Фике теперь часто заставала мать перебирающей газеты - брюссельские, парижские, гамбургские. Снова воскресли угасшие надежды голштинцев:
- Да, да! Уже сбываются пророчества Адама Олеария, и нашу бедную Голштинию ожидает великое и славное будущее...
Вскоре газеты сообщили, что герцог Голштинии вытребован теткою в Россию для наследования престола, и Фридрих II принца Христиана Ангальт-Цербстского в генерал-лейтенанты, назначив его губернатором Штеттина.
Ликованию матери не было предела:
- Прочь из этих жалких комнатушек - в замок, в замок!..
Теперь за стулом Фике прислуживал лакей, штопаных чулок она более не носила, к обеду ей подавали громадный кубок вкусного пива. Отныне - уже не по легендам! - девочка по доходам семьи, по содержимому своей тарелки материально, почти плотски, ощутила щедрую благость, исходящую от могущества великой России. Затем герцог Людвиг (родной дядя Фике) призвал своего брата Христиана в соправители Цербста, и отец стал титуловаться герцогом. Резкий переход от ничтожества к величию отразился на нервах матери, и она властно потребовала от мужа, чтобы во время вкушания ею пищи играла на антресолях музыка.
- Вы знаете, друг мой, - доказывала она, - что я спокойно поедала все, что мне дают, и без музыки. Но зато теперь, когда я стала герцогиней, мой светлейший организм не воспринимает супов без нежного музыкального сопровождения их в желудок...
Фике страдала: она не выносила музыки - ни дурной, ни хорошей. Любая музыка казалась ей отвратительным шумом. Голубыми невинными глазками девочка исподтишка шпионила за матерью, а потом перед зеркалом копировала ее ужимки, обезьянничала.
...................................................
Никто и не заметил, как за декорациями зеленых боскетов, на фоне трельяжных интерьеров потихоньку складывался характер будущей женщины - все понимающей, все оценивающей, уже готовой постоять за себя. Герцогине не могло прийти в голову, что ее дочь, замурзанная и покорная, уже давно объявила ей жестокую войну за первенство в этом мире, и она будет вести борьбу до полной капитуляции матери... Целый год герцогиня с дочерью провели в Берлине, где Фике оформилась в подростка, стала длинноногой, остроглазой вертуньей, скорой в словах и решениях. Мать хотела сделать из дочери изящное манерное существо, вроде фарфоровой статуэтки, под стать изысканным картинам Ватто, и даже за обеденным столом Фике держала ноги в особых колодках, приучая их к "третьей позиции" - для начала жеманного минуэта.
- Главное в жизни - хороший тон! - внушали Фике.
Целиком поглощенная тем, чтобы люди не забывали о ее величии, мать не разглядела в дочери серьезных физиологических перемен. Но они не остались без внимания прусского короля...
Фридрих II вызвал к себе министра Подевильса:
- А ведь мы будем олухами, если не используем привязанности Елизаветы к своим германским родственникам. Сейчас русская императрица обшаривает закоулки Европы, собирая портреты для создания "романовской" галереи... Я думаю, - решил король, - что нам стоит пригласить глупца Пэна!
Был чудный мартовский день 1743 года.
- Фике, - сообщила мать дочери, - лучший берлинский живописец Антуан Пэн будет писать ваш портрет. Я научу вас принять позу, исполненную внутреннего достоинства и в то же время привлекательную для взоров самых придирчивых мужчин. - Герцогиня заломила руки, возведя глаза к потолку, на котором пухлые купидоны, сидя на спинах дельфинов, трубили в раковины гимны радостной жизни. - Король так добр, - заключила мать, прослезясь, - что нам этот портрет не будет стоить даже пфеннига: прусская казна сама уплатить живописцу.
- Ну что ж, Алёша! - сказала она своему фавориту Разумовскому. - Гляди сам: ноги-руки на месте, глаза и нос - как у людей... Сгодится и такая нашему дурачку!
.....................................................
В канун наступающего 1744 года вся ангальтская семья собралась в Цербсте, где герцог Христиан, как добрый лютеранин, пожелал украсить новогоднюю ночь возблагодарением всевышнего за щедроты, которые столь бурно на него излились... В эти дни ангальтинцы уже были извещены, что портрет Фике произвёл на русскую императрицу самое благоприятное впечатление.
1 января герцог Христиан, сочтя, что одной порции молитв недостаточно, снова деспотически увлек свое семейство в капеллу цербстского замка. Опять заиграл орган, зашелестели в руках молитвенники. Но с улицы вдруг послышался топот копыт, заскрипели на ржавых петлях тяжкие двери храма, и в настороженной тишине, разом наступившей, все невольно вздрогнули от грузных шагов.
Цок-цок-цок - стучали ботфорты по каменным плитам.
Фике встала навытяжку - это близился её р о к!