I
- Я принесла твои любимые цветы, мам, - тихо, почти шёпотом сказала я, стоя над её могилой с букетом роз цвета чёрного багра.
Присаживаюсь на корточки с хрустом в коленях.
От мёрзлой, ещё не покрытой весенней зеленью земли веет могильным холодом.
Провожу указательным по бутону самой большой из роз, собирая на подушечку пальца росу, и ещё долго изучаю надгробную надпись, словно вижу её впервые.
Верóника Луúза Бейкер ()
1980 - 2018гг.
Помним, любим, скорбим.
Легонько дотрагиваюсь до гравировки и тут же одёргиваю руку. Ледяной мрамор неприятно обволакивает пальцы жгучим холодом. На прежнее место кладу свежие цветы и забираю увядшие, отжившие своё.
Я бываю здесь каждую неделю. По воскресеньям. Но сегодня четверг. Да, могу нарушать традицию. Это когда уж совсем всё плохо. И да, каждый раз приношу цветы, что растут в саду нашего дома. Мама любила воскресенья и потому каждый раз пекла свои фирменные блинчики, запах которых всегда заставлял меня подняться с кровати в это утро. А если я всё никак не поднималась, мама воротила свежеиспечённым лакомством у моего носа, водила по губам, и я, улыбаясь, пыталась ухватить блинчик ртом, опленённая этим манящим, невероятно вкусным запахом.
Я была ещё совсем мала, когда мама стала так делать. С тех пор я люблю воскресенье и блины. Особенно с кленовым сиропом или арахисовой пастой, которую мама часто делала сама. Иногда, чтобы не нарушать эту прелестную традицию и почувствовать отчаянный вкус настольгии, я пеку блины по воскресеньям. Неумело. Как попало. Как получится. Но самостоятельно, без книги рецептов или интернета. Я помню всё, что она добавляла, точную последовательность и граммовку. Мама не раз подзывала меня поглядеть на процесс. Однако у меня никогда не получалось настолько вкусно, как если бы это делала она.
Уже темно.
Прохлада ночного кладбища меня немного успокаивает. Редкие облака проходят сквозь лунный свет, но от этого становится жутко. Естественно, это ведь место захоронения усопших...
Я огляделась.
Здесь никого. Как, впрочем, и всегда. Только могилы, сосновые аллеи, черные вороны и я.
Одна.
Глаза ещё не смирились с темнотой, и в кронах деревьев кажутся непонятные жуткие образы.
Должна сказать, что мне это даже нравится. Немного. Совсем чуть-чуть. Холодное, беспробудно тёмное кладбище, со всех сторон окружённое ветвистыми аллеями деревьев.
Честно, пора бы уже свыкнуться с атмосферой ночного кладбища. И я уже. Но...
Не могу. Что-то не так.
Плачу? Да. Тихо. Иногда даже навзрыд. Разговариваю ли? Да, но редко, боясь сказать лишнего. Будто она меня за это осудит. Будто она меня и правда услышит.
Услышит...
А что если услышит? Что же будет? Она будет мне везде мерещиться? Или придёт ко мне во сне?
Если так, то пусть. Что угодно из этого. Я так хотела бы снова её увидеть. Я бы так хотела вновь увидеть прекрасный блеск её голубых глаз, её улыбку, ямочки на щеках и только зарождавшиеся морщинки на лбу. Я бы так хотела вновь ощутить запах её волос, нежность её рук и её дыхание. Мне бы так хотелось вновь услышать её ласковый голос, мягкий смех и "спи, моя радость, усни" в её исполнении.
Как же всё это больно. Больно до дрожи в коленях. Больно до остановки сердца, до ломоты в костях. Больно понимать, что этого человека больше нет и не будет в моей жизни. Никогда.
Тяжелый вздох.
Слёзы катились градом по моим щекам, оставляя горячие, прожигающие кожу до самых костей, следы. Падаю на колени.
Меня часто охватывают приступы неконтролируемой паники с тех самых пор, когда я увидела пустые, до боли стеклянные большие глаза. Её глаза.
Её мёртвые глаза.
Кричала, билась в конвульсиях, не веря, что такое могло случится с ней. Со мной. Со всеми нами. А потом ещё целый год ежедневно оплакивала её отсутствие, закрываясь в своей комнате, заворачиваясь в одеяло и абсолютно не желая никого видеть. И засыпала, опленённая мечтами о её возвращении.
Таскали по врачам и таскают до сих пор. Прописывали блядские таблетки, которые я видеть на тот момент уже не могла, и, соответственно, поэтому не пила их. И не пью. После их приёма чувствовала себя амёбой, овощем, какой-то одноклеточной конченной хернёй, которая с трудом может говорить, передвигаться и думать. Может только спать и не видеть снов. Только пустоту. Беспробудную, тяжёлую, гнетущую пустоту.
Лучше я буду реветь навзрыд, визжать, как резанная свинья на забое, вскакивать с кровати с криками о помощи, лучше я буду просить, проклянать, молить Господа Бога, чтобы всё это закончилось, но никогда не буду больше пить эту поебень. Никогда. Ни за что. Даже под дулом пистолета. Даже если за это пообещают сжечь на костре. Я не возьму в рот эту дрянь. Больше нет.
В связи с личным отказом от таблеток развились психоневроз, латентная дисфория и амок. Невроз - это понятно: вечно нагнетающая тревога, эмоциональное неблагополучие, часто без видимых причин, раздражительность, обидчивость, ранимость и зацикленность на психотравмирующей ситуации.
Но дисфория и амок мне казались очень непонятным и страшным диагнозом. Говоря простым человеческим языком - это неконтролируемая агрессия, херня, от которой я отказалась избавляться, сгусток тёмной энергии, который сидит во мне и по сей день и, не дай Боже, ему что-то не понравится, вырывается наружу, заставляя меня хотеть убить всех, кто хотя бы попадётся на глаза. Настроение стало меняться по сто раз за пять минут: сейчас я грущу, глядя на стекающие по оконному стеклу капли дождя, а следом захочу оторвать голову собственному брату, который слишком громко дыхнёт рядом с дверью моей комнаты. Я, конечно, научилась с этим справляться. За столько то времени. Но не всегда могу держать себя в руках.
Таблетки мне всё ещё выписывают. Нормотимики, нейролептики, транквилизаторы, антидепрессанты, ноотропы по типу пароксетина, перициазина, карбамазепина и ноотропила.
И мой ненавистный папаша их покупает. За каким-то чёртом. Запакованные лежат пылятся в ящике прикроватной тумбочки. Были даже мысли открыть собственную мини-аптеку.
У меня даже есть личный психотерапевт, с которым я встречаюсь раз в две недели. Андреас Томпсон.
Раньше мы, конечно, виделись чаще. Прикольный мужик, спокойный очень. Это и понятно. Помимо меня у него есть пациенты похуже. Нужно сохранять самообладание. Однако иногда меня настолько бесит эта его сдержанность, что хочется разбить ему лицо об стол и размазать сочившуюся кровь по всем тем многочисленным записям, что он постоянно ведёт в разговорах с пациентами. Чтобы потом очищал, отмывал эту засохшую багровую жидкость от бумаг или ещё лучше - переписывал всё заново. И отпускает только тогда, когда я наору на него до режущей боли в горле, до потери голоса. И, кажется, до потери пульса.
Даже обидно, что такие ужасные переживания настигали и настигают только меня одну. Ощущение, будто отцу и брату даже стало легче от маминой смерти. Они плакали только на похоронах. На лице отца я не видела больше ни одной слезинки с тех пор, а Ник иногда тоже тихо плакал, успокаивая меня своими обьятьями. А теперь я вновь осталась одна. Одна, укутанная этими мыслями, этими чувствами, этими горькими, горячими слезами.
Воздуха категорически не хватает. Словно его и вовсе не осталось на всём белом свете. Повеял кладбищенский ветер, слегка тронув мои волосы.
Где-то в глубине аллеи волной прошёлся громкий, противный вороний клич.
Тревога нарастает.
Они знали, что она больна. Знали, что осталось ей недолго. И потому были готовы. А мне никто не сказал, что она умирает. И, видимо, не собирался говорить. Мама - потому что не хотела расстраивать, не хотела, чтобы я переживала, а я бы переживала, но, уверена, могла бы себя заранее подготовить морально к неизбежному. А они - потому что... потому. Наверное, ответ тот же. Хотя я не уверена, что отец вообще думал о моём состоянии.
Мама не могла спать. Врачи называют это фатальной инсомнией. Бессонница в самом страшном её представлении. Смерть наступает от сильного недостатка сна. Она могла не спать сутками. Я часто просыпалась ночами, слыша шорохи и стуки на кухне, и спускалась, чтобы развлечь её какой-нибудь беседой. Постоянно слышала, как от слабости и недосыпа мама роняла что-то, врезалась в косяки, разбивала посуду. А отец орал на неё, ведь она тревожит его сон. Иногда дело едва ли не доходило до драк. Уже тогда я была зла на отца. И вот, когда мамы не стало, я начала ещё больше его ненавидеть.
Слышатся какие-то посторонние звуки, шорохи и даже шаги. Я отчаянно оборачиваюсь, но это бесполезно. Я ничего не вижу. Вообще. В глазах резко потемнело. Закружилась голова.
Опершись правой рукой о могильную плиту, я пытаюсь подняться с колен, но у меня не выходит. Шаги становятся всё громче и громче. Резкая боль в области висков, словно стрела, пронзает меня. Я хватаюсь за голову.
Прихожу в себя, когда ощущаю чьё-то прикосновение на своём плече. Медленно оборачиваюсь и вздрагиваю.
- Добрый вечер, юная леди, - улыбается мне седовласый мужчина в годах и протягивает руку, дабы помочь мне подняться.
- Вы меня напугали, - протягиваю руку в ответ и неустойчиво встаю на ноги. Вытираю слёзы, от которых потекла предательница-тушь.
- Прошу прощения, я не хотел. Уже поздно и я вынужден осмотреть всё кладбище, чтобы убедиться, что здесь больше никого нет, - он поправляет свою фуражку и засовывает руки в карманы старой потёртой куртки.
- Как ваше имя? - всё так же приветливо интересуется мужчина.
"Никогда не говори незнакомым мужикам своё настоящее имя". Мама твердила мне эти слова с того самого момента, как я научилась что-то понимать и складывать слова в понятные предложения. Также она всегда добавляла, что вообще не нужно говорить с незнакомыми мужиками. Я, конечно, не слушалась.
- Эвелин... А вы?
Это первое имя, которое пришло мне в голову. Сейчас даже не вспомню, чьё оно на самом деле.
- Я Билл Мерлотт. Хозяин этого кладбища. Ну, как хозяин... Сторожевой. Вон моя сторожка, - он указывает рукой куда-то мне за спину, - можете называть меня просто дядя Билл.
Я смотрю назад. И правда. У входа на кладбище стоит небольшой деревянный домик. И свет горит изнутри. Как я его не замечала всё это время?
- Называйте меня просто Эвелин, - я вяло улыбнулась и поёжилась от холода.
- Кто здесь у вас? Какой-то родственник? Бабушка, дедушка? Тётя, дядя? Может, близкий друг? Или... кто-то из родителей? - спрашивает старик, заглядывая мне за спину.
Мне стало неприятно от его настойчивого любопытства. Его лицо озаряла ни в чём ни повинная улыбка, и, должна сказать, это очень напрягало.
Почти полночь. Я хочу домой. Впервые за долгое время. Хочу оказаться в своей постели и просто вглядываться в еле заметные трещины на потолке.
- Эм, приятно было познакомиться, но, думаю, мне пора, - быстро выдаю я и неумело начинаю идти к главным воротам. Ног не чувствую абсолютно, как будто уронила на них тонну кирпичей.
- Эвелин, стойте! Подождите! - догоняет дедуля и начинает шагать по левую сторону от меня, - не хотите выпить чаю?
"А ещё никогда не бери конфеты у незакомых людей. Соглашаться выпить чаю тем более не стоит".
- Нет, спасибо, - отвечаю резко и холодно и отступаю от мужчины на шаг вправо, чтобы краюшек моего пальто не касался ткани его замызганной куртки.
- С печенюшками.
- Нет, спасибо.
- Может, тогда кофе?
- Нет.
- А какао?
- Что непонятного в слове "нет", чёртов ты старикан!? - повышаю голос я и мы останавливаемся.
Дядя Билл опешил и замолчал.
- Извините. Мне и правда нужно идти. Я неважно себя чувствую.
- Да, конечно, чего это я. Это вы меня простите. Ступайте, ступайте... - негромко произнёс дядя Билл, а я уже была за воротами кладбища.