3.
В небе вспыхнула синяя молния, пронзая, будто иглами, тучи. Дождь все еще лил, отстукивая по коже плаща осеннюю симфонию свирепости стихии и могущества природы. В ветках путался шумный ветер, гонящий тучи дальше от луны, велась схватка, но ночное светило никак не проявлялось. Полночь дышала морозом и застила глаза чернотой; плотной, что Марко не замечал домов по обе стороны от себя. Вдалеке был одинокий дом со светом внутри, но скоро погас и он. Селяне погрузились в сон.
Марко прибыл к воротам родного дома. Выл ветер, и он был единственным, кто издавал звуки. В остальном жилище выглядело пристанищем паука, к которому подлетела жирная муха — Марко. Ставни крыли черные окна, будто держали собой ужас внутри сидящего. Сель Традат чувствовал тревогу с того момента, как услышал весть от отца Николае. Не боялся. Лишь внутренне надеялся увидеть мать больной, но живой. Дернув ворота, он понял, что они закрыты на засов изнутри. Марко перебросил саквояж через забор и подтянулся следом, перепрыгивая преграду.
Родной двор остался прежним, таким же, что и был четыре года назад: местами просевший фундаментом в землю, накренившийся в стороне загонов для рогатого скота и с крохотной летней кухней напротив ворот. У стены кухни нависал умывальник и короб с бруском мыла и ветошью для рук.
Сам двор был замкнутый: каждая из деревянных построек соединялась с соседней, образуя единую систему. Условно Марко делил их двор на две области: задняя, для скотины, и передняя, где возвышались основной дом, летняя кухня и амбар. В последнем складировались инструменты для огорода, а в подполье матушка хранила молочные продукты.
Основной дом был одноэтажный, но с высоким фундаментом, потому само жилище казалось высоким. Крыльцо оканчивалось сенями из досок, где стояла лавка и прямоугольный стол, а справа громоздилась дверь в дом. Из четырехскатной крыши высвобождались сразу две трубы: внутри жилья имелось две печи, ведь площадь была довольно большой, и греть ее получалось только за имением сразу двух.
Одна печь располагалась в его комнате — в самой дальней части дома. Дыма было не видать; кладка поленьев у амбара выглядела слишком богатой на октябрь, будто вовсе нетронутой. Марко ступил на лестницу крыльца, протер ботинки на вязаном круглом ковре и шагнул в сени, где бросил сумку на стол.
В первом помещении, что звалось в их доме кухней, стояла массивная печь, на которой Марко заметил грязные кастрюли, чайник и сковороду с чем-то засохшим и почерневшим. Кусочки неясных яств напоминали обугленные дольки картофеля; на кулинарные изыски матери уголь не походил. Марко обратил внимание на обеденный круглый стол у окна, где деловито возлежал сантиметровый слой пыли, и раскидывались по поверхности столовые приборы. Под столом лежал табурет.
Когда-то иконы на полке под потолком ежедневно вытирались от пыли, но сейчас взирающий с полотна Иисус уныло глядел в деревянный пол: икона лежала у ног Марко. На кухне также стоял сервант с хрусталем и прочей «женской» посудой, которую матушка любила созерцать, как картину. И каждый раз сюжет той картины был разным, раз Крина неустанно продолжала смотреть и высматривать. Но в этот раз вместо посуды на стеклянных полках грустно сверкнули осколки. По дому Марко явно прошлась убийственная тень, апокалипсис, и мужчина неторопливо огляделся по сторонам в поисках ответов.
Он вошел в следующее помещение: спальню матери, где также посреди комнаты чуть возвышался люк в подпол. Марко наступил в темноте на круглую ручку люка и замер, ожидая реакции кого-то рядом ходящего на звук. Марко не слышал и не видел чьего-либо присутствия, но внутри ощущал, что бродил по дому он не один.
Спальня матери тоже претепела смерч: постельное белье ее кровати, скомкавшись, расстелилось по полу; на белых простынях виднелись черные следы грязи. У стены чернел тяжеловесный дубовый шкаф с открытыми дверцами, с полок вываливались, как потроха, кладки одежды.
Небо чуть просветлело, когда последняя туча поддалась напору ветра и дернулась по небу прочь. Луна высветлила серебро парящих пылинок, и Марко завидел листы бумаги на столике у кровати.
Он сел на стул рядом и принялся разбирать те письма, уже запылившиеся и пожелтевшие от солнца: бумага лежала под прямыми лучами и нещадно портилась под ультрафиолетом. Некоторые буквы и вовсе выцвели. Лежало незнакомое кольцо с желтым крохотным камушком — оно было женское. Марко бросил находку в карман и пообещал, что рассмотрит внимательнее днем на солнце. С краю лучилась бутыль с протухшей жидкостью внутри; понюхав, Марко распознал спиртное. Țuică* из слив, уже забродившая и покрытая слоем бледной плесени.
В последнем письме, что читала матушка, размашистым почерком писец огласил о гибели сына, найденного под Сталинградом. Также сообщалось, что тело готовили к отправке в Падури. Внизу под письмом стояла дата: февраль сорок третьего. Марко отложил письмо и откинулся на спинку стула, направив взгляд в потолок.
Дом чувствовался мертвым, забытым; гулял холод, печи давно не топились. Марко ощущал себя так, словно попал в заброшенное жилье. Он опустошенно глядел вверх, но не видел ничего и даже не думал. Вместо мыслей в пространстве головы гулял сквозняк и слабо пахшее чувство сожаления. Марко редко понимал чувства, которые плескались в нем, редко знал эмоции кроме злости, которая вела его вперед в охоте на стригоев.
В носу щипало, около подъязычной кости давяще свербило и глаза застилались водой — Марко понимал, что с матерью случилось что-то неладное. Ему не было страшно, бесконечно горестно или неимоверно больно: только пробирало до нервов ощущение потерянной частицы его жизни. Пустота разверзлась там, где ранее теплилась сыновья любовь к матери.
Марко просидел так недолго — территория, на которой он смел находиться, была враждебна ныне, а в темноте могли крыться голодающие. Марко мог бы раздражиться от понимания, что земля его родного дома теперь влекла за собой опасность, но он равнодушно бросил думать о ненависти. В небе пронеслись последние тучи, и серповидная луна бросила лучи света наземь. У носа Марко снова затанцевали в танго пылинки.
Наконец он расслышал шлепок босых ног по полу; со стороны кухни приближался тот самый ужас мертвого дома семьи сель Традат. Марко обернулся, ожидая, пока из темноты покажется лицо. Внутренне, хоть и не осознавая, он надеялся увидеть чужое лицо, не матушки Крины. Хотел, чтобы родительница не оказалась мертвой.
В дверном проеме показалось белое лицо, нижняя часть которого зияла открытой пастью и разводами почерневшей крови. Длинные черные волосы свисали на худые плечи запутанными патлами, грязными от засохшей крови и комков грязи. Марко не видел тех деталей, но знал, как выглядели стригои. Мужчина вел такую рутину с семнадцати лет, и каждый стригой походил на следующего.
У стригоев в текстах из библиотек описывались рыжие волосы, голубые глаза и два сердца, но в реалиях и практике Марко значилось только двойное сердце, одно из которых теплилось выпитой кровью. Нечисть эта была разношерстная, с разными глазами и цветом кожи, но каждый раз несла под ребрами два сердца. Стригои были либо мертвыми, либо живыми.
Мертвые стригои не дышали, не моргали, не имели сознания, часто обращенные после пирования другой дьявольской твари. Мертвые появлялись так же, как и живые. Укус и обмен кровью. Восставала нечисть уже неразумная, с инстинктом есть без остановки и защищаться. Процесс образования мертвых и живых не до конца был ясен. Миру охотников явно не доставало ученых.
Живые стригои напоминали человека: они могли дышать, хоть воздух им не был нужен, моргали, говорили и имели разум, что становилось проблемой — разумные, или живые, стригои априори сильные враги, которые ставили ловушки, разрабатывали стратегию битвы и пытались воззвать охотника к милосердию. Обычный человек, как казалось со стороны. Отдаленно, ведь живые, они все еще продолжали пожирать тело человека и пить кровь до остатка. Живыми стригои рождались человеком или матерью-стригоайкой. Обратить, сунув стригоайской крови, тоже было реализуемо, но при условии, что сам стригой живой. Мертвые же порождали мертвых.
Мертвые походили на монстров — серые, скалящиеся, с огромными раззявленными пастями и желтыми зубами, похожими на пики. Живых же отличить казалось невозможным, пока те не открывали рот — их зубы были острее. Не как в поверьях, но были они отличны от человеческих.
Nefârtatul, — Нефыртат*, — создал огромную коллекцию нечисти и грязи, расплодил те экспонаты паноптикума по земле и возрадовался, сидя в заключении под тоннами воды. Так гласили предания в старых книгах, которые штудировал Марко в перерывах между охотой. Углубляться в древность приходилось, чтобы найти легенду о Царе Стригое, который многие годы назад пожрал его дражайшего отца.
Ныне же на Марко глядела матушка, голодный взор которой светился в темноте двумя красными бликами. Марко глубоко огорчился метаморфозой матери, новой ее жизнью в греховном теле. Он тяжело поднялся и вспомнил, что колья оставил в сенях. Дернул стилет из-под ремня на поясе и нажал на кнопку, механизм которой с щелчком высвободил длинный клинок.
Исхудавшая и уже мертвая мать прыгнула навстречу, раскрыв широко огромный рот; зубы ее наросли клыками, каждый отдельный походил на острый штык, позволяющий грызть кости. Марко поднырнул под матушку, увернувшись от точного прицела пастью в область его шеи, и дернулся вперед сам, выставив стилет. Он был серебряный, из чистого сплава, к которому прикасаться стригою было пыткой.
Марко вонзил острие в хребет Крины, и она закричала в утробном вое. Пошатнулась, упав на когтистые руки, и подставила спину для удара. Марко незамедлительно вырвал из костей клинок и воткнул его уже ближе к сердцу, но попал мимо — мать дернулась. Из дыры, откуда мужчина вынул стилет, полилась смердящая черная кровь. Густая, гнилая, ядовитая и холодная.
Крина, увернувшись вбок от второго удара, уже смертельного, рванулась на сына, быстро поднявшись на ноги. Когтями она рассекла воздух: Марко умело увернулся, дернувшись назад. Спиной он прижался к полкам шкафа. Крина прыгнула вновь, и зубами схватилась за шею сына. Приникнув ближе, она сама нанизала себя на клинок, что Марко выставил перед собой.
Гнилые кишки разрезались острым лезвием, и в брюхо изнутри вывалились черно-алые колбаски из свернувшейся крови. Матушка завопила: крик женщины-стригоя напоминал вопль хриплого и немого мужчины. Голосовые связки теряли эластичность, и тогда голос становился загробным, низким и хрипяще-свистящим, будто пораженный туберкулезом.
Крина оттолкнула сына, выбив стилет из рук, и бросилась бежать вместе с оружием в животе. Марко же, шипя от укуса на шее, двинулся следом. По пути Крина выдернула из себя оружие и бросила его в сына; Марко увернулся. Из раны в шее по рубашке сочилась кровь, которую он прижимал ладонью.
***
На дороге стоял «Кадиллак», сливающийся с чернотой ночи меж дворов. Магдалина, сидя на капоте и взирая на звезды, глотала коньяк. Домой ехать она не решилась не столько из-за почившего отца, сколько от нежелания встречаться с матерью.
Мать девушки извечно имела грозный характер, непримиримый, как бомба. Эта женщина считала полезным приложить ребенка поленом по голове, оставить в закрытом хлеве с голодными свиньями и отвесить тяжелых пощечин. Но она была красива. Некоторые считали её ведьмой; поговаривали за спиной, как якшалась она с Дьяволом и пила младенческую кровь. Говорили также, что не хватало на такую сведений из «Молота ведьм».
Совершенный тиран с голубыми глазами и фарфоровой кожей, изувер с холодным взглядом; мать Магдалины походила на ангела, была красивейшей женщиной на землях Волчьей Ямы, но в сущности неуместно жестокой. Девушка родилась похожей на мать.
Румыны когда-то за давностью, еще до влияния османской крови, были белокурыми и светлоглазыми, теперь же завоеватели дали современным поколениям гены смуглой кожи, черных волос и темных глаз.
Девушка пригубила еще раз, потянулась затем к недавно открытой пачке сигарет и спичкам, что нашла в бардачке. Магдалина любила курить, но скорее не могла бросить, она ненавидела напиваться, но скорее вожделела не быть трезвой. Магдалина была настоящей пьяницей: каждое утро вместо кофе и плотного завтрака она выпивала полный бокал виски. Затем садилась на балконе своей спальни и курила сигареты до тех пор, пока не пресыщалась до горечи на корне языка.
Магдалина любила фотографии и часто пользовалась услугами фотографов, и на каждом снимке ее рука держала бутыль спиртного. Градус стал ее рутиной, и Магдалина забыла, какой она бывала трезвая.
Девушка созерцала небо и боролась с желанием вернуться в Бухарест: ночевать под одной крышей с матерью она искренне не хотела. Та женщина ходила по дому в хандре, но хандра та была злобной. Магдалина считала, что одной ночи в отчем доме было достаточно. Мать ее пугала, мать запрещала свободно дышать и всюду мерещился ее зловещий взгляд полупрозрачных глаз.
Магдалина примчалась в Волчью Яму два дня назад, как только узнала о смерти отца, и с того момента мучилась от соседства с матерью, которая казалась скорее врагом, чем членом семьи. Вместо душевной встречи мать разгневалась тому, что дочь обрела независимость и счастье. Кольцо на пальце и дорогое авто заставили мать кричать и брызгать ядовитой слюной: женщина хотела денег. Хотела богатств и виллу в столице.
Смотреть на гроб посреди дома Магдалина тоже не могла. За закрытой крышкой покоился наполовину отец и наполовину обглоданный кусок мяса с остовами ребер. Девушка любила отца, она плакала и молилась, сидя у гроба. Внутри она винила себя за то, что не забрала родителя с собой в город. Магдалина хотела сбежать уже после первой ночи, но не могла себе позволить не дождаться панихиды и захоронения. Не могла не оставить цветов на могиле. Потому продолжала бороться с желанием покинуть деревню.
Допив коньяк, она бросила бутылку на переднее кресло и снова закурила. Не успела Магдалина снова сесть на капот, как мимо пронеслась патлатая тень. Страшная пасть с акульими зубами словно улыбнулась, и женщина нырнула к девушке, схватив за плечи. Магдалину прибило к капоту, выгнув в пояснице, и стригой жадно щелкнула зубами перед лицом жертвы.
Секундой позже, когда Магдалина раскрыла рот для крика, тяжелая голова упала на ее серый костюм. За телом кровопийцы стоял силуэт мужчины в кожаном плаще. Магдалина закричала только тогда, когда завидела голову, ухмыляющуюся острыми зубами, на своем животе. Из обрубка шеи перерезанные артерии заплескали черной кровью. Запах простоявшего месяц жировоска.
Марко сурово толкнул обезглавленное тело в сторону и дернул Магдалину за руку. На длинном клинке остались черно-алые разводы. Девушка, в ужасе оттирая с лица черную жижу, озиралась по сторонам. Взглянула на спасителя она только через несколько минут. Марко сурово молчал, глядя в глубоком равнодушии. Магдалина дрожаще спросила:
— Скажу «не может быть», и вы закатите глаза?
— Мне все равно.
— Кто это?
— Моя мать.
Магдалина со страхом и жалостью одновременно оглядела голову, укатившуюся под машину. Выглядывали лишь открытые белесые глаза с сетью черных капилляров.
— Я не про это. Что это?
— Стригой.
— Прекратите так односложно отвечать! — Магдалина всплеснула руками, скрипя в злобе зубами. — Скажите хоть что-нибудь!
— Почему вы не уехали?
— Отец мой Господь, — разочаровалась Магдалина, отбросив желание говорить дальше. Марко показался ей противным мужланом, презирающеим сразу весь человеческий род. Мизантроп с надменным взглядом. — Всего хорошего!
Марко проводил взглядом даму: Магдалина села за руль и завела машину. Окно она открыла, вытянув запястье с дымящей сигаретой. Проехав мимо, она хмуро отвела глаза. В очередной раз Марко не полюбился людям — суровая стабильность в его жизни. Мужчина подхватил отрубленную голову матери, второй рукой схватил тело за руку и двинулся обратно во двор.
_____________________
*Țuică — румынская цуйка; алкогольный напиток.
*Нефыртат — в румынской мифологии дьявол, враг человечества. Он зло (лукавый, нечистый, Нефыртат; а еще его называют Иудой и Скараоцким), но также он принимал непосредственное участие в сотворении мира наравне с богом.