Игла

С тех пор, как отец Филип покинул город, забот у Тобиаса стало гораздо больше: все время и силы уходили на его обычные обязанности, к которым добавились воскресные службы и личные мессы для некоторых прихожан, что не могли посетить костел самостоятельно. Занятия в сиротском доме пришлось сократить до двух в неделю — то есть, до их обычного количества. Мальчики переживали и, по словам сестры Агаты, стали вести себя хуже.

Обида их была Тобиасу понятна и даже знакома — до того, как обрести Бога, он был всего лишь сиротой без отца и матери, оставленным у старенького костела в пригороде. До того, как вера заполнила его разум и чувства и превратила почти все помыслы в добродетель, Тобиас был обиженным ребенком.

А брошенные однажды дети всякий раз боялись, что их бросят снова. С каким упорством они рвались доказать, что никто им не нужен! — больше их злости на мир было только желание обрести дом.

Тобиас хотел бы, чтобы сироты из приюта при церкви нашли себя в вере, как он когда-то; он навещал их чаще обычного, если не был занят хлопотами в костеле, читал больше, учил наблюдать за миром не через призму своих эмоций — порой слишком горячих, чтобы не задевать ими мысли, — но с чистым разумом и холодной головой.

— Мальчики скучают, отец, — сказала сестра Агата, когда они прощались в последнюю среду. Тобиас кивнул.

— Понимаю. К сожалению, прихожане нуждаются во мне в данное время, и я не могу отлучаться надолго.

Произнося это, диакон чувствовал себя виноватым. Но едва он отошел от приюта дальше, чем за два дома, и поверх вины легко легло иное чувство — благостного удовлетворения. Тобиасу нравилась эта суматоха и занятость, Тобиасу по сердцу было нести службу самостоятельно и посещать дома немощных прихожан, чтобы прочитать им мессу, пусть и пахло в их домах прокисшим хлебом и старостью.

Да и вина за мальчиков чувствовалась в нем неправильная — это стыд за то, что не ощущал вины, прятался в глубине его сердца.

Он возвращался, огибая широкие улицы, — дни становились все теплее и идти в тяжелых одеждах под палящим солнцем было невыносимо. Тобиас сворачивал в длинные тени лип, проходил мимо заднего двора гостевого дома и иногда делал приличный крюк. Дом пани Савиковой стоял в стороне от основного пути диакона и между ним и домом пана Петшака, стоящим аккурат по дороге от приюта до костела, Тобиас всегда выбирал вдову.

— Приятно видеть вас в добром здравии, отец Тобиас, — окликнула его пани Савикова от двери лавки напротив своего дома. Тобиас радушно улыбнулся, подмечая, что прятать глаза от пронзительного взгляда вдовы он уже не хочет — по крайней мере, не так скоро, как прежде.

— Приятно видеть вас, пани Савикова.

Он учтиво поклонился, гадая, не стали ли причиной его уверенности полномочия, которыми он располагал теперь в своей церкви, пусть и негласно. Вдова улыбнулась ему, щурясь на ярком солнце; выбеленные им же волосы в косе пани казались совсем белыми, словно это снег блестел на полуденном свету, а не светлые локоны.

Она улыбалась, и морщинки у ее глаз сделали взгляд еще мягче, хотя казалось, что то, как она смотрит на диакона, и есть предел доброты, которой она готова была поделиться со всеми. И даже с паном Петшаком.

Тобиас невольно нахмурился, сложил руки одна на другую.

— Как ваши дела, пани? — спросил он, мечтая, чтобы голос его звучал тверже, но не грубее — в разговорах со вдовой пекаря и детьми это получалось через раз. Сложно было придать своим словам вес, когда говорил он подобающе служителю церкви, но куда мягче, чем следовало бы человеку его возраста.

— Хорошо, святой отец.

Она подошла к Тобиасу, на ходу заправляя за ухо волнистую прядь волос — точно золотая нить светлых мыслей тянулась от ее виска по теплому ветру.

— Примите соболезнования по поводу кончины отца Венчислава, — сказала она тихо. — Мне следовало выразить вам их еще на той неделе, когда по городу прошла эта ужасная весть, но на вас после столько всего навалилось.

— Не стоит, пани.

— Он разве не был вашим наставником?

Тобиас опустил голову и посмотрел на свои сжатые руки — одна на другой, словно вот-вот он поднимет их для молитвы.

— Ах, нет. Я едва знал его, меня перевели к вам уже после отъезда отца Венчислава в Варшаву. Моим наставником стал отец Филип, если мне позволено так о нем думать.

— Понимаю, — пани улыбнулась, будто действительно разгадала робость диакона. — Вы уже давно с нами, святой отец, и мне кажется, будто вы всегда были при нашей церкви.

— Это приятные слова, пани.

Она снова улыбнулась, Тобиас улыбнулся в ответ. И в тот же миг его накрыло холодным куполом, будто вмиг на него подул резкий ледяной ветер или небо разразилось грозой и пролило лишь на него свой гнев. Отчего это, что стало причиной дрожи во всем его теле? Диакон невольно поежился, отвел взгляд от улыбчивой пани Савиковой, а после совсем отвернулся.

— Мне пора, пани. Дела в костеле...

— Ох, да я вас задерживаю! — она наскоро ему поклонилась и отошла в сторону. — Хорошего дня, святой отец.

Тобиас пробормотал слова прощания и кинулся прочь от вдовы. Что гнало его вниз по улице, он не ответил бы и самому себе, и на вопрошающий взгляд пани Савиковой никак не отреагировал, почти не заметил его.

Это был не стыд за неловкий разговор, не стыд перед собой и не вина, какую он обыкновенно мог испытывать за теплые чувства к прихожанке, о которой обязан был просто заботиться. Было что-то чужеродное, совсем неправильное в холоде, сковавшем его тело, словно ледяные пальцы незнакомца, случайно коснувшиеся оголенной шеи в толпе людей.

Оставшуюся часть пути Тобиас пересек, запинаясь о тяжелые полы своих одежд, и укрылся под сводами костела, за три года ставшего ему родным.

В это время гостевой дом в центре города принимал у себя неожиданного богача из Европы, который, к радости хозяев, планировал остаться у них постояльцем не менее, чем на полгода.

***

— Слышали о богатеньком европейце?

— Говорят, он приехал в Польшу, чтобы искать молодые умы...

— На кой ему сдались наши умы? Пусть ищет их в столице!

— Он ищет таланты и хочет открыть школу искусств в Риме.

— Говорят, он знаком с папой...

— Откуда бы ему знать папу, если он обычный мирянин!

— У него много денег, он жертвует церкви огромные суммы...

***

На сей раз служба проходила оживленнее обыкновенного, и Тобиасу никак не удавалось подхватить волну всеобщего настроения. За две недели, что он читал прихожанам с кафедры самостоятельно, он вырос в ораторском искусстве и научился успокаивать своих слушателей размеренной речью. Теперь же его голосу не хватало сил, а ему самому — смелости, чтобы пронзить словом жужжащий поток речей прихожан. Но и позже, едва все успокоились, Тобиас чувствовал всеобщее напряжение и не понимал, что оно значит — а потому и не мог искоренить его.

На расползающиеся по городу с молниеносной скоростью слухи диакон не обратил бы внимания, если бы отец Якуб не спросил о них тем же вечером.

— Вы слышали о приезжем госте, отец Тобиас?

— Да, слышал. Об этом столько говорят, что невозможно остаться в стороне, хоть это и помешало моей сегодняшней службе.

Отец Якуб усмехнулся, выделив положение, на которое себя возвел молодой диакон, но Тобиас с самого отъезда отца Филипа не скрывал гордости за свою самостоятельность. Отец Якуб, навещающий только богатых прихожан, не особо следил за тем, кто какое место занимает в лоне церкви, пока дела любого священнослужителя приносят ей доход.

— И вы не знаете, к какому вероисповеданию причастен наш гость?

— Об этом прихожане не говорят, святой отец. Возможно, он навестит наш костел на днях, если он католик.

Ни назавтра, ни в день после него, ни в конце недели таинственный богатей, проживающий в самых роскошных комнатах гостевого дома, не почтил ни одну службу своим присутствием. Отец Якуб, мечтающий разузнать о нем побольше, каждый день приходил в гостевой дом, якобы чтобы навестить жену трактирщика, которая давно болела.

Но гость не спускался на обеды и ужины, а просил всю еду доставлять прямо к нему в гостиную на втором этаже и, говорят, больше бодрствовал в сумерки и по ночам. Так что слухи о том, что он ищет в городе молодые таланты, быстро сошли на «нет» — гость ни к кому не приходил и ни с кем не знакомился. Стали говорить о том, что он, вероятно, писатель и работает по ночам, когда у него есть вдохновение. Изредка незнакомец просил отослать письма от его имени в Варшаву и некоторые другие города Польши, а пару раз даже отправлял весть в Пенсильванию.

Горожане поутихли только через неделю и поскольку приезжий незнакомец так и не показался никому из них, прекратили попытки отгадать его род деятельности и цель визита. Тогда-то Тобиас и познакомился с ним.

Это произошло неожиданно. Диакон навещал воспитанников приюта, а после по обыкновению задержался у дома вдовы Савиковой и в костел вернулся уже в сумерках. Из-за цветущих яблонь показывалась молодая луна, а ветер дул с севера и нес волнующую прохладу.

Тобиас остановился у ступеней костела, запрокинул голову к темному небу с блеклыми звездами и прикрыл глаза. Редкое мгновение спокойствия охватило его с ног до головы, и он замер, наслаждаясь им всей душой. Он сделал глубокий вдох, потом...

— Доброго здравия, святой отец, — произнес чей-то голос слева от диакона. Тобиас вздрогнул и повернулся лицом к говорящему.

Это оказался высокий блондин средних лет: статная фигура, широкие плечи и грудь в дорогих черных одеждах, длинные руки, оканчивающиеся шелковыми белыми перчатками, длинные же ноги в запыленных туфлях на высоком каблуке. У него были очень светлые волосы, убранные в аккуратный хвост на затылке, и бледное острое лицо с выразительными глубокими серыми глазами на нем. И эти глаза смотрели прямо на замеревшего в изумлении Тобиаса.

— Д-доброго здравия, — прокашлялся диакон, укорив себя за внезапное заикание. Дни, когда его смущало чужое внимание, давно прошли, но теперь этот незнакомец, появившийся буквально из сумрака, вызвал в Тобиасе невольный трепет одним своим видом. Было ли дело в лакированной трости с позолоченной рукояткой в виде змеи, которую тот сжимал двумя руками, или же в том, насколько он казался неуместным в этом времени и в этом месте, да еще здоровающимся со священнослужителем.

— Мне сказали, костел открыт и по вечерам, — продолжил неожиданный собеседник, сделав небольшую паузу, словно выжидал момент, когда диакон соберется с мыслями.

— Да, — кивнул, помедлив, Тобиас. — Да, так и есть, наши двери открыты. Хотите войти?

Незнакомец вдруг мягко улыбнулся — один уголок губ пополз вверх по мраморному лицу, и в трещине его рта слюна блеснула на белом зубе, а следом весь рот принял форму дуги.

— Вы приглашаете? Я войду.

Тобиас снова кивнул и протянул руку в сторону костела. Его гость зашагал по ступеням, гулко, твердо ступая каблуками туфель по плитке, и диакон двинулся следом, изучая его абсолютно прямую спину. У дверей незнакомец замялся, стукнул тростью об пол — Тобиас решил, что тот хотел преклонить колено, но передумал, — и вошел внутрь, чуть наклонив голову, чтобы не упереться ею в тяжелый дверной косяк. Купать руки в купели он тоже не стал.

Тобиас обогнул его уже внутри, проводил до первой скамьи и предложил сесть. Гость вновь улыбнулся, словно действия диакона вызывали в нем радушие и признательность, такие несвойственные тем, кто обычно общался с отцом Тобиасом. Богатые люди — а незваный гость определенно относился к их числу, если не сказать, к верхушке их, — частенько вели себя так, будто стояли выше людей, власти и выше церкви. А незнакомый диакону человек всем своим видом выражал почтение, хоть и смотрел на Тобиаса с высоты своего роста.

— Мне следовало прийти сюда раньше, — заговорил гость вперед Тобиаса, — сразу после приезда. К сожалению, я не мог отвлечься от своих дел по причине сковавших меня обязательств. Простите мне мое опоздание, отец.

Он говорил низким бархатным голосом и звучал очень убедительно — так, как сам Тобиас никогда бы не смог, даже если бы учился на оратора специально. Каждый звук, вылетавший изо рта гостя, был чистым, он уносился ввысь, под своды костела, и возвращался, наполнившись церковным духом, и вливался в уши обомлевшего диакона.

— Вы не обязаны были... — заговорил Тобиас, подивившись, как тихо и скромно разносился по костелу его голос в сравнении с голосом собеседника. — Простите, я не знаю вашего имени.

— Габриэль, — кивнул гость. — Меня зовут Габриэль, я прибыл в ваш город неделю назад.

— Ах.

— Должно быть вы слышали.

— Город у нас небольшой, слухи расползаются быстро... — согласился Тобиас.

— Точно змеи.

— Простите?

— Точно змеи, — повторил Габриэль, его голос резко контрастировал с высказанным колким замечанием, будто слова принадлежали кому-то другому, и он просто их повторял. — В таких небольших городках сложно утаить даже самую сокровенную мечту, которую все прячут в глубине сердца. Что уж говорить о таких живых новостях, как приезд богатея откуда-то из Европы.

Тобиас улыбнулся, отметив, с какой легкостью его гость отпускает шутки о себе. Габриэль смотрел на него с интересом, будто хотел задать вопрос, но ждал, что Тобиас первым заговорит.

— Вы хотели бы исповедаться, Габриэль?

— О, нет, ни в коем случае! — это его даже позабавило, он откинулся на скамью и отложил трость в сторону, отставив ее в проход.

— Так зачем вы здесь? — спросил Тобиас. В серых глазах Габриэля мелькнула искра — огонек свечи в люстре отразился бликом на радужке и тут же пропал.

— Я хотел познакомиться с вами, отец. Слышал, вы самый молодой диакон при местной церкви.

Тобиас опустил голову, чтобы скрыть наползающую на лицо улыбку. Это было правдой, но о ней диакон предпочитал не упоминать: бросаться подобными словами все равно что обесценивать их смысл, что хорош был сам по себе. Незачем было напоминать прихожанам, которых не радовал его возраст, о том, что его чин только в нем вызывал удовлетворение.

Впрочем, никого из них не беспокоил юный возраст отца Венчислава, зато волновали молодые годы Тобиаса.

— Мой предшественник был ненамного старше, но гораздо опытнее, — наконец, сказал диакон.

— Вы принижаете себя? В моих глазах? Помилуйте, я всего лишь хотел выразить вам свое почтение! — перебил его Габриэль и даже хрипло рассмеялся. — Оставьте, мне нет дела до вашего предшественника. Я всего лишь хотел познакомиться с вами.

На немой вопрос Тобиаса Габриэль сперва кивнул, посмотрел на свои руки, затянутые в белоснежные перчатки — на одной было два больших перстня с крупными кроваво-алыми камнями, но другой — браслет в виде змеи, кусающей себя за хвост.

— Я, можно сказать, коллекционер редких талантов. Ваш мне стал интересен.

— Мой талант?

— Ваша истовая вера, диакон. Поражает и восхищает, с каким рвением вы отдаете себя церкви.

Тобиас готов был поклясться, что видит Габриэля впервые, но тот смотрел так пристально и открыто, словно знал его всю жизнь с момента его рождения.

— Не удивляйтесь. О вас мне рассказывал отец Венчислав. Я имел удовольствие познакомиться с ним в Варшаве в прошлом году, он говорил, что вас ждет большое будущее.

— Он говорил? — выдохнул Тобиас и весь обмер. Габриэль улыбнулся, но будто бы неуверенно, и диакон поспешил объясниться. — Не поймите неправильно мое удивление: мы едва ли были знакомы. Я занял его место уже после того, как он перебрался в столицу, и мы знали друг друга через третьи руки.

— Правда? Мне показалось, что он общался с вами лично... — задумчиво проговорил Габриэль. Он вновь взялся за трость и теперь постукивал по золотой змее пальцем. — Вероятно, он слышал о вас от общих знакомых. И тем не менее, успел заинтересовать меня, поэтому я здесь сегодня, говорю с вами.

Тобиас не решил, что смущение будет уместно в данной ситуации, несмотря на то, что все в нем горело от гордости: оказывается, в Варшаве о нем говорят и знают о его делах. Быть может, его посвящение в священники станет его билетом в епархию Варшавы. Омрачал этот момент величий лишь один факт...

— Простите, Габриэль, но вы же знаете, что отец Венчислав умер недавно?..

Лицо Габриэля не изменилось, не дрогнула ни одна мышца и рот не исказила горестная кривая. Он помолчал несколько мгновений, потом прочистил горло и медленно сказал:

— Я слышал. И я соболезную вашей потере. Церковь лишилась хорошего человека.

«Вероятно, Габриэль относится к тем людям, что держат под контролем абсолютно все эмоции», — подумал Тобиас, и это мгновенно восхитило его в новом знакомом. Знавшие отца Венчислава люди при нем начинали стонать и плакать, но Габриэль не проронил ни единого лишнего слова и ничем не выказал своего горя, хотя голос его звучал так низко и тихо, что наверняка его раздирало несчастное знание о кончине приятного знакомого.

— Если вы не сильно заняты завтра, святой отец, — сказал Габриэль, когда покидал костел, — не составите ли мне компанию за ужином? Я буду ждать вас в гостевом доме.

— Но служба...

— Я бы хотел послушать вашу мессу, отец Тобиас.

Видимо, Габриэль умел контролировать не только свои эмоции, но и чувства окружающих — диакон согласился на приглашение, почти не колеблясь, и перед сном думал о том, что новый его знакомый, каким бы загадочным он ни был, внушал уважение.

Если же окажется, что он столь богат, сколько нем говорят, то церковь Тобиаса ожидает большое пожертвование. А чем еще может отличиться молодой диакон в маленьком городке, чтобы обратить на себя внимание столичной епархии?

***

— Отчего умер отец Венчислав?

— Я слышала, его убили...

— Какой ужас! Но кто осмелился?

— Говорят, кто-то не местный, не столичный и даже не из страны. Грешат на какого-то итальянца.

— Но за что? Что ему сделал святой отец?

— Что-то не поделили. Диаконы слышали, что в костеле кто-то спорил с отцом, возможно, он взял кого-то исповедаться, а тот разозлился.

— Его зарезали? Прямо в костеле? Какой кошмар!

— Нет, говорят, его уронили на скамью, та развалилась, и щепки впились отцу Венчиславу в сердце...

***

Габриэль снял два этажа гостевого дома четы Равер. Когда Тобиас пришел к нему на закате, пан Равер, светясь от удовольствия, проводил диакона к своему лучшему постояльцу, даже не спрашивая, зачем не самый значимый и любимый горожанами служитель церкви посещает приезжего гостя в такой час. Деньги, заключил Тобиас (в чем тут же себя укорил), открывали двери и закрывали рты надежнее, чем вера.

— Вы пришли, отец! — искренне обрадовался Габриэль, едва диакон пересек порог его комнат.

Они все утопали в полумраке — тяжелые шторы были плотно задернуты, и на столах и столиках у кресел горели свечи, обрисовывая детали нечетким дрожащим контуром. На фоне теплых огней Габриэль казался еще бледнее вчерашнего своего образа, которым он запомнился Тобиасу, и на мгновение диакону почудилось в его облике что-то тревожное. Он быстро прогнал эту мысль, обещая к ней даже не возвращаться, как только его новый знакомец радушно улыбнулся.

Сегодня он был одет в белоснежную рубашку европейского кроя и длинный бархатный халат темно-алого цвета с поясом, который волочился за ним по полу. Габриэль ступал по ковру босыми ногами и все равно, поравнявшись с Тобиасом, оказался выше него на полголовы.

— Я не был уверен, примите ли вы мое приглашение, святой отец, — пояснил свое удивление постоялец и протянул в приветствии руку. Перстни и браслет все также украшали его пальцы и запястье, и этот контраст — вычурного домашнего образа, заключенного в металл украшений, — холодом обжег Тобиасу руку.

— Вы так настаивали... И я не мог проигнорировать вашу просьбу, — замявшись, добавил диакон. Прозвучал ли он настолько неуверенно, насколько себя почувствовал? Он понадеялся, что Габриэлю хватит такта не заметить его смущение окружающей обстановкой; в богатом доме молодому диакону бывать еще не удавалось — только вместе с отцом Филипом и то, всего лишь пару раз.

— Вы так любезны, отец, — отметил Габриэль, к облегчению Тобиаса совсем не замечая волнения своего гостя. — Надеюсь, вас привел не только долг служителя церкви, но и ваша личная приязнь. Или хотя бы любопытство.

Габриэль улыбнулся — и в мягком изгибе его губ растворился любой намек на ехидство.

— Вы голодны? Я попросил пани Равер приготовить лучшие яства для ужина с вами. Не знал, что вы предпочитаете, так что... — он посторонился и махнул рукой в сторону накрытого стола у зашторенных окон — тот утопал во множестве свечей и ломился от самых разнообразных блюд. Судя по исходившему от них аромату, все было подано не более пяти минут назад.

— Не стоило вам так... — начал было Тобиас, но прервался, почувствовав резкий голод. Рот наполнился слюной от дивного запаха запеченного мяса и тушеной картошки с травами. Ох...

Тобиас не ел с утра, занимаясь сначала костелом, а потом сиротскими детьми, и задержался перед ужином, разговорившись со старухой Ковальской — та поймала диакона на улице и попросила почитать ей, пока дочь не вернулась. Тобиас был слишком признателен внезапному ее вниманию и пренебрег физическими потребностями в угоду духовных — и в результате остался голоден и преисполнен радости за успехи на церковной службе.

— Присаживайтесь, отец, — мягко произнес Габриэль, и Тобиас не нашел в себе сил сопротивляться.

После недолгих препирательств, хозяин комнат настоял на своей заботе о госте и теперь сам наливал Тобиасу вино.

— Тосканское, — пояснил Габриэль. — Я привез его с собой с одной возвышенности в провинции Сиена.

Он разлил напиток по бокалам и сел напротив совершенно растерянного диакона. Вино в бокале Тобиаса было темно-бордовым, с кирпичным оттенком в просвете, вино Габриэля, находившегося немного в тени, казалось почти черным.

— Говорят, винодельни этого края основали этруски, а о богатых виноградниках писал местный священник в не столь отдаленном 789 году. Он предлагал церкви участок с лозами — и, видимо, церковь не смогла отказаться от заманчивых земель... Виночерпий папы в шестнадцатом веке восхвалял это вино, как одно из лучших, — добавил Габриэль, поймав поверх кроваво-алой винной глади взгляд Тобиаса.

— Я немного смыслю в вине, — признался диакон и опустил взгляд на свои сложенные на столе руки.

Габриэля это совсем не смутило, он подался вперед и мягко сказал:

— Тогда позвольте мне угостить вас лучшим напитком. Вы сами убедитесь, что виночерпий Санте Ланчерио был прав.

Тобиас улыбнулся в ответ, поднял бокал в воздух и сделал первый глоток. Габриэль наблюдал за ним с живым интересом, но это внимание было диакону приятно — оно льстило, а не задевало, как внимание не сильно настроенных к нему прихожан. Взгляд же его нового знакомого был учтивым, но вместе с тем Тобиас отчетливо чувствовал, что Габриэль испытывает к нему уважение — это чувство приятной теплоты разлилось в его груди еще вчера, в костеле, когда они встретились впервые. Теперь же, в приятном полумраке гостевых комнат за этим богато накрытым столом оно лишь усилилось.

Они ели, поддерживая приятную беседу, но Тобиас с удивительным удовольствием отмечал, насколько многослойный разговор сразу о нескольких вопросах не мешал ужину: Габриэль интересовался, как давно Тобиаса посвятили в диаконы и намерен ли он покинуть город после рукоположения в священники, тут же оставлял комментарий по поводу сочетания спелой клубники и вишни в нотах «лучшего тосканского вина» с жареной дичью пани Равер, и добродушно смеялся, когда Тобиас смущенно признавал, что чувствует только вкус мяса. Диакон аккуратно спрашивал Габриэля, где тот бывал и как давно путешествует, добавлял, что мечтает побывать в Ватикане, но не смеет пока об этом и думать, а его собеседник отвечал, что величие Ватикана куда проще понять, находясь от него вдали, чем в самом сердце.

— Так с какой целью вы прибыли к нам? — спросил Тобиас, когда с ужином было покончено, и они переместились в мягкие кресла у витой лестницы, чтобы отдохнуть. Диакон думал, что с этим вопросом ему придется ждать до следующего приглашения, но любопытство, которое Габриэль только поощрял, захватило его быстрее. — Люди говорят, вы ищете таланты среди молодых людей, чтобы открыть школу искусств в Риме.

— И вы им верите? — лениво спросил Габриэль. Тобиас покачал головой в ответ на спокойный взгляд собеседника.

— Разумеется, нет. То всего лишь слухи, а люди могут говорить разное.

— В том числе и то, что сами охотно принимали бы за правду.

Габриэль впервые на памяти диакона усмехнулся, выдавая колкую реакцию, но она показалась Тобиасу уместной.

— Я всего лишь путешественник с большим наследством, мой друг, — неожиданно признался Габриэль. — В какой-то момент своей изрядно длительной и скучной, не стану отрицать, жизни я решил, что посещение новых мест подарит мне позабытые приятные ощущения: честно говоря, в каждой стране я стараюсь задерживаться настолько, чтобы узнать и местный колорит, и людей, познакомиться с местной культурой, обычаями, вобрать в себя ее запахи и интересные выражения... Но покидаю места до того, как они мне наскучат. Так я сохраняю интерес к своему путешествию и даю волю живому разуму, порой смешивая его с воображением. Проще говоря, я писатель.

— Ах...

— Я вас удивил?

— Да, и весьма сильно, — ответил Тобиас, не скрывая. — Я полагал, вы политик или приближенный к власти аристократ, но никак не мастер пера.

— Ну, опуская подробности, вынужден признаться, что я и правда аристократ, немного приближенный к власти, — улыбнулся Габриэль. Реакция диакона его не смутила, а обыкновенно позабавила. — Но стараюсь не бравировать этой деталью своей родословной. Она добавляет моему образу лишнего лоска и обносит никому не нужными рамками. Вряд ли нам с вами позволено было так приятельски беседовать сегодня, знай ваш священник, что я принадлежу к древней династии итальянских аристократов.

— Отец Якуб? Он не возражает против бесед с мирянами, что вы...

— Особенно если они приносят церкви хороший доход. Не смущайтесь, мой друг, меня это знание нисколько не задевает. Церковь держится на пожертвованиях мирян, и я нисколько не обижу ваш приход, даже если не являюсь истовым католиком.

После выпитого вина и более двух часов, проведенных в полумраке темной гостиной гостевого дома, Тобиас видел Габриэля как сквозь тонкую пелену, и его размытые светом свечей очертания казались еще и блеклыми, но улыбка ярко выделялась даже на фоне бледного лица, а вино на его губах выглядело темнее, чем в бокале.

— Вы не католик, Габриэль? — спросил диакон, и вопрос, который должен был прозвучать строго и тихо, обрел на его языке форму изумления, но не более.

— Я знаю, что Бога не существует, мой друг.

Разум Тобиаса неожиданно просветлел.

— Вы и не должны знать. Это вопрос веры. Вера куда сильнее знания.

— Вы так думаете? — оживился Габриэль и даже подался вперед, к диакону, сидящему в кресле рядом. — Знание подкреплено доказательствами и фактами, с какими не могут поспорить ни людские домыслы, ни их желания, ни даже искренняя любовь к силе, познать которую якобы не может разум человеческий.

— Факты могут убедить ум и логику, — согласно кивнул Тобиас, — но не затронут сердца. А вера — в нем.

— Но то, что видят глаза, то, что трогают ваши руки, и то, что слышат ваши уши — вот это явь. А чувства, сидящие в сердце верующего, — всего лишь эфемерные фантазии, вымысел.

— А вы слышали, что Бога нет? — парировал Тобиас. — Видели своими глазами, что он отсутствует там, где должен быть?

Габриэль смотрел на диакона с разгорающимся все больше интересом и явным уважением долгую минуту, прежде чем ответить.

— Я видел, что рая нет, — сказал он, наконец. — Зато существует ад.

Тобиас улыбнулся, впервые в глазах своего неожиданного друга выглядя непоколебимо уверенным в своих словах.

— Значит, Бог есть где-то еще. Он всегда есть где-то еще.

***

Наутро, когда он проводил службу с гудящей головой, обещая себе не расслабляться с вином так сильно, Тобиас подумал, что плотно задернутые на закате шторы в комнатах Габриэля должны были смутить его. И только после обеда ему удалось вырвать из плена своей смутной памяти короткий эпизод в конце вечера:

— Вы всегда ужинаете при полной темноте, Габриэль?

— Прошу прощения, если мои условия смутили вас, отец, — учтиво поклонился хозяин комнат. — Дело в том, что у меня весьма посредственное зрение, и яркий свет сильно бьет по моим глазам. Я стараюсь придерживаться ночного режима — тогда меня не беспокоят слабые органы тела, а голова пустеет для фантазий, которым я даю волю на бумаге.

— Ах, — коротко отозвался Тобиас. — Но кто бы мог подумать, что вы пишете! Я считал, аристократам с длинной родословной подобное занятие не пристало.

Габриэль смотрел на молодого диакона загадочным оценивающим взором, будто искал в его образе изъян, за который можно было ухватиться, трещину, куда можно воткнуть кол и раскрошить сильнее, раздробить гранит, скрывающий истинные чувства Тобиаса.

— Вы слышали о Шекспире, мой друг? — неожиданно спросил Габриэль. Тобиас удивленно моргнул.

— Конечно, почему вы...

— В некоторых кругах считается, что его пьесы — фальшивка. Ходят слухи, будто под именем Уильяма Шекспира скрывался иной человек, не актер-лицедей из лондонского театра, а кое-кто более значимый.

— Но его пьесы...

— Весьма талантливы, это признают многие драматурги современности, многие люди из разных слоев нашего общества. Помяните мое слово, к следующему столетию Шекспир превратится в идола в глазах неискушенной публики.

Тобиас смотрел на своего собеседника со смешанным чувством удивления, любопытства и уважения — казалось, Габриэль мог завлечь его внимание, обходясь всего парой незначительных предложений.

— И вы им верите? — спросил диакон, его самого уже зацепила эта будто случайно брошенная сплетня, которая мало относилась к их предыдущему разговору. — Всем этим слухам, вы верите? Откуда они взялись?

— О, мой дорогой друг, для слухов много поводов не требуется, всего лишь невнимательность и неосторожность приближенных к предмету обсуждения лиц. Эти лица утверждают, что под псевдонимом Шекспира скрывался Фрэнсис Бэкон или Кристофер Марло, один философ, другой поэт и драматург, но оба они кажутся мне чересчур притянутыми теориями. Если мы говорим о моих личных суждениях, то вот вам правда: пьесы Шекспира были написаны Эдуардом де Вером, графом Оксфорда.

— Должно быть, не самый прославленный деятель, — выразил сомнение Тобиас. Он невольно нахмурился, пытаясь вычленить из своей памяти это имя, но быстро оставил свои безуспешные попытки. — Я не помню ничего, связанного с его именем, кроме того, что он жил в Англии в период Елизаветы I.

— Верно! — улыбнулся Габриэль, вновь одаривая диакона теплотой, будто радовался каждому его высказыванию. — Старина граф был ярым фанатом поэзии, сам неплохо писал и поддерживал драматургов и актеров театра, в том числе и в театре Шекспира. Но то, что выходило из-под пера графа де Вера, приближенного королевы, не могло свершить революцию. А вот пьесы никому неизвестного поэта из бедного театра — могли.

— Вы считаете, граф писал под псевдонимом ради переворотов?

— Как говаривал мой дорогой Эдуард, «все искусство политическое — в противном случае оно лишь украшение». Он умел всколыхнуть толпу и настроить ее против неугодного ему кандидата на престол, он отвернул массы от графа Сесила и чуть не разжег революцию всего лишь парой пьес, поставленных в «Глобусе» по его замыслу.

— Но ведь это всего лишь слухи, — выдохнул Тобиас, теряя нить разговора и лениво отмечая, что под воздействием вина сам Габриэль стал заговариваться: он с такой живостью говорил о неизвестном диакону графе де Вере, будто знал его самолично.

— Уильям Шекспир рос в безграмотной семье перчаточника, все его дочери письму научены не были, а его окружение составляли пьяницы и забойщики скота. Откуда же сын не знавшего даже букв помещика научился писать, читать и так складно играть словами? Если бы вы видели настоящего Уилла своими глазами, то ни за что не узнали бы в нем даже посредственного поэта.

Габриэль предложил Тобиасу еще вина, но он отказался. Они некоторое время молчали, прежде чем диакон вдруг осознал:

— Вы намекаете, что мне не стоит сковывать вас рамками аристократии? — он улыбнулся, махнул рукой в сторону стола и дорогих блюд на нем. — Знатное происхождение и богатство не мешает вам творить, но, чтобы оценить гений мастера, мне следовало бы ознакомиться с его творениями, Габриэль.

Тот широко улыбнулся.

— Как только я закончу свой роман, вы будете первым, кто его прочитает, мой друг.

С тех пор они виделись почти ежедневно — вернее, еженощно: когда Тобиас заканчивал все церковные дела, Габриэль навещал его в стенах костела или приглашал отужинать. Временами они гуляли по городу, наслаждаясь ночной прохладой — нагретый за день воздух медленно остывал, на листве оседала сумрачная влага, а от пыльных дорожек под мягкими туфлями Габриэля и ботинками Тобиаса исходил душный, землистый аромат и дарил странное успокоение разбушевавшимся за день чувствам.

Тобиас находил своего нового друга человеком широких взглядов и несмотря на его вероисповедание — или его отсутствие, — считал, что беседы с ним помогают Тобиасу раскрывать этот мир с иных сторон и смотреть на него глазами интеллигентного и начитанного Габриэля. Он многое знал и многому мог научить, и, хотя суждения его порой бывали резки, он никогда не пытался навязать их диакону, словно единственно верные. Он с удовольствием слушал мнение Тобиаса и готов был дискутировать бесконечно долго, пока оба они не приходили к результату, который удовлетворил бы обоих — даже если в итоге они оставались по разные стороны одного вопроса.

— Отчего вы не женитесь, святой отец? — спросил Габриэль, когда они встретились под липой на внутреннем дворе костела. Тобиас только что проводил до ворот пани Савикову и, должно быть, не смог утаить свой взгляд от внимания Габриэля.

— Вы же можете жениться до рукоположения[1], и вы молоды...

— Я всего лишь забочусь о вдове, как и полагается священнослужителю моего положения, Габриэль, — быстро ответил Тобиас, опуская глаза. Рассказывать своему сердечному приятелю еще и о чувствах к пани он не хотел. Но Габриэль был проницателен и умен, к тому же, умел мягко настаивать на разговоре даже на опасные темы.

Он опустился на скамью под липой и задумчиво посмотрел в небо. Лакированная трость, его вечный путник, опустилась наискось между ним и присевшим рядом Тобиасом.

— Зачем томиться попусту, если вы так влюблены, мой друг? Я вижу, она готова ответить вам взаимностью, так для чего эти муки?

— Думаете, я ей небезразличен?

Подтверждение его несмелым догадкам, к тому же подтверждение от Габриэля, превратилось в ком, вставший в горле диакона и мешавший вдохнуть. Ох, если б это было правдой...

— Я уверен, отец, она влюблена в вас не меньше.

...то последней преградой на пути Тобиаса стоял бы он сам.

Диакон вздохнул, опустил голову и уткнулся взором в свои скрещенные в напряжении пальцы. Он исхудал и побледнел за эти недели, что вел церковные дела в отсутствие отца Филипа, и заботы приносили ему все меньше радостей и все больше хлопот, и только частые разговоры с Габриэлем служили ему отрадой. И глаза пани Савиковой, когда она провожала его взглядом в проходе костела на каждой службе.

— Вы знаете о моем горячем желании стать священником, Габриэль, — ответил, наконец, диакон. — Я мечтаю об этом с малых лет, с тех самых пор, как впервые обрел Бога в своей душе. Стать диаконом, потом священником, подняться в столичной епархии, приблизиться к Господу, насколько это возможно. В иные дни я полон им, а когда вдруг сомневаюсь, то ощущаю пустоту, заполнить которую не способно почти ничто.

Габриэль выжидал, искоса смотрел на Тобиаса и молчал, загадочно улыбаясь, и в полуночном свете изгиб его бледного рта смотрелся почти хищно — в уголке блестел белоснежны, почти голубой зуб, не свойственный людям простым, но, вероятно, вполне обыденный для аристократов вроде него.

Тобиас вздохнул, окончательно растеряв весь пыл.

— Ничто кроме нежной заботы пани. Да, я влюблен в нее с первого же мгновения, как увидел, с первого нашего разговора. Вот, вы довольны, я сказал это вслух, хотя прежде не осмеливался даже думать! Но что с того, Габриэль! Я люблю ее, но Бога я люблю больше.

Ветер стих, и повисшая тишина между собеседниками стала невыносимой. Габриэль покачал головой, сложил обе руки в перчатках на трость. Постучал пальцами по металлической змее на рукояти.

— И вы не умеете разделять ваши чувства, мой друг? Ваша церковь умеет делиться и готова принимать в священники женатых диаконов, если они талантливы. А вы талантливы и чисты, Тобиас.

Тобиас спрятал лицо в дрожащих ладонях, смял его, стиснул скулы пальцами.

— В этом-то все и дело, — глухо промычал диакон, выдыхая из груди весь воздух. — Если я женюсь на пани Савиковой, то... ее мне будет достаточно. Я чувствую... нет, я знаю это: если у меня будет она, то мне не придется заполнять пустоту, которую я ощущаю всякий раз, как Бог покидает меня. И в конечном итоге Богу придется уступить место в моем сердце ей. Вы, вы понимаете меня, Габриэль? Мне важно, чтобы вы меня поняли!

Тот смотрел на измученное сомнениями лицо Тобиаса долгую минуту, прежде чем ответить.

— Я понимаю вас, мой друг.

— Понимаете?..

Габриэль кивнул со всей серьезностью и участием.

— Между ней и вашим Богом вы выбираете Бога. Но Бога не существует, даже если вы истово в него верите. Мне нравится ваша любовь к Господу, святой отец, хотя эта любовь и раздирает вас на части. Мне бы хотелось помочь вам.

Тобиас замялся.

— Простите?

— Что, если я предложу вам иной путь?..

***

— Говорят, он совсем забыл о своих сиротах.

— У молодого диакона столько дел при церкви и совсем мало времени.

— Да, но он ночи напролет проводит с приезжим европейцем...

— Говорят, он из Италии прибыл. Чего же он ищет?

— Общества отца Тобиаса, полагаю.

— Да, но ради чего он заманивает нашего диакона в свои загребущие руки?

— Нашего диакона? Ох, панна, ты еще месяц назад нос от него воротила, а теперь горюешь, что мы его теряем?

— Просто волнуюсь... Помните ту жуткую историю с отцом Венчиславом?

— Ох, чего вспомнить удумала!

— Да, но разве наш приезжий гость не из Италии?..

***

Новость о том, что пани Савикова вновь выходит замуж, разнеслась по маленькому городу, точно чума — быстро и неумолимо, заходя в каждый дом и касаясь каждых ушей. Не обошла она стороной и церковь: прихожане обсуждали это с самого утра, кто-то радостно шептался, ожидая большого праздника, кто-то завистливо шикал. Тобиас хотел бы не слышать поздравлений в адрес пани Савиковой и пана Петшака, но его слух улавливал каждое слово, каждый звук.

К концу вечера он извел себя окончательно и почти потерял рассудок.

Видеть, как пани Савикова — нет, милая заботливая Ева, — выходит замуж за этого напыщенного чванливого пройдоху с тяжелыми карманами... Нет, это было выше его сил. Дай мне терпения, Господи.

Габриэль застал Тобиаса в костеле, склонившемся у скамьи, истово молящегося, чтобы отец Филип вернулся поскорее, провел обряд рукоположения и отослал новоиспеченного священника в столицу, на место покинувшего их отца Венчислава. Тогда бы Тобиасу не пришлось видеть счастливое лицо вновь замужней пани. Если пан Петшак любит ее хоть вполовину так сильно, как Тобиас... Нет, если он не любит ее так сильно, как Тобиас, то пусть его покарает священный огонь.

Помыслив это, диакон тут же взмолился о пощаде, но гнев в его душе поднимался с каждой секундой все выше, и к моменту, когда холодная рука Габриэля коснулась его напряженного плеча, Тобиас готов был проклинать день, когда отказался от Евы Савиковой.

— Святой отец, что с вами?

— Габриэль... — Тобиас с трудом поднял покрасневшие глаза на изумленного друга, почти наставника, и еле выдохнул: — Помните, вы говорили, что можете показать мне иной путь? Что это? Покажите мне.

Габриэль замер — казалось, он даже перестал дышать, и глаза его из голубых превратились в ледяные, а сам он весь обратился в статую из мрамора.

— Вы уверены, мой друг? Ступив на эту тропу, обратной дороги не будет.

Говорил он загадочно, как и всегда, но больше не улыбался — впервые на памяти Тобиаса он выглядел серьезным, сосредоточенным и холодным, словно теплота, какую он оказывал Тобиасу прежде, уходила из его взгляда, из его тела вместе со словами и становилась паром у рта. Воздух стал заметно прохладнее, ноги диакона затекли — это он провел в молитвах на полу костела несколько часов.

— Вы желаете этого, Тобиас? — повторил вопрос Габриэль. Из его голоса тоже исчезли приятные интонации. Он крошил им диакона, наконец-то нашел в нем изъян, надлом, проскользнул туда змеей и дробил изнутри, лишая уверенности, сил на сопротивление, смелости.

Сомнение — трещина в граните веры.

И Тобиас был полон им: сосуд, который он должен был наполнить любовью к Господу, сейчас до краев был залит сомнением, гневом и болью.

— Да. Да, желаю, — выдохнул Тобиас, представив лицо пани Савиковой.

В ту же секунду Габриэль схватил Тобиаса за плечи, рывком поставил на слабеющие ноги и распахнул рот, обрамленный бледными тонкими губами. В свете нескольких десятков факелов костела блеснули белые, почти голубые зубы и острый длинный язык.

У Габриэля были клыки.

И ими он впился в открытую шею Тобиаса над белоснежной коловраткой, заставив в то же мгновение ощутить прострелившую все тело до самых кончиков пальцев, небывалую, невыносимую боль.

Лакированная трость упала к ногам Габриэля. Тобиас повис у него на руках.

_____

[1] В Римско-Католической Церкви целибат распространяется на священников и епископов, а также на большинство диаконов. Сведений о целибате Польской Католической Церкви я не нашла, но будем считать, что конкретно в этом рассказе диаконам дозволялось жениться до посвящения в высшие чины.