Произведение искусства

Лукреция всегда была болезненной; она помнила, как в детстве часто лежала в кровати, вся бледная, температура высоко поднималась, а лекарства настолько горчили, что она клялась себе взяться за собственное здоровье и укрепить его, чтобы не отставать от своих одноклассниц, любящих играть в волейбол, а в особо жаркие дни лежать в тени персиковых деревьев. Родители делали всё, лишь бы сквозняки не касались детского тела, во время болезни нанимали частных учителей и были одними из первых людей, которые дали зелёный сигнал новому, экспериментальному методу лечения, что вскоре стал самым действенным и популярным среди итальянских богачей, на чьих телах потом исчезали метки.

Идея была до гениальности простой: путём многочисленных экспериментов выяснили, что, нанося татуировки, можно не только вбивать в кожу краски, что потом легко вымываются и испаряются, но и лекарства, что потом текут в тело, отделяются от красок и способствуют выздоровлению. Пока всё было на уровне опытов, тайну хранили, как сокровище, многочисленные татуировщики, повязанные секретами, научили своему хитрому ремеслу врачей и были вознаграждены деньгами и известностью — о них печатали в газетах, в их салоны зазывали, и радовались все: дельцы, умело раскрашивающие тело, и клиенты, получающие прекрасные рисунки.

Родители Лукреции пришли к врачам тайно, так как их соседка была доктором, рассказали о часто болеющей дочери и предложили им большое состояние и известность, чтобы они тщательно исследовали их девочку и начали лечить новым способом. Именно так девушка из богатого рода Мацарини, что славился особыми, талантливыми людьми, первой легла на операционный стол, чтобы её вылечили при помощи татуировок. Её мать, Елена, не спала всю ночь, сидя под дверьми операционной палаты, отец, Рафаэль, осмотрев больницу, сказав, что им нужен явно щедрый меценат, и с лёгкой руки главного врача им стал, до конца своей жизни обеспечивая большое здание и зная, что его деньги идут на благое дело.

Елена Мацарини славилась как талантливая танцовщица главного театра, она солировала во многих номерах, удивляла своей страстью и фигурой, которая не испортилась даже под тяжестью лет. На момент рождения Лукреции ей было всего двадцать, она была полна желания танцевать, потому, просидев с дочерью год и ни разу не покормив её грудью, вернулась на сцену. Дочь хотела быть такой же, как и её мать, испытывала странную страсть к балету, но из-за своих болезней не могла заниматься буквально ничем, лишь читала.

Рафаэль Мацарини являлся художником, полотна которого оценивали высоко, и был старше Елены примерно на десять лет, но всем было ясно, почему они сошлись, такие противоположные, но такие похожие друг на друга: женщина пленила его своей энергией, а он её — спокойствием. Он искренне любил их общую дочь, отдавал ей всё самое лучшее, потому однажды и заметил, что она с маленьким куском мрамора, который мужчина дал ей подержать, сотворила чудо. Через месяц упорных трудов Лукреция преподнесла матери небольшой подарок: небольшой мраморный кулон в виде птицы с шипастой розой в небольшом клюве.

«Это гениально, — проговорил тогда друг Рафаэля, — твоя дочь в столь юном возрасте обуздала мрамор и даже не испортила его».

Рассматривая крошечные шипы на ненастоящем стебле цветка, глазки-бусинки, в которых отчётливо был виден зрачок, и небольшие цепкие коготки, супруги Мацарини пришли к выводу, что раз у девочки есть задатки, так их надо развивать всеми силами. Специальная школа приняла Лукрецию с рекомендациями от великого отца и его друзей, что готовы были поручиться, что из этой девочки с мягкими волнистыми каштановыми волосами и умными карими глазами выйдет очень хороший скульптор.

Как только девушка достигла девятнадцати лет, она получила аттестат об окончании старшей школы с уклоном на искусство и блестяще легко поступила в университет на заочное обучение. Но продолжать обучение после получения диплома, над которым корпела достаточно долгое время, не стала и вместо этого собрала свои вещи, нужные для проживания и творения, расцеловалась с родителями и удалилась из шумной Венеции в удалённую часть Италии, в Сан-Джованни-ин-Гальдо, в виллу своей семьи, чтобы уже там спокойно продолжать жить и работать. Там она проводила свои лучшие годы в жизни, и родителям будет лучше, если они не узнают о такой жизни их хорошей девочки.

Бар «Магнолия и апельсин» был одним из пристанищ Лукреции, когда она отдыхала, а не в порыве вдохновения трогала глину или же вырезала цветы из мрамора. Её там ждали буквально все, бармен знал, что для неё коктейли нужно нести в секцию для курящих, а ещё если там играл джаз, то надо обязательно сделать громче. Девушка спустилась вниз по лестнице, слегка оглядела помещение, кивнув знакомому официанту, и устремилась в секцию, в которой всегда и сидела — только сегодня она будет не одна там находиться, ведь совершенно случайно человек, с которым она была знакома, позвал её сюда.

— Сеньорита Лукреция! — он заметил её быстрее, и глаза девушки зажглись — она даже перестала распечатывать новую пачку сигарет.

Матиас Феррари был одним из тех врачей, что практиковали татуирование, и говорили, что он хоть и молод, но рука у него набита и он никогда не промахивался. Совсем недавно он излечил Лукрецию от достаточно тяжёлого кашля, который мешал ей спать, и вот они встретились вновь, но не для того, чтобы обсудить дальнейшие пути лечения.

Молодой человек поцеловал тыльную сторону ладони девушки и усадил её на стул, а подоспевший официант вновь услышал «Как обычно» и пошёл за коктейлем. Как только Лукреция удобно устроилась, она поправила буйные волосы, вновь понимая, что при виде именно этого врача вечно начинала нервничать, будто что-то шло не так. Она получила сообщение, что он здесь, буквально случайно, потому что, когда находилась в мастерской, отключала средства связи, но тут само провидение заставило её взять телефон с собой.

— Как доехал сюда?

— Вполне себе сойдёт.

Лукреция отхлебнула коктейль и немного поморщилась — она всё же предпочитала никотиновую отраву алкогольной. Матиас был красивым, даже очень — в нём явно смешалась кровь нескольких народов, создавая его, такого индивидуального. С ним было приятно разговаривать, хоть он часто говорил односложными предложениями, он хорошо умел себя презентовать. Даже сейчас, когда он сидел с девушкой, Лукрецией, на него украдкой поглядывали находящиеся в помещении женщины.

— Как жизнь? — девушка слегка ухмыльнулась, с губ соскочило «не жалуюсь», а потом она чуть отпила коктейль вновь и подпёрла рукой подбородок — всё же не зря они сейчас встретились. С ним спокойно и расслабленно, нет переутомления, а этот профиль с выделяющимися скулами и идеальным носом хочется не вылеплять из глины, а мучить прикосновениями мрамор.

— Ну а ты какими судьбами в Сан-Джованни-ин-Гальдо? — раздался вопрос.

— Решил взять отпуск на недолгое время, — Матиас чуть расслабился. — Всё равно порой выгорания случаются, мне нужен отдых и новые впечатления. Ты же знаешь, творческие профессии требуют большего самообладания, чем остальные.

— Отпуск — дело хорошее, но, знаешь ли, он вредит творчеству, — проговорила девушка, улыбаясь. — Порой нам стоит вообще не отдыхать, дабы не растерять те крупицы, что есть.

— Я бы хотел остановиться у тебя, — сказал Матиас, вдыхая аромат табака, что вился кольцами вокруг Лукреции и её точёного, будто из мрамора, лица. Он знал — девушка не откажет, хоть выглядит строго и будто бы сейчас набросится, растерзывая, наоборот, скульптор отличалась добрым сердцем и гостеприимством. Чаще всего она находилась в своей мастерской, дымила, лепила, включала на полную громкость джаз на старых пластинках, а потом выползала оттуда в начале двенадцатого, падала на кровать и забывалась сном на долгие десять часов.

— Я не против, — сигарета затушена в пепельнице, и Лукреция принялась за мясо; в крошечной деревушке, из которой раньше уезжали жители, был лишь один небольшой бар, «Магнолия и апельсин», с фермерским мясом и жареными овощами. — Только не рви апельсины в зимнем саду — после Клода они ещё не восстановились.

Клод был мальчишкой-посыльным из лавки пекаря, его любили и баловали приезжие, но когда Лукреция увидела его с мешком апельсинов, выходящим из её зимнего сада, подняла такой крик и так сильно отчитала рыжеволосого пройдоху-ирландца, что он убегал сразу же, как её видел. Так девушку, пребывающую во вдохновении большую часть своей жизни, никто не боялся и не презирал, наоборот, каждый из них интересовался творчеством молодого скульптора, хотел заглянуть в её мастерскую и наблюдать за процессом создания красоты. Жаль только, что Луреция не любила, когда за ней смотрели и мешали выплеску эмоций, когда мрамор становился пластилином, а в готовые прекрасные скульптуры практически вдыхалась жизнь, будто бы живые люди окунулись в камень и застыли в нём навсегда.

— Тогда, — Матиас указал на спортивную сумку, — я сейчас могу пойти и положить вещи?

Как только девушка кивнула, понимая, что врач её точно стеснять не будет, в баре они расплатились, оставили чаевые и ушли, практически не разговаривая между собой. С Лукрецией здоровались, предлагали свежие овощи и фрукты, женщина с маленьким ребёнком на руках предупредила, что вино лично для неё практически готово, его можно будет забрать в ближайшую пару дней. Матиас посмеивался с таких любезностей простых деревенских людей — таких не найти в большом городе, ведь его жители не готовы раскрывать перед каждым сердце, такое нежное и ранимое, им трудно показать свой внутренний мир. Лукреция была промежуточным звеном между городскими и сельскими людьми, ни то и ни то, но её одинаково любили и в Венеции, и здесь, и у девушки была взаимная симпатия ко всему окружению.

— Ты приезжаешь в город только для лечения, или порой на буднях тоже? — врач зевнул и слегка качнулся от веса сумки, что висела на плече. Дорога уходила на холм, и девушка, идущая впереди налегке, быстро взбиралась наверх, ведь для неё путь выточен до автоматизма, а сама она даже не задумывалась о его сложности.

— Только на лечение, ко мне родители приезжают редко, а друзьям здесь не нравится, — пожала плечами Лукреция. — Говорят, здесь скучно и нечем заняться, но я этого не понимаю — в воздухе парит вдохновение, тут невозможно просто сидеть, ныть и пить вино. Можно, конечно, но зачем?

— Некоторые думают, что отдых как раз заключается в лежании на диване и употреблении алкогольных напитков, — пожал плечами Матиас. — Хотя, могу поспорить, вино и всё, что крепче него, тут явно хорошее.

— Даже не буду отрицать.

Дом семьи Мацарини был большим, просторным и поражающим воображение: типичный особняк в итальянском стиле принадлежал ещё бабушке сеньориты, что запиралась у себя в мастерской, а потом ела ночью, выходя на тёплую террасу в одной только белой рубашке. Странно, но хозяева были похожи на особняк: изящные, тонкие, в итальянском стиле и с такими богатствами, что обычным людям не снились. Матиас не впервые видел этот дом, не удивился его пафосности, потому лишь шёл за Лукрецией по саду, позволяя ей вновь обосноваться в раздумьях по поводу собственной жизни и будущего. Она нередко задумывалась об этом, в моменты одиночества вообще погружалась в апатию, даже любимый Фрэнк Синатра не спасал от тяжёлых дум и таких же тяжёлых выводов, которые взваливались на хрупкие плечи.

Лукреция расположила Матиаса наверху, рядом с зимним садом, от которого пахло цитрусовыми и цветами, что распускались там каждый сезон, вне зависимости от того, зима ли, осень. Мужчина с удовольствием повалил на пол спортивную сумку и потянулся, лишь обернувшись и не замечая молодой хозяйки поместья, которая спряталась в своей комнате и уже готовилась уйти в мастерскую, распорядившись по поводу обеда. Она успела переодеться, и в этот момент врач зашёл к ней, наблюдая за тем, как девушка заплетала длинные волосы в хвост, вновь допуская мысль о том, что ей надо состричь всю копну, дабы она упала к ногам и голове стало легко. К великому сожалению, мама запретила ей это делать, пригрозила запальчиво, ведь Лукреция должна гордиться тем, что она — гениальная женщина-скульптор, смогшая подчинить себе мрамор и сделать его податливым.

— Обед будет готов через час, сеньора Падильи сделает пиццу и булочки, на ужин — паста, — Мацарина обернулась и чуть оправила чёрную футболку, слегка показывая край фисташкового цвета бюстгальтера. — Ты уж прости меня за грубость, но мне надо работать.

— Я буду в саду, — кивнул Матиас. — Помню, у тебя где-то есть фонтан необычный... ты к нему скульптуры делала, так?

— Да, конечно, — расслабленная девушка, которая очень приятно удивилась знанию врача, улыбнулась и прошла мимо, направляясь к лестнице. — Мы с садовником как раз недавно переоформили землю, беседку поставили, в общем, там есть на что посмотреть.

Матиас кивнул в спину Лукреции, что быстро спускалась по ступеням вниз и скрылась в своей маленькой обители: послышалось «I've got you under my skin», и врач лениво прошествовал к первому этажу, настраиваясь на приятную прогулку. Он вышел на улицу, вдыхая свежий деревенский воздух и понимая, что ему давно следовало выбраться на природу и сместить немного врачебную практику — хоть людей было много, деньги текли в карман, но с каждым разом, с каждым рисунком на теле больного терялось что-то внутри. Искра взлетала в воздух и гасла, так и не показавшись остальным людям.

Территория рядом с особняком семьи Мацарини была прелестна, как и музыка, исходящая из мастерской, Матиас не особо разбирался, но, кажется, это были двадцатые-тридцатые годы двадцатого века. Шумное время с весёлыми людьми, чёрно-белыми фильмами и прекрасными девушками, смотрящими с голубых экранов. Все эти актрисы, первого или второго плана, неважно, мертвы, не были свидетелями тяжёлых войн, переворотов, мощного научно-технического прогресса, который привёл к появлению лечения при помощи татуировок.

Фонтан, расположенный в глубине сада среди кустов роз, потрясал воображение каждого, кто его видел: посередине находились двое возлюбленных, держащихся за руки и смотрящих друг на друга с нежностью. Лёгкие волосы девушки, подозрительно похожей на маму Лукреции, развевал ветер, и даже было видно, что в её пряди вплетены пионы, на ней колыхалось платье, видны были очертания бёдер и колен. В её руке покоилась большая ладонь молодого человека с васильковым венком на голове, что плотно оплетал волосы; он был полностью одет, но во всём его облике сквозила такая лёгкость, что было его возможно представить без одеяния. Вокруг были установлены белые мраморные голуби, курлыкающие и выдающие из тонких острых клювов струи воды. Матиас вспомнил эту композицию, что показывали по телевизору, когда он только поступил в медицинский университет, а также отметил про себя, что на этот момент Лукреции, одетой в белое платье и чёрные мартинсы, было шестнадцать лет. Слишком молодая для звания великого скульптора, красивая для занятий с мрамором и очень уж «девушка» — только поэтому её долгое время не принимали в обществе и сверстники, что только-только учились терпеливому кропотливому искусству.

На обед позвали слишком быстро, и вот уже Лукреция сидела напротив своего гостя, понемногу отпивающего вино, принесённое из погреба: десятилетняя выдержка, лёгкий привкус чего-то цитрусового, на языке приятное послевкусие, перетекающее в горло и остающееся там, дабы потом греть изнутри. Булочки с чесноком и сыром таяли во рту, и Матиас прикрыл глаза от наслаждения, не жалея, что отправился именно сюда и назначил встречу именно девушке из семьи Мацарини. Не дай Святая Мария случится что-то в чужом доме, там, где молодой человек никого не знал — он чужак, а значит на него в первую очередь всех собак спустят, за ним будут гнаться, а Лукреция спокойная и рассудительная, организует своё расследование и выяснит, кто же виноват в сложившейся ситуации.

— Я бы хотел поговорить с тобой, — сказал Матиас. — Ты же знаешь, что я не просто так сюда явился и навязался к тебе.

Вилка дрогнула в тонких руках девушки, и Лукреция чуть не пролила вино мимо, но вовремя успела остановиться и даже выровняла неспокойное дыхание, считая до десяти. Она понимала, что хотел сказать этой репликой молодой человек, и пусть воспоминания о том были запрятаны в дальний угол, заперты на замок, но они всё равно прорывались, шепча о том, что он же врач, всё нормально. Да, он врач, потому на грудной клетке, обожжённой металлом тогда, окровавленной, и расцвело произведение искусства, спасшее жизнь итальянки, которая очень сильно хотела дышать, а главное — очнуться после всего того кошмара, что с ней случился.

— Тебя направили родители, да? — проговорила девушка. — Для новой диагностики?

Когда Лукреции было восемнадцать, на неё напали, дождавшись того, что родители уйдут, а телохранители отвернутся, потому и оказалась она сначала на носилках, а потом — на операционном столе, умирающая, с больно бьющимся сердцем, в которое почти целиком всадили нож. Дыру в груди зашивали долго, болезненно — наркоз не подействовал, девушка отключалась несколько раз и просыпалась с раздирающим горло криком, а потом вошёл он — практикант с готовым эскизом, объясняющий на ходу, что чёрный, зелёный и синий цвета подобраны не случайно, ведь именно в них растворены нужные лекарства. Он приступил к работе незамедлительно, слышал сдавленные девичьи рыдания и вставал в позицию врача, говоря себе, что тело — это что-то нормальное, тем более он на работе, а на пациентов как на объект любви никто не смотрит. Этим самым парнем был Матиас, назначенный вскоре личным лечащим врачом, что готов сорваться к своей подопечной даже в мир иной.

— То, что у меня осколок от этого ножа в сердце, ещё не значит, что он причиняет мне дискомфорт, — Лукреция отвела глаза. — Родителям необязательно было посылать тебя ко мне, тем более что знают, что я не люблю отвлекаться от работы.

Как выяснилось позже, Джузеппе Пино напал на девушку в состоянии наркотического опьянения, он возомнил себя Богом и решил, что ему сойдёт с рук всё, но не учёл одного — система правосудия жестока и не поддаётся ни на какие мольбы. Он публично признал свою вину и извинился перед искалеченной девушкой, у которой лицо всё было распухшим от слёз боли и ненависти, а потом последовало заключение — все постарались сделать так, чтобы этот человек сидел в тюрьме до конца своих дней. С собой в камеру он взял только Евангелие и зубную щётку — так и оставили его на нарах в тюремной робе.

— Я и был послан для того сюда, чтобы не мешать твоей работе, — с уважением к скульптору произнёс Матиас, склоняя голову. — Просто... разреши мне тебя осмотреть, ты до сих пор толком не восстановилась, а ещё слишком сильно напрягаешься. У тебя идёт большая нагрузка на сердце, когда ты взбираешься по холмам, думаешь, я этого не заметил?

У Лукреции не было сил возражать или просто что-то говорить — подняв руки в знак капитуляции и допив вино, она махнула вынужденному соседу по дому рукой, зазывая его в помещения, в которых отлично работал кондиционер. Мама называла его божьим спасителем от солнечной и жаркой погоды, потому и развесила все нужные устройства по разным уголкам, а когда приезжала, то включала сильнее и наслаждалась прохладой, поедая тёмный шоколад с орехами внутри. Матиас следовал за хозяйкой дома, которая точно знала, куда идёт, а потом зашёл вслед за ней в небольшую комнату — именно она принадлежала Лукреции, и пусть она сама предпочитала что-то строгое в одежде или мастерской, она всё равно порой оставалась той самой маленькой девочкой, которой нужны были плюшевые игрушки и оборки на платьях. У неё детство украдено из-за занятий лепкой и всего остального, хотя бы в личном пространстве она может побыть той, какой часто хотела стать: милой девочкой с улыбкой без звания самого молодого гениального скульптора. Ответственность накладывается на имидж, потому остаётся только вздыхать и принимать себя такой двоякой, какая она есть на самом деле.

Тёмная футболка оказалась снятой, под ней обнаружился фисташкового цвета бюстгальтер, что расстёгивался спереди; объёмные декольте были приятны мужчине, но девушка стояла против света, потому пришлось чуть развернуть её, чтобы солнечные лучи падали на грудь, на то самое место. Взглядом спрашивая «можно?» и дожидаясь ответа «да», Матиас расстегнул небольшой замочек и тщательно осмотрел место повреждения тканей и уже блёклую от времени нанесения татуировку — операцию по извлечению части лезвия должны провести только после того, как все цвета всосутся в кожу, не оставив и намёка на хирургически-татуировочное вмешательство. А ведь этот рисунок на теле был самым настоящим произведением искусства, красотой с расправленными крыльями и раскрытым вороньим клювом, что выглядел как настоящий, если смотреть под определённым углом. Сейчас о былом величии говорил лишь яркий чёрный глаз с зелёным отливом и ореол, исходящий от перьев и стремящийся распространиться на всю женскую грудь. Прочистив горло, Матиас сделал попытку застегнуть замочек, но этого не получилось — Лукреция улыбнулась от щекотки и перехватила пальцами руки врача, что слегка дрожали.

— Ты так и не научился нормально реагировать на женскую грудь, — проговорила она.

— А ты так и не научилась приходить на плановые осмотры, — прошептал он.

Обстановка накалялась, тем более что девушка была почти обнажена до талии и не спешила прикрыться, но такой вид нравился молодому мужчине, которого открыто соблазняли, понимая, что то, что случится в стенах этого дома, никуда не вынесется. Лукреция осторожно положила мужские руки на свою талию, прижалась к Матиасу и легко захватила его губы в плен, оставляя привкус тягучести и лёгкой загадочности с винным ароматом, а потом легко застегнула нижнее бельё, но не сделала ни единой попытки вырваться или, хохоча, оттолкнуть от себя врача.

— Знаешь, что такое произведение искусства? — прошептал Матиас. — Это не мои татуировки и не твои скульптуры. Произведение искусства — это ты сама по себе. Мне кажется, я в тебя влюблён.

Лукреция выкуривала по две дамские сигареты в день, в то время как Матиас позволял себе лишь одну банку пива, и то в выходной. Они были разными, даже слишком, по темпераменту, работе, тяге ко всему, но при этом случайное происшествие заставило врача влюбиться в собственную пациентку, а она долго сама думала — не влюбилась ли? Сейчас для себя решила одно: да, влюбилась, не стала бы тогда целовать столь симпатичного парня, находясь перед ним практически без бюстгальтера. Кажется, совсем скоро Матиас будет не только персональным врачом для сеньориты «гениальной скульпторши», но и источником любви и вдохновения, что трепетно воспылает в нежном женском сердце.