Игла

— Приятно видеть вас в добром здравии, отец Тобиас.

— Приятно видеть вас, пани Савикова.

Вдова улыбнулась Тобиасу, на пухлых румяных щеках на мгновение показались ямочки, в голубых глазах отразилось утреннее белое солнце — и тут же все это стерлось под промелькнувшей тревогой. Когда Ева Савикова так смотрела на Тобиаса, ему становилось не по себе; плотный августовский воздух забирался под рясу и оставлял влажные следы на шее и лопатках, к ним липла грубоватая ткань одежд, чесалось за поясом и в позвоночник будто впивались колючие шипы репея.

— Как вы поживаете, пани Савикова?

Прервать череду мыслей, утекающих в сознании сквозь выставленные там границы, было сложно — Тобиас с трудом сосредоточился на первом колокольном звоне со двора костела. Пани Савикова смотрела на него, не мигая, и было в ее взгляде что-то неправильное. Ее глаза были такими большими и светлыми, что казались вечно влажными. От слез.

— В мольбах, отец. Господь бережет меня, видно: помните, я жаловалась на сквозняк в доме? Пан Петшак на прошлой неделе нашел дыру в стене со двора, когда ловил курицу, и помог заделать.

Тобиас кивнул — хотелось сказать, что зря она позволяет пану Петшаку так свободно посещать ее дом и покупать ее куриц; наверняка вдова Савикова за простую работу отдала птицу задешево. Какая уж тут божья помощь.

Но отец Тобиас промолчал: его дело было заботиться о вдове согласно обязанностям диакона, церкви которого она прилежно отдавала часть своих сбережений каждый год. А в обязанности диакона не входили вопросы мирских отношений прихожан, даже если дело касалось молоденькой вдовы пекаря Савика.

— Хорошо, что это обнаружилось до холодов. Теперь вы можете спать спокойно и в тепле, пани.

Вдова улыбнулась.

— Вы правы, отец.

Она поклонилась ему и направилась к купели. Тобиас наблюдал, как она окунает пальцы в святую воду: в резном боку чаши отразился косой луч солнца, в разводах на прозрачной воде — искаженная улыбка пани.

Ева Савикова была слишком молодой для одинокого звания вдовы. Тобиас был слишком юн для высокого звания диакона. Возможно, именно это несоответствие тянуло к ней Тобиаса.

И — опять: репейные шипы проткнули ткань рясы и легонько впились в спину, к этому часу уже изрядно вспотевшую.

Замерев в этом мгновении, Тобиас уже не мог отделаться от мысли, что — вот теперь, в такие минуты, — он чувствует сомнение. Колючий репей и дорожки пота, текущие вниз по спине, превращали мимолетное желание в осязаемое доказательство: его сомнение — неправильное чувство. Трещина в граните веры.

Его сосуд несовершенен.

Едва ли кто-либо понимал это лучше Тобиаса. И диакон справедливо — с присущей обычному человеку боязнью — надеялся, что никто даже не замечал в нем изъяна, какой он находил в себе все чаще и все чаще же думал, что путь к идеалу ему предстоит тяжкий и долгий.

Отец Тобиас вздохнул, поклонился входящим в костел прихожанам, отметил, что среди опаздывающих на службу он в который раз за этот месяц не видит пана Петшака. Покрутил в измученном влажной духотой утра сознании эту мысль и, ополоснув в купели руки, вошел в костел, закрыв за собой внутренние деревянные двери.

Сегодня он помогал отцу Филипу, а, значит, служба должна пройти размеренно и спокойно. Если он не запнется у ступеней, отвлекшись на улыбку пани Савиковой. В прошлое воскресенье ему удалось списать все на жару и солнце, бьющее сквозь высокие окна прямо в затылок — теперь же у него не будет поблажки к самому себе.

Прежде чем начать воскресную службу, отец Филип покашлял на ухо Тобиасу: «Сегодня, отец Тобиас, обойдемся короткой речью». Диакон кивнул. Следует позвать хор заранее, приготовить отцу Филипу место на скамье и просить мальчика, прислуживающего у алтаря, принести чистой воды. Пока священник читал речь с кафедры, Тобиас сделал все, что от него требовалось, и встал по правую руку от отца Филипа.

Он поймал взгляд старухи Ковальской: та заметно нахмурилась — над черненой бровью появилась и тут же пропала борозда морщины, но тут же отвела глаза к кафедре и прижала руку к груди.

Ее возмущение отец Тобиас понял не сразу, но, когда осознал, где провинился пред старой христианкой, было уже поздно: отец Филип закончил свою речь и протягивал Тобиасу дрожащую сухую руку, чтобы тот помог спуститься с постамента кафедры. Диакон подчинился, затылком ощущая, как неодобрительно старуха-прихожанка смотрит на каждое его действие.

Он проводил отца Филипа к скамье, подал воды и махнул хору, чтоб начинали воскресную мессу. За высокими мелодичными голосами его внутренний ропот заметно утих, а после службы и вовсе забылся.

Но пани Ковальская не дала ему возможности обойти вниманием неосторожный жест Тобиаса и заговорила со священником после службы, прямо у ступеней к алтарю.

— Не пристало диакону стоять так близко к священнику на службе, отец Филип, - прошепелявила старуха, дергая кончики своего расписного платка.

— Пани Ковальская, мой мальчик помогает мне изо всех сил, — отвечал ей отец Филип. — В моем возрасте следовать всем канонам так же страшно, как не пить рекомендуемых нашим лекарем трав. Будем же снисходительны к моему положению.

— Будьте здоровы, отец Филип. И все же...

Отец Филип мучился кашлем второй год, и за это время из энергичного священнослужителя превратился в немощного старика. Тобиас не знал, что с ним такое, да и священник молчал и лишь загадочно улыбался, но Тобиас полагал, что болезнь, если за ней не присматривать, высушит любого человека, будь он набожен или грешен, словно лето без дождей — пшеничное поле.

Посвящение своего любимого диакона в священники отец Филип ускорить не мог, и тем не менее, помогал Тобиасу, даже находясь в слабом состоянии. Только вот помощь Тобиасу не требовалась. Не та, которую мог оказать отец Филип.

— Не беспокойтесь, пани, — учтиво поклонился Тобиас старухе Ковальской, — я всего лишь присматриваю за отцом Филипом. Каноны польской католической церкви допускают заботу о немощных и старых даже в стенах своих костелов.

— Особенно в стенах своих костелов, — поправил его отец Филип. Пани Ковальская снова нахмурилась и поджала и без того тонкие губы.

— Не дело это, выступать диакону вперед священника. Он еще так молод, святой отец.

Тобиас знал, что на его лице отразилась гамма эмоций, несмотря на все желание скрыть их. Церковь учила его покорности и смирению, но вот самообладание было для него непостижимо, словно чуждая духу наука.

Он был молод — и об этом ему напоминали и знатные прихожане, и матери, чьих детей он учил по четвергам в костеле, и пани Ковальская, и даже отец Филип — неосторожные слова высказывать могли все люди, и вовсе не со злого умысла. Они лишь облекали в слова то, что ходило на слуху у всего его прихода, но отец Тобиас старался не слушать и не слышать наговоров со стороны. Чаще всего ему это удавалось.

Но теперь укор был брошен ему в лицо, пусть и ворчливой старушкой Ковальской, и улыбнуться ей Тобиас был не в силах.

За младыми годами, коими его корили все в приходе, крылось нечто большее, чем двадцать лет жизни.

Неопытность. Незнание. Неуверенность.

Вот, что скрывалось за ними. Вот, что диакон Тобиас не мог преодолеть в самом себе.

С какой ясностью он видел себя в лоне Церкви, с какой силой веры стремился занять свое место в рядах служителей Господа, с таким же коварством в его разум давно проникла капля страха и, укрепившись, дала свои всходы. Рос послушник Тобиас, становился священнослужителем, отцом Тобиасом. Рос вместе с ним страх, прорастал в трещину сомнения. Достоин ли он? По силам ли ему стать вместилищем Бога, если смертное тело и разум его так хрупки?

Так ли крепка его вера, раз ее косят даже сомнения окружающих?..

— Позвольте это решать святой церкви, пани, — проговорил отец Тобиас, позволив мелькнуть злости во взгляде. Право слово, удержать гнев, когда он так кипит в груди, невозможно, даже прибегая к спасению в ежедневных молитвах. Старуха Ковальская покачала головой, но Тобиас уже улыбался ей и учтиво кланялся, скрывая обиду от ее прежних слов.

— Уверяю вас, пани, — отец Филип заполнил неловкую паузу скрипящими утешениями, — несмотря на юные года отец Тобиас полон желания делиться мудростью Господней с прихожанами своей церкви, и вы не найдете священнослужителя достойнее. Я полностью ему доверяю, пани.

Это была не совсем правда, но та ее часть, которая устроила бы старушку и поселила в ней зачатки доверия. Делом Тобиаса было взрастить в ней веру в право занимать свое место. Как диакон, он обязан был это сделать не столько во имя своего спасения в глазах прихожанки, сколько во благо своей церкви: овцы нуждаются в доверии к пастырю, пусть даже не ведают, куда он ведет их — на чистые луга или к пропасти.

Тобиасу было девятнадцать, когда его посвятили в диаконы. Его предшественник отправился в Варшаву вместе со своим наставником, а потом должен был вернуться обратно, но так понравился местному священнику, что закрепился за его приходом и, говорят, стал священником раньше намеченного всеми срока. Он был хорош собой, этот диакон, но, насколько мог судить Тобиас, никогда не злоупотреблял своей внешностью, зато умел ладить с людьми. На мессу, где он прислуживал, сходились охотнее, чем на все остальные: его любили и дети, и старики, и богатые, и бедные.

Ходили слухи, что он может стать священником в Риме, едва только ему выпадет случай поговорить с папой. Любимый всеми в родном городе, отец Венчислав, говорили, стал одним из самых молодых священником Варшавы. Им гордились, его вспоминали с теплотой и желали ему всех благ, как только слышали его название.

Пришедшему на его место Тобиасу каждодневно требовалось преодолевать сперва стену из очарования прежним диаконом, а затем и недоверие к собственной персоне. «Так молод!» в отношении Венчислава в мгновение ока превращалось в «Слишком молод!» при разговоре о Тобиасе.

Но у него было время и силы сломать стены в сердцах своих прихожан и стать им лучшим поводырем.

Когда пани Ковальская ушла, шаркая слабыми худыми ногами, отец Филип улыбнулся Тобиасу, как родному. А вот в диаконе эта улыбка вызвала отнюдь не радость.

***

Сиротский приют при церкви располагался отнюдь не рядом с костелом: сюда приходилось ходить через весь город. Иногда Тобиас брал велосипед, но при такой жаре, как сегодня, крутить педали и сохранять безмятежное выражение лица он бы не смог, поэтому отправился туда налегке.

И все равно к середине пути, едва он поравнялся с домом пана Петшака, его одежды промокли от пота. Прихожанина, пропускавшего службы, на месте не было: должно быть, он проводил время, околачиваясь у пани Савиковой или пани Залешковой — обе женщины имели неосторожность выразить одинокому мужчине доброту, которой тот пользовался теперь, не испытывая ни малейшего стыда.

Отец Тобиас отвел взгляд от окон беленького дома Петшаков. Мать пана умерла года три назад, оставив сыну небольшое наследство в виде пары свиней. Имея незаурядный талант, пан Петшак превратил матушкино хозяйство в преуспевающее дело и успешно торговал на рынке животиной. С каждым годом он становился богаче и толще, а женой обзаводиться не спешил: говорили, ждал подходящую ему невесту.

Поначалу он одаривал подарками пани Залешкову, первую красавицу в городе. Ко всеобщему сожалению, она уже была замужем, а потому ответить на ухаживания не могла, хоть и находилась вдали от мужа — тот работал в Варшаве и приезжал навестить женушку по выходным. Поговаривали, вскоре их семья намеревалась перебраться в столицу окончательно и бесповоротно.

Когда пани Савикова внезапно овдовела, Петшак стал оказывать внимание и ей, а та была слишком мягкосердечна, чтобы обидеть такого достопочтенного человека, как пан.

Отец Тобиас вспоминал ее слова всякий раз, как колючие шипы терновника впивались в его голову: пан Петшак был недурен собой и богат, а потому мог бы составить молодой вдове хорошую партию. Успешный купец редко посещал церковь, в отличие от пани Савиковой, а на диакона смотрел едва ли не с презрением.

Стоило ли Тобиасу выказывать недовольство выбором пани? Он должен был одобрить ее мудрое решение держаться хорошего человека, который обеспечил бы ей безбедное будущее.

— Что привело вас ко мне сегодня, отец? — раздался позади хмурого Тобиаса голос пана Петшака. Диакон обернулся, в последний миг успевая улыбнуться. Он совсем не заметил, что буравил взглядом дверь чистенького дома пана.

— Добрый день, пан Петшак, — как можно более учтиво поклонился Тобиас (спина занемела и отказывалась сгибаться, так что диакон обошелся совсем слабым кивком головы). — Я направлялся в сиротский дом и засмотрелся на ваше крыльцо.

— А, это, — пан вылез из открытой повозки, запряженной гнедой кобылой, и похлопал ее по лощеному крупу, прежде чем подойти к диакону. — На той неделе обновил столбы с поручнями. Нравится?

— Красиво, — согласился Тобиас.

— Разве вы в этом смыслите, отец? — хмыкнул пан Петшак. Учтивая улыбка на губах Тобиаса стала еще шире.

— Видеть красоту дано каждому человеку, пан. И священнослужители понимают прекрасное. Порой чуть больше, чем остальные.

Петшак поравнялся с диаконом и теперь смотрел на него сверху вниз, заслоняя своей тенью его фигуру от солнечного света. Одну руку упер в мягкий бок, вторую спрятал в карман и сжимал ее там в кулак — должно быть, пересчитывал золотые.

— Неужто и больше, святой отец?

Если он и провоцировал Тобиаса, не имея на это права, диакон решил не замечать его намеков ни в словах, ни в интонации, с которой они были сказаны, ни в его позе. Тяжело ли это давалось молодому священнослужителю? О, да.

— Красота, пан Петшак, кроется и в том, что видят наши глаза, и в том, что слышат наши уши, и в том, что мы можем себе представить — в мыслях наших, в воспоминаниях и мечтах. Но самое главное, что красота кроется в наших душах, и не так уж часто простые смертные готовы усмотреть ее в том, что непостижимо ни взглядом, ни слухом, ни касанием руки.

Пан Петшак переступил с одной ноги на другую и словно вдавил себя в землю перед Тобиасом еще сильнее.

— Простые смертные, позвольте-ка! А вы, святой отец, не из их числа, раз можете видеть сердцем.

Внутри Тобиаса вспыхнуло и тут же загасилось силой его смирения жгучее чувство досады: так несправедливо обвиненный все же находит в словах обвинителя толику истины и теряет уверенность.

— Нет, пан Петшак, нисколько, — диакон с трудом натянул на лицо сползшую было улыбку. — И я тот же смертный, но учусь расширять свои взгляды, как на то, что нас окружает, так и на то, что творится внутри нас.

Пан Петшак покачал головой. Тобиас решил, что затяжной этот разговор наконец-то закончен, поклонился ему — ниже, чем прежде, — и хотел уже уйти. Слова пана ударили ему в плечо и заставили замереть на месте, словно его поразила молния:

— И все смертные, святой отец, имеют слабость перед женщиной, особливо если она красива. Верно я говорю?

Пану Петшаку не пристало бы задавать священнослужителю подобные вопросы. Но он не входил в число тех немногих прихожан, кого посвящение Тобиаса устраивало, и, что более важно в этом вопросе, понимал, что находится в своей неприязни по другую сторону от добродетельной вдовы Савиковой.

Тобиас глубоко вздохнул — дневное палящее солнце почти лишило его возможности искать силы в теле, чтобы противостоять словесной борьбе с недружелюбным и — за что ему эти муки? — проницательным паном.

— Если женщина красива, пан Петшак, это отметят все вне зависимости от пола и принадлежности к любому роду занятий, — сказал Тобиас. Обратно к пану он не повернулся, и так и стоял, глядя на него вбок и вверх. Холодная усмешка сменила его мягкую улыбку, за которой он обыкновенно скрывал чувства, и теперь напоказ выставлял то, что пану необходимо было узреть на его лице. — Но церковь в моем лице более всего ценит скромность, доброту и прилежание, коими наделены, пожалуй, все в моем приходе. А вот смиренного послушания некоторые лишены. Но я не теряю надежды, что заблудшие образумятся.

Он пошагал прочь от пана, остановившись на краю его начищенного, как пятак, новенького крыльца.

— Надеюсь увидеть вас на завтрашней мессе, пан Петшак. Будьте здоровы.

Всю дорогу до приюта Тобиас подчинял сердцебиение ровному счету своих шагов: раз, два, три, раз, два, три. Разговор с паном лишил его самообладания всего на мгновение, но его было достаточно, чтобы разум, тело и, главное, язык диакона захватила в плен его злость. «Негоже, — думал Тобиас, — сдаваться порочащему его чувству, стоит выказывать больше смирения и почтения». Стать священником ему не суждено будет, пока он не обретет покой в душе, которым сможет делиться с прихожанами.

— Отец Тобиас!

Приютские дети, что помладше, кинулись к Тобиасу, едва он перешагнул порог сиротского дома. Из тех, кто любил его и безоговорочно доверял, среди взрослых не нашлось бы и пятерых, но рядом с воспитанниками приюта Тобиас чувствовал себя полным веры. Дети тянулись к нему, искали у него защиты и внимали каждому его слову, точно ягнята на пастбище. И он довольствовался их сияющими взглядами и улыбками, порой забывая об остальном мире, где недоверие срослось в людских душах со слепотой: как Тобиас упоминал, не всем дано было видеть правду.

— Добрый день, Бартоз, — поздоровался диакон, лучезарно улыбаясь мальчишкам. — Добрый день, Илия и Кирилл. Как вы поживаете?

— Вашими молитвами, святой отец, — к нему, обнимающемуся с детьми, спешила сестра Агата, верная помощница церкви. Она была здесь старшей воспитательницей и ухаживала за всеми детьми со строгими, но справедливыми мерами. Многие сироты ее не сильно любили. Тобиас же в ней души не чаял. — Вы так часто нас навещаете, хоть и не обязаны, отец Тобиас. Храни вас Господь.

— Сестра Агата! — просиял диакон. — Премного вам благодарен за вашу службу, каждый день ваши воспитанники становятся все лучше и самостоятельнее.

Они направились вместе с детьми в учебный класс — малыш Бартоз по дороге ухватил из корзинки яблоко и спрятал в карман поношенных штанов, но Тобиас сделал вид, что не заметил этого.

— Ах, отец, зря вы так меня хвалите, — покачала головой сестра Агата. — Виола в среду сбегала со двора на рынок, мы еле успели вернуть ее до темноты. Право слово, не знаю, что и делать с этой несносной девчонкой! Беата идет по ее стопам и тоже бунтует. Я наказала обеих, но вместе держать их взаперти — это потакать их сближению, а запирать по отдельным комнатам у нас нет возможности...

— Попробуйте не запирать их, — улыбнулся Тобиас. Пока они разговаривали, мальчики рассаживались по своим местам, Бартоз украдкой грыз яблоко. Диакон нахмурился, поймав взгляд мальчишки — расправишься с трофеем позже! — но мальчик не понял и лишь заулыбался, обнаружив, что его якобы не поймали.

— А что же мне с ними делать? Они постоянно пытаются сбежать!

— Так дайте им такую возможность, чем сильнее вы их удерживаете в стенах дома, тем больше они хотят вырваться из-под вашей опеки и тем больше жжет их желание оказаться на свободе. Постарайтесь найти ключ к сердцу каждой из девочек, сестра Агата. Вы умеете, я это прекрасно знаю.

— Ах, отец Тобиас! — сестра Агата взмахнула руками, ее лицо на миг стало печальным, что шло абсолютно вразрез ее обычным настроениям. — Если они сбегут, то накличут беду на себя, а я за них волнуюсь. Особенно теперь, когда из Варшавы нам приходят такие тревожные вести!..

Тобиас нахмурился.

— Тревожные вести? О чем вы, сестра?

— Так вы не знаете еще? Ох, отец, что там за беда приключилась! Но обо всем позже, сейчас у вас будет занятие...

Воспитанники приюта заполнили собой учебную комнату и на два часа оставили Тобиаса со своим шумом, сияющими лицами и беспокойными мыслями, терзающими его разум.

Плохих новостей из Варшавы не слышали с тех самых пор, как туда уехал диакон Венчислав. Что могло так испугать сестру Агату? Новые лица в числе диаконов или священников? Римский священник, прибывший в варшавскую епархию? Ничто из этого ранее не вызывало у сестры Агаты и тени эмоций.

К концу занятия, которое Тобиас с трудом провел прилежно, наградив многих своих учеников добрым словом, диакон переполнился беспокойством. И к ней он спешил, почти срываясь на бег.

— В Варшаве беда, — повторила сестра, когда Тобиас пришел к ней за разъяснениями. Они прикрыли дверь ее кабинета, и сели друг напротив друга. — Утром отцу Филипу пришло письмо. Я была рядом, поэтому услышала все первой, но оттого тревога моя сильнее. Сообщили, что отец Венчислав умер.

К этой новости Тобиас не был подготовлен.

— Простите?

Сестра Агата закивала, не в силах более сдерживать слез — те заполнили ее голубые глаза, сделав их больше, и одна пролилась на щеку. Сестра прижала руки к лицу, чтобы сдержать плач.

— Отец Венчислав умер этой ночью.

— Боже.

Тобиас осел на скамье, сразу же почувствовав, насколько она твердая и неудобная, как больно впиваются деревянные ее перекладины ему в лопатки, как ткань одежд прилипает к спине и шее.

— Отца Филипа просят приехать на поминальную службу, он еще не принял решения и ждет вас, вероятно. Ох, святой отец, как же это случилось?

— Как же? — выдохнул диакон. — Что пишут из Варшавы?

Сестра покачала головой.

— Не сказали, отец. Я полагаю, все из-за слабого сердца. У священника с детства были проблемы со здоровьем, вы знаете, но он никогда не жаловался и всегда был добр и весел, словно никакие свои печали его не трогали, волновали лишь чужие...

Сестра Агата заплакала, и Тобиас слепо потянулся, чтобы взять ее за сухую руку и погладить.

Это было слишком внезапное явление. Молодой священник, хоть и страдал некоторым недугом, никогда даже не выглядел болезненным — по крайней мере, по воспоминаниям Тобиаса, отец Венчислав казался полным сил. Вероятно, здесь его обманули глаза. Как и всех остальных.

— Я должен поскорее увидеться с отцом Филипом, сестра.

Они наскоро распрощались, и сестра проводила его с заплаканными глазами.

Отца Филипа Тобиас нашел в костеле — тот молился. Диакон дождался, когда священник закончит, и лишь потом подошел, чтобы присесть рядом на скамью.

— Печальное дело случилось, мой мальчик... — проговорил отец Филип, едва диакон поклонился ему. Лицо священника выражало огромную скорбь и смирение — то, чего не доставало Тобиасу, в отце Филипе было сполна, и он готов был этим поделиться с диаконом, если бы умел обуздывать порывы чужого сердца, а не только своего.

— Я узнал от сестры Агаты, святой отец. Соболезную вместе с вами.

Отец Филип вздохнул, глядя куда-то поверх головы Тобиаса.

— Я должен выехать в Варшаву, чтобы попрощаться и оказать помощь во время службы.

— Понимаю, отец Филип, — закивал Тобиас. — Не волнуйтесь, я присмотрю здесь за всем в ваше отсутствие.

Был еще отец Якуб, и это ему поручалось в случае отсутствия старшего священника брать на себя все обязанности, но тот часто оставлял дела на диакона, поскольку сам чаще ходил по домам и читал мессы особо богатым прихожанам, чьи пожертвования составляли основной церковный доход. Так что в отсутствие отца Филипа его обязанности ложились на плечи его любимого диакона.

Быть может, невольно подумал Тобиас, своими стараниями он поможет не столько отцу Филипу, сколько себе — власть, хоть и временная, которая могла упасть в руки диакона, в итоге превратила бы людское недоверие в любовь, а вместе с ним и ускорило бы время его посвящения. Если внезапное горе поможет диакону Тобиасу, на то воля Божья.

— ...поэтому с твоим посвящением придется подождать, — договорил отец Филип и закашлялся. Тобиас моргнул.

— Простите? — смущенно переспросил он, второй раз за день решив, что ему послышалось.

— Я думал через два месяца провести церемонию рукоположения, ты мог бы статьсвященником, мой мальчик. Но теперь, с этими новостями, придется нам повременить, пожалуй...

Все в Тобиасе смешалось: вспыхнувшая радость переплелась с горечью от обиды, с неверием, нерешимостью, что поднималась в его душе всякий раз, как кто-либо осмеливался сказать слово о его возрасте или опыте. Так... так не должно было быть.

Прижать все в душе смирением Тобиасу удалось не сразу.

— Вы правы, святой отец, — проговорил он без единой улыбки, надеясь, что отец Филип спишет все на растерянность из-за известия о кончине его предшественника.

Если внезапное горе отодвигало планы священника на счет Тобиаса, то на то была воля Божья.