Сельва
Сельва. Это было имя, имя существа. Существо называлось девочкой. То есть само оно себя никак не называло, но при рождении это было первое слово, которое оно услышало. Девочка. И все же ей это не нравилось, не нравилось быть тем, кем создала ее природа. Ее возмущало то, что женщин считали слабее и глупее мужчин. По ее мнению их притесняли и обделяли во всем: в физических способностях, в образовании, в карьере, в праве выбора. Будучи ещё совсем маленьким ребенком, жившим в глухой деревне где-то на краю света, она поняла, что место женщины заключается в работе по дому и заботе о детях. Кроме того, она видела, что этот и без того незаманчивый труд бывает ещё и неблагодарным. И отпечаток такого впечатления о роли женщины в этом мире навсегда въелся в ее юную душу. К сожалению в детстве Сельва не знала, что родись она в нужной семье, в нужное время, все могло обстоять иначе.
А появилась на свет она холодным зимним вечером, тем вечером, когда за окном бушевала свирепая метель, и над ветхими крышами домов свистела неусмиряющаяся вьюга. Произошло это в стране под названием Фейлардес, в семье если не нищей, то находящейся на дне бедности. Отец Сельвы поначалу служил в армии, но дослужиться сумел только до старшего лейтенанта и был отчислен из-за слепоты. Расставшись с карьерой военного и не преуспев в поисках новой работы, он не стал утруждаться выбором достойной профессии и за сущие гроши устроился на работу дворником по предложению своего давнего приятеля. Дела у него, конечно, как говорится, не клеились, и денег для того, чтобы содержать семью постоянно не хватало. Он был, разумеется, человеком с сильной волей и похвальной выдержкой, как и подобает военному, но разорение и бедность сыграли с ним злую шутку. Однажды он познакомился с компанией, которая приняла его радушно, так радушно, что уже на следующий день он ставил в картах приличные суммы. Выиграв, он пребывал на седьмом небе от счастья и всегда покупал бутылочку чего покрепче, чтобы как следует отпраздновать это событие. Если же он проигрывал, то на него надвигалась такая тоска, что он мог целыми днями ни с кем не разговаривать, и горе было тому, кто в подобные минуты попадался ему под руку. Все чаще он стал возвращаться домой в нетрезвом состоянии и срываться по пустякам особенно на жену. Та, женщина добрая и скромная, лишь глубоко вздыхала, безответно отводя в сторону взгляд красивых голубых глаз, в которых виднелась беззащитность и сожаление. Матери Сельвы, которая доселе занималась одним лишь домашним хозяйством, приходилось время от времени подрабатывать то няней для детей каких-либо состоятельных людей, забыв о собственных детях, оставленных на попечение совершенно незнакомых ей личностей, то сиделкой, то уборщицей, вечно занятой мытьём полов, окон и стен в ближайших школах, больницах, магазинах и других учреждениях. Кроме того, на плечи бедной женщины легло воспитание четырех детей и выходки сломленного своей участью мужа, развлекающегося азартными играми и проживающего их и без того скромные сбережения. Случалось и так, что, возвращаясь под вечер домой, покачиваясь и шатаясь, он ещё с порога громко бранился дурными словами голосом, от которого резало слух, а встречаясь с женой, вместо душевных объятий он ударял ее чем попало: дорожной сумкой, ключами от двери, иногда даже своим старым потрёпанным пальто. Ударял, казалось, просто так, безо всякой причины. По тем дням когда он бывал чрезмерно пьян, или им овладевало слишком плохое настроение, доставалось и Сельве, и другим детям. Однако как правило, они сидели тихо и молчали, стараясь не вмешиваться в разборки родителей. А когда Сельве доводилось видеть красные, заплаканные глаза матери, та всегда отвечала вынужденной улыбкой в благодарность за немое сочувствие, пытаясь не выдавать своих истинных чувств, говоря, что все это жизнь, что это нестрашно, это закончится. Но Сельве не нравились эти ее слова, и она нисколько не соглашалась с ними. Несправедливость. А с несправедливостью надо бороться. И девочка была ненамерена терпеть ее день за днём под крышей своего же дома.
Однако ни Сельве, ни сестре ее, ни ее двум братьям долго терпеть это не пришлось.
Тремя годами позже после разорения отца, дети стали жить отдельно. Сельва навсегда заполнила тот день, когда в дом к ним ввалились какие-то люди с грозными, хмурыми лицами, одетые в одинаковую, как показалось девочке, военную форму с блестящими золотыми звёздами на их синих мундирах и фуражках. В тот день мать безутешно, горько рыдала, впервые, наверное, в жизни обвиняя отца во всех их бедах. Тот, надо заменить, не бил ее как обычно, но то ли подвыпивший, то ли разочарованный в доле, которую обрушила на него судьба, сурово ворчал себе под нос ругательства, каменным взглядом наблюдая за происходящим.
С тех пор Сельва их не видела.
Вскоре дела пошли на лад, и обстоятельства позволили всем четверым переехать к их родным дяде и тете. Тетя Мегги, так они звали ее, была от природы женщиной грузной и с характером, и ее с самого начала не радовал визит "мелких оборванцев", как она отзывалась о новых жильцах ее квартиры. Часто беседуя с соседками, она жаловалась на их безобразное поведение, невоспитанность, манеры спившегося отца, упрекая своего мужа, брата матери Сельвы, в излишней доброте и сострадании. Муж ее с утра до ночи работал машинистом поезда и иногда домой вовсе не возвращался. Его же Сельва называла дядей Нилом и любила гораздо больше своей сварливой тети. Но будем честны, недовольство Мегги тоже можно было понять. Оно объяснялось тем, что она сама имела троих детей, и Сельва с сестрой и братьями представляли для нее несамостоятельных обуз. Первые дни, проведенные в маленькой, тесной квартирке, Сельва помнила смутно, размыто. В ее памяти остались какие-то обрывки фраз, ругательств, суеты, криков. Денег снова не хватало, жили бедно, в полной разрухе, изредка, когда у дяди что-то не ладилось, они голодали, тогда от злобы и отчаяния тетя Мегги могла отхлестать кого-нибудь из детей полотенцем, и после этого она ещё долго сидела на коленях и причитала, скорчив жалостливое лицо. Когда же дни выдавались посчастливее, а погода была солнечной и безветренной, Сельва и ее старший брат Джим покидали хмурое их жилище и бежали к речке, протекавшей поблизости. Там они брызгались, придумывали игры, заливались звонким детским смехом, а иногда, когда на улицы города опускался невыносимый летний зной, они купались в холодной хрустально чистой воде. Такие прогулки шли им на пользу, не давали опускать руки, позволяли на короткий срок забыть об их незавидной участи и служили единственным утешением для брошенных, никем не замеченных детей не тех родителей. Но Сельва во всех трудностях, угнетавших ее, винила именно свою страну, именно Фейлардес.
Обвинения ее однако были не совсем честны.
Фейлардес был одной из самых больших стран на карте и, надо признать, достаточно влиятельным государством. Природа Фейлардеса была настолько разнообразна и богата, что число заповедников и парков в этой стране было значительно больше, чем где-либо ещё. Располагая обширными территориями от далёких побережий северных морей и океанов до самых экваториальных лесов, Фейлардес славился величайшими природными красотами и видами. И не нашлось бы, пожалуй, в целом свете такого человека, который побрезговал бы путешествием по его просторам. Круглый год туристы со всего мира съезжались туда, чтобы лишь похвастаться перед родственниками и друзьями тем, что они были за границей и не просто где-то, а именно в Фейлардесе, хвалили и восторгались ухоженными песчаными пляжами на берегу Южного моря, все выходы к которому принадлежали только этой стране, высокими скалистыми горами, заснеженные вершины которых скрывались в непроглядной пелене густых кучевых облаков, прекрасными горными озёрами с кристально прозрачной водой, неподвижной и гладкой, словно зеркало, непроходимыми лесами, хвойными и широколиственными, которые-то и занимали бо́льшую площадь страны. Самые знаменитые художники и фотографы приезжали в Фейлардес ради одного лишь удачного пейзажа или снимка, писатели и музыканты черпали вдохновение, наслаждаясь природой этой страны. Почти в каждом городе сотни, а может и тысячи лет назад были возведены величественные дворцы и замки, церкви и монастыри, в настоящее время служащие музеями и архитектурными памятниками, немало привлекающими туристов и постоянных жителей. А фейлардесский монарх даже, пользуясь неплохой репутацией своей резиденции, по праздничными дням и выходным разрешил людям посещать за приличные деньги свою обитель, которая, скажем прямо, была совсем немного отличима от богатых залежей кристаллов и других драгоценных камней. Но не только туризм приносил в казну Фейлардеса колоссальные доходы. Так уж получилось, что именно на его территории по большей мере в южных регионах почва была самой плодородной на планете, поэтому каждый год урожаи пшеницы, ячменя, риса, овса, сои и гороха с нее собирали так много, что казалось их хватит для того, чтобы прокормить весь мир. В этом уж точно ни одна страна не могла сравниться с Фейлардесом. Ведь что правда - то правда. Обилие гор позволило однажды первопроходцам отыскать в недрах земли такие полезные ископаемые, как уголь, гранит, руда, изумруды, сапфиры, янтарь, алмазы, золото и даже без лишних преувеличений самый известный по всему миру металл кванриум или кварикс, как его называли в народе, которому цена была уму непостижима. Все дело в том, что через полвека после его открытия в далёкой стране Аглас, занявшей целый континент на крайнем западе и немного превосходящей Фейлардес по площади и численности населения, было проделано исследование, вследствие которого агласские учёные установили, что кванриум обладает взрывными свойствами и, если, конечно, правильно его переработать, способен стереть с лица земли целые острова, а быть может и материки. Ещё спустя десять лет все в том же Агласе один профессор, пожелавший остаться безымянным, изобрел бомбу с использованием этого металла и убеждал всех в том, что оружие его будет самым мощным, разрушительным и востребованным всю следующую эпоху. Впрочем бомбу эту так и не испытали в целях безопасности, но несколько ее копий все же сделали и оставили лежать в ангарах, скрытых от посторонних глаз. Но вернёмся к Фейлардесу. После изучения горных пород и начала новой промышленности, золото рекой потекло в королевскую казну. Что до торговли с другими странами, то Фейлардес занимал выгодное положение, простираясь между западом и востоком и служа как бы передовым государством. Однако совершенно прочные, надёжные дружеские отношения в ходе долгих конфликтов и мирных переговоров фейлардесскому королю удалось установить только с востоком, а точнее с Великой Восточной Империей, именуемой империей Тиашанией. Фейлардес продавал ей половину выращиваемых зерновых культур и добываемых полезных ископаемых, Тиашания в свою очередь отправляла ему практически все остальное: технику, электронику, одежду, обувь, игрушки. Фейлардесский король и тиашанский император даже стали хорошими друзьями, что редко случалось среди людей с подобным социальным статусом. С маленьким континентом Плагенером, полностью располагающимся в южном полушарии планеты, на котором числелись всего лишь три страны, и только одна из них была кое-как развита, удалось наладить если не сотруднические, то хотя бы мирные отношения. Империя Бладория - та самая успешная страна на Плагенере, которой из покон веков правили султаны, - была крупнейшим производителем шелковых, льняных и хлопчатых тканей и ещё ни разу не отказывалась отсылать их в Фейлардес. Намного сложнее и нестабильнее все обстояло с государствами на западе. Непокорный Запад. Эта фраза прицепилась к ним, как пиявка. Не беря во внимание могущественного Агласа, бывшего короля которого убили фейлардесские шпионы-наемники и с которым после этого Фейлардес воевал около семи лет, а надо заменить, что на тот момент у обеих сторон армии были сильнейшими в мире, можно смело заявить, что больше всего Фейлардес враждовал со странами Союза, с которыми его по большей части одна лишь река тонкой длинной голубой полоской разделяла на карте. Союзом называлось содружество западных государств, равных между собой, каждое из которых сохраняло свою независимость, свою политику, свои законы, религию и традиции. Главной и основной причиной их объединения в Союз была поддержка друг друга и ведение совместных боевых действий в случае вторжения Фейлардеса на их территории . Долгое время между западом и востоком отношения накалялись так, что чуть было не разразилась очередная резня. К счастью страны ее не допустили, и формально они пришли к мирному заключению с помощью уступок и соглашений, одним словом они сумели найти компромисс. Но война, ее явственный неприятный запах продолжал парить в воздухе, нагоняя на людей дурное предчувствие и готовясь в любой момент со страшной силой обрушиться на землю. Однако не везде на западе у Фейлардеса были враги. На полуострове Мерларии, находящемся чуть южнее стран Союза, располагалось государство с таким же названием, нескончаемые народные восстания, раздоры и междоусобицы разделили эту державу на Алую и Золотую. Фейлардес сотрудничал только с Алой Мерларией, которая носила на своем флаге головку красного тюльпана, по тому очень значительному, но простому принципу, что она не помогала ни Агласу, ни другим странам на западе и не делала для них оружие в отличие от второй половины полуострова. Сотрудничество это не приносило никому ни вреда, ни пользы, и особой выгоды никто не ощущал, но оно по крайней мере лишало обоих государств допустимых врагов, если не обеспечивало их возможными союзниками.
Говоря о жизни в самом Фейлардесе, можно без лишней скромности утверждать, что жилось в этой стране достаточно неплохо и даже более того, прекрасно, но... только богатым или знаменитым людям. Поэтому когда тетя Мегги по выходным дням включала телевизор с крохотным побитым экранчиком, в котором всегда выступал какой-нибудь человек в строгом костюме, держащий в руках тонкую стопку бумаг, Сельва никак не могла понять, почему он, этот человечишка, вечно толкует о том, что вокруг процветает счастье и радость, граждане живут, как в раю и восхваляют великого фейлардесского короля, о том, что молодое, как и подрастающее поколение выдалось порядочным и одаренным, нацеленным сделать непревзойдённую карьеру и изменить мир к лучшему, и что во всем ему сопутствует успех и удача, о том, что нынешние времена самые благоприятные, безмятежные и спокойные за всю длительную историю Фейлардеса, и что на данный момент больше всего культурных и зажиточных людей. Сельва считала неприемлемым и несправедливым обманывать бедных людей, которые так доверчиво слушают его и искренне надеются на светлое будущее.
И когда ей стукнуло пятнадцать лет, она сумела найти способ борьбы с несправедливостью, которая будто нарочно с самого ее рождения следовала за ней по пятам.
Неуязвимые. Так они величали себя. Свое общество они провозгласили Мафией. Они не были ни убийцами, ни террористами, они не устраивали и не участвовали в покушениях на своих врагов, никогда не угрожали и не запугивали, не мучали и не насиловали простых трудящихся людей, таких же нищих, как и они сами. Они скорее считались профессиональными ворами, выступающими против жестокой несправедливости и обмана и горячо приветствующими с восторгом и одобрением народное негодование, вызванное, как любили они говорить, неумелым правлением монарха. Но воровали они не из скуки и не ради развлечения, и вовсе не потому что ограбления доставляли им удовольствие и казались интересным, занятным делом, наполняющим их жизни яркими красками той дерзости, упрямства и бесстрашия, которые только и бывают у несмышленой молодежи. Воровство и те неприятности, что от них получали знатные, сытые господа, приносили им деньги, единственное средство к существованию, которое добывать другим путем у них возможности не представлялось. У них не было ни пистолетов, ни винтовок, ни автоматов, ни обыкновенных ружий по той незаумной причине, что снайперов или тех, кто умел бы обращаться с подобным видом оружия в рядах Неуязвимых не числилось, да и выстрелы по их мнению издавали слишком много ненужного шума, которого они так старались избегать. Из всей военной экипировки, если это можно так назвать, они имели лишь отрытые и принесенные кем-то в их убежище в нерабочем состоянии рации, которые починил и восстановил кто-то, особо ладящий с техникой, старинные фонарики, принадлежавшие ещё их бабушкам и дедушкам и находящиеся на крайней ступени эксплуатации, о чем свидетельствовало тусклое свечение и часто мигающая лампочка, облезлые веревки с тросами, предназначенные для тех случаев, когда объект их внимания располагался довольно высоко или предстояло перенести ценности с непосильной для человека массой. Помимо всего прочего каждый Неуязвимый хранил при себе два кухонных ножа, используемых однако не по прямому назначению, а чаще для взлома замков и защиты от псов, если те вдруг оказывались не на привязе. Но несмотря на свой небольшой арсенал, они все таки владели таким оружием, о котором члены любого другого секретного общества и не мечтали, которым они, разумеется, никогда не пренебрегали, применяли его всякий раз, отправляясь на очередное свершение своих деяний, и которым они несомненно очень гордились. Его они называли временным, но отнюдь не оттого, что сроки его годности постепенно подходили к концу, а потому только, что из всех бедняков, которых они принимали к себе, лишь самые смелые целеустремленные и старательные, годами посвящающие себя искусству воровства, могли приобрести его и познать все его выгоды. Они становились неуязвимыми. И в этом заключалась вся их сила и преимущество. Да, неуязвимость являлась плодом ежедневных опасных тренировок и непрерывных серьезных учений, которые могли убить их или навечно оставить калеками. Сельва всегда мечтала быть похожей на них, она поражалась их мастерству и навыкам, тому, как легко и непринужденно они выполняли свою грязную работу, будто она казалась им немудрой игрой или, вернее, наукой, обязательными служителями которой они являлись. Сельва воображала себе Мафию единым механизмом, в котором все шестерёнки вертятся слаженно и беспрепятственно, превосходно выполняя свою роль и вращаясь без остановки по заданной траектории, тем самым приводя все устройство в движение. Не меньше восхищала Сельву их дружба и сплочённость. Ведь если вдруг стратегия их оказывалась неправильной, что бывало довольно редко, действия принимали скверный оборот, отклоняясь от заранее продуманного плана, а над кем-то из Неуязвимых нависала угроза, они мгновенно строили идеи по его спасению и никогда не бросали своих товарищей в беде. Их кодекс гласил о том, что мир, потеряв хотя бы одного члена их общества, становится беднее ровно на одного зрящего человека. Они двигались свободно и беззаботно, словно танцуя в балетной опере, ступая бесшумно и, не напрягаясь, как кошки на своих пушистых лапах. Ловко, но неслышно они пробирались в дома и здания и, точно стая резвых мышей, роились и обкрадывали комнаты, не подавая однако ни малейших признаков своего существования. Даже камеры наблюдения, работающие круглосуточно, не могли их заметить. Такое происходило из-за того, что злодеяния свои они учиняли исключительно по ночам и то, если яркий месяц скрывался за облаками или тучами, а в полнолуние они не рисковали вовсе. Преимущественно во время своих вылазок они надевали черные мантии с капюшонами, которые и помогали им оставаться невидимками, и от которых крепко зависел их успех. Одежда эта была обязательной частью их организации и, в какой-то степени, являлась ее символом. Никто уже точно не помнил, каким образом она оказалась у них в руках, но ткань, из которой она была пошита, Неуязвимые именовали магическим полотном. Это приводило Сельву в некое замешательство, и она искренне не понимала, почему такие изящные волшебные создания, напоминающие сказочных персонажей, растрачивали свой божественный дар, занимаясь такими недостойными делами. От этого на сердце у девочки становилось темно и болезненно. Но осознавание того, что лгущие люди, присытившиеся роскошью богатой жизни, получают по заслугам, не давало ей сомневаться в правильности их действий. Поначалу власти упорно не обращали на них внимания, закрывая глаза на все их непростительные проделки, как бы спуская все им с рук. Но когда от разных жителей со всех концов города начали непрерывным недовольным потоком поступать жалобы на внезапное и загадочное исчезновение золота и всевозможных ценностей и на призрачных воров-невидимок, полиция наконец со всей важностью принялась отлавливать известных грабителей и лишать их скромного сворованного имущества, подозревая при этом почти каждого встретившегося человека, яростно вознамерясь наказать виновных в кражах. Она обыскивал каждый угол, любую подворотню, кварталы, переулки, площади, заходила в дома и квартиры, расспрашивая о чем-то жильцов и собирая показания для дальнейших расследований. Но сколько полицейские не старались, все их попытки поймать правильных воров оборачивались крахом, те, за кем они охотились оставались на свободе, и чаще всего сами же полицейские оказывались в пострадавших, да ещё в таких неловких ситуациях, что даже говорить об этом стыдно. Да что они в самом деле значили для Неуязвимых! Те лишь продолжали ограблять людей, таясь в ночной тени, подстраивать козни и посмеиваться над полицией, шутя о том, что, мол, она всего-навсего боится попасть к ним в лапы, поэтому до сих пор не добилась успеха, а днём они выглядели, как обыкновенные нищие в рваной пыльной одежде, никогда не подходящей им по размеру, и едва ли кто смог заподозрить их в чем-либо или вычислить среди множества одинаковых измученных лиц. Вскоре организацию их официально признали преступной, а самих Неуязвимых объявили в розыск. И так как город, в котором жила Сельва, находился недалеко от границы Фейлардеса с Союзом, как раз в том месте, где она проходила не по реке, суеверные, невежественные и откровенно не понимающие сути происходящего жители городка распустили слухи о том, что якобы неуловимые злодеи - это западные шпионы или иноагенты, появившиеся с целью разведать военную обстановку Фейлардеса и донести о ней правителям вражеских стран. А тем временем настоящие члены общества Неуязвимых, успевшие за короткий срок стать знаменитыми по всей округе, стояли с неподдельным спокойствием, так удачно скрытые в дневном шуме и суете, и с насмешкой ухмылялись над неоправданными сплетнями.
Но Неуязвимых вовсе не смущала стремительная погоня за ними, не придавали они значения также и тому, что сотрудники полиции стали сутками дежурить во всех районах города, порой не давая прохожим и шагу ступить. И эта непоколебимая уверенность премного радовала Сельву, вызывая у нее чувство гордости и полного одобрения, смешанное с большим нежеланием оставаться в стороне, ведь кроме Неуязвимых приятелями Сельва похвастаться не могла. Они стали для нее примером, им она старалась подражать во всем, принимать их убеждения за идеал и следовать их жизненным принципам, они сделались для нее кумирами, вдохновляющими на что-то большее, чем рутинная, неинтересная бедная жизнь в непримечательных, Богом забытых, омерзительных трущобах, в которых неприветливые, озлобленные люди шипели друг на друга, как змеи, выливали помои в канаву, подкидывали своих детей к соседям или бросали их на улицах на произвол судьбы, Неуязвимые заменили Сельве родителей, которых ей все ее прискорбное детство так не хватало. Самые опытные и умелые из них - Люцерес и Айвени - приходились Сельве особенно хорошими друзьями. В тайном обществе уже давно поговаривали о том, что именно они двое когда-то первыми и затеяли массовые ограбления зажиточных людей, тем самым создав свою собственную запретную организации и положив начало содружеству Неуязвимых.
Люцерес Ризоут был, пожалуй, тем человеком, который, невзирая на своё социальное положение, любил покрасоваться перед зеркалом или своими знакомыми. Он даже выдумал себе свой стиль и манеры, которых всегда в обязательном порядке придерживался, и которые подавали ему крупный повод для хвастовства и зависти со стороны его соперников. В те недолгие минуты, что ему случалось проводить в приличном кругу, он надевал свой единственный костюм, элегантный, хоть и старый и порванный в некоторых местах. На белой рубашке его неизменно красовался шелковый черный галстук, явственный признак достоинства и неограниченных полномочий, потому как точно такой же носили знатные и уважаемые господа, он более всего нравился Люцересу, и поэтому, разговаривая с образованными, грамотными людьми, он при каждой представившейся возможности машинальным, наизусть заученным движением поправлял его, делая серьезнейший вид, чтобы выразить своё целостное и заинтересованное участие в беседе. Не забывал Люцерес и о синей шляпе с широкими полями, а вернее цилиндре с аккуратно приклеенной вокруг него розовой ленточкой, являющейся, очевидно, кропотливой женской работой. У цилиндра по мере его изнашивания все время отпадало усеянное заплатками дно, и это с трудом приходилось исправлять, однако извечная эта проблема заботила не самого Люцереса, а его мать, с которой он два года, как жил в одном доме. Бывало и так, что плечи его покрывал измученный временем плащ, достававший до каблуков его растянутых туфлей и бывший некогда солидной частью гардероба его покойного отца. А в те моменты, когда Люцерес брал с собой деревянную трость, отысканную в залежах древнего неразобранного хлама и оструганную им собственноручно со всей четкостью, он становился похож на учтивого джентльмена из романов о тех веках, в которых зарождались новые технические изобретения, и на чёрно-белых экранах светили первые кинофильмы, но скачки на лошадях все ещё не покинули человеческой жизни, а ружья продолжали заряжать порохом. И этот оригинальный, неповторимый образ делал его наружность незабываемой и привлекательной по большому счету среди молодых девушек. Они были ошеломлены его внешностью, его светлыми золотистыми волосами, ниспадающими ему на плечи, с так гладко подвернутыми вовнутрь кончиками, что складывалось впечатление о посещении Люцересом салонов красоты, но он, надо отдать ему должное, следил и ухаживал за своими волосами, не обращая внимания на насмешки друзей, и об этом неопровержимым доказательством служил слабый блаженный запах свежести, а не противная вонь, исходящая от вшей и неделями немытой головы, ощущаемая за версту. Его широко распахнутые сияющие серо-голубые глаза, как кошачьи мерцали в ночи, испуская неяркий завораживающий блеск, словно две догорающие свечи, озаряющие путь, что казалось, будто Люцерес обладал превосходным зрением во тьме. Когда же он был весьма раздражён, приходил в тяжкое негодование или вступал с кем-то в спор, глаза его делались похожи на маленькие узкие щелочки, просверливающие его собеседника насквозь и готовые, не медля, испепелить того, с кем у него случились разногласия, злые и голодные, как у волка, хитрые и опасные, как у лисицы. По обыкновению же они смотрели надменно и самонадеянно с притворным величием, стремясь показать его честь и достоинство, вызывая иногда невольное покорение и страх, а иногда гнусное отвращение. На всех Люцерес смотрел властно и с пренебрежением, как бы ставя себя выше и главнее, и взгляд его был наполнен высокомерием и заносчивостью, напоминающей о его избалованной натуре и частично перекликающейся с необъяснимой и отталкивающей дерзостью его поведения, которая отчётливо виделась в том, как он с умным видом вытирал длинные тонкие кисти рук белоснежной салфеткой, тайком стащенной им из роскошного особняка, да ещё предварительно складывал ее так культурно и опрятно, будто бы он занимал почетное положение в Государственном Совете и пользовался дружескими связями с королем и желаемыми привилегиями, а садясь на лавку рядом с прилично выглядящим человеком, горделиво задравшим голову и грациозно выпрямившим спину, он одинаково развязано закидывал одну ногу поверх другой и ставил свою трость посередине, держась за нее обеими руками. Это у него была такая манера- сидеть со скрещенными ногами и смотреть прямо перед собой, не поворачивая головы, пока с ним кто-нибудь не затеет диалог, и мило загадочно улыбаться. Эта улыбка была той чарующей частью его внешности, которая и привлекала к нему девушек да и не только их. Всем славно было наблюдать за его сияющим симпатичным лицом с глубокими выразительными скулами, покрытыми светлым здоровым румянцем, за его жидкими, почти неразличимыми бровями, подчёркивающими его характер и настроение духа и делающим его облик не менее притягательным, за тем, как умел он отменно улыбаться. Это выходило у него так, что если он улыбался, то нижняя его губа слегка выступала за верхнюю, но такая особенность ничуть не портила его обаяния и не занижала его самооценки. Девушки сходили с ума также от его виляющей походки, которой он учился долго и с усердием, и Люцересу, надо сказать, очень нравилось такое восторженное и чрезмерное внимание к нему со стороны противоположного пола и та влюбленность и пристрастие, которое он вселял в женские сердца. Из-за этой излишней привязанности, Люцерес становился сравним с павлином, распустившим хвост и возгордившимся своей неподражаемой красотой. Он все ещё не был женат, хотя лет ему было лет под тридцать и, несмотря на это, он безжалостно и с притворным сожалением отвергал всех своих фанаток, будто они были ему противны и неинтересны, а те в свою очередь после известия о неразделенных чувствах считали необходимостью проплакать весь следующий день, не покидая комнаты, а затем погрузиться в такую тоскливую печаль, что видеть их кислые лица было жалко, а некоторые дамы даже начинали помышлять о своей добровольной кончине. Люцереса однако их страдания и горечь ничуть не трогали, и причина на то была до абсурда проста и ясна. Люцерес любил Сельву. Не то, чтобы это была пылающая, горящая страстью любовь, которая способна опьянять человека не хуже отборного вина, позволять ему забыться, утаскивая на дно грешного океана счастья и радости, откуда уже не получалось вернуться, и уж тем более ее нельзя было назвать взаимной, но Люцересу нравилась Сельва как девушка, и он нередко пытался выразить свою к ней благосклонность, любезничая перед ней и лебезя. К ней одной он относился снисходительно и с должным почтением, не упуская возможности ухаживать за ней всеми способами, насколько у него хватало знаний об этом деле, строя из себя делового кавалера и желаемого жениха. В ее глазах он старался не казаться эгоистом или самодовольным зазнайкой, и как только она пред ним появлялась, он тотчас же заметно менялся в лице и вел себя, как примерный ученик, демонстрируя свое отличное поведение. Он дарил ей самые редкие, но прекрасные цветы: белые и розоватые альстромерии, многочисленные головки которых беспорядочно торчали в разных направлениях, сливаясь в единый продолговатый стебель, из которого лентами, словно плоские зелёные пластинки, вырастали листья, орхидеи, разукрашенные мелкими крапинками, с тремя закругленными лепестками, от которых выступали длинные нитеобразные побеги, а в самых сердцевинах цветков мерещилась причудливая обезьянья мордашка, он даже находил где-то изысканные небесные лилии, так назывались нежно-голубые цветы, напоминающие по форме звезду, родиной которых являлась далёкая восточная Тиашания, Люцерес не брезговал и обыкновенными розами, нарциссами или гладиолусами, сорванными им с чьей-то клумбы, а иногда и с комнатного горшка. Правда все эти прелестные создания природы по дороге к назначенной для них цели успевали засохнуть или завянуть, теряя свою прежнюю красоту и аромат, поэтому сцены их подношения Сельве выходили несколь забавными и нелепыми. Девушка же при всем своем желании игнорировать знаки внимания со стороны Люцереса, все равно не могла не видеть и не ощущать его особых к ней чувств, и всегда застенчиво, невинно улыбалась его скромным подаркам.
Их близкий друг и товарищ по Мафии - Айвени, фамилии его Сельва никогда не слышала, - полностью отличался от Люцереса и, если честно, не был похож ни на одного человека, известного Сельве. Из всех самых загадочных, скрытных и мутных людей, он, наверное, стоял на первом месте. До встречи с ним, девушка безоговорочно думала, что умеет читать людей, как открытую книгу, однако Айвени заставил ее убеждения пошатнуться, и если уж сравнивать это дело с книгой, то он был лишь неизменной ее обложкой. Его лицо, подобное безэмоциональной маске, всегда носило одно и то же выражение, выражение, как казалось Сельве какой-то мрачной грусти и одинокой тоски, непонятной, но такой жалостливой, что при виде ее в душе будто что-то обрывалось, а поперек горла вставал неприязненный ком, сжимающий дыхание. Сельва не знала, есть ли у него родители, братья или сестры, да и семья в общем, есть ли у него дом, работает ли он где-нибудь, и оттого личность Айвени покрывалась для нее все большими вопросами, заполучить ответы на которые девушке не представлялось невозможным. Айвени был через чур неразговорчивым и замкнутым, из-за чего построить беседу с ним или расспросить его о чем-то было так же сложно, как для полицейских словить Неуязвимых. Его часто созерцали сидящим в одиночестве на закате в парке на скамье, в садах под сводами могучих качающихся ветвей деревьев, на которых, словно оживленно о чем-то шептаясь, шуршали листья, и, весело заливаясь звонкими песнями, щебетали птицы, у церквей рядом с нищими, бездомными, слепыми и калеками, просящими милостыни, на протекающих просевших крышах с потрескавшимся подвижным шифером, устилающим ветхие полуразрушенные здания, у которых местные жители устраивали настоящую свалку. Он сидел, глубоко задумавшись о чем-то своем, и лишь лёгкие порывы ветра играли с его светло-русыми кудрями, и никто никогда в такие минуты не интересовался его мыслями или, быть может, воспоминаниями, притворяясь, что не видит его, если же кто-то все таки осмеливался окликнуть его по имени, Айвени удостаивал его равнодушным, непроницаемым взглядом своих холодных глаз, окраска которых была настолько размытой, что трудно было сказать наверняка какого они цвета, и от этого желание разговаривать с ним моментально угасало. Казалось, он упоенно смотрел на багряные лучи заходящего солнца, наслаждаясь спокойствием и красотой природы, но Сельва была уверена в том, что это не так, ведь его отродясь не манил окружающий мир, его взгляд был пуст и безразличен, будто он перед собой ничего и не видел или мог, не утруждаясь, видеть сквозь стену. Эти его глаза были сплошной непредсказуемостью. То они застывали в одной точке, не моргая и не двигаясь, так долго, что обычным глазам такое было бы не под силу, то они наоборот быстро непрерывно мельком скользили по всему, что его окружало безо всякой нужды, то они съезжались близко к переносице, становясь явственным признаком косоглазия, при разговоре Айвени никогда не смотрел на собеседника, устремляя взгляд в небо или прямо, напоминая из-за этого незрящего человека, а иногда отводя взгляд в пол, как смущенная девица, пытающаяся спрятать раскрасневшееся лицо за вуалью. К слову, во внешности Айвени присутствовало что-то женственное и обаятельное: его длинная пышная копна волос, вьющаяся, как у барашка, в которой однако не водились паразиты, и Сельва сильно удивлялась тому, как он ее моет, его высокое худощавое тело с правильной величественной осанкой, тонкая лебединая шея, стройные ноги, изящные руки, вытянутые ногти идеальной формы, которой могли позавидовать даже самые прекрасные леди, да что уж там, королевы и принцессы, увидев ее, могли слегка позеленеть, вздёрнутый маленький нос, длинные черные ресницы, при закрытии глаз доставившие до его бледных щек, густые и наивные брови домиком, мягкие черты лица и гладкая кожа без единой морщинки, делающая его похожим на юного школьника, хотя все его знакомые знали, что он давно уже никакой не школьник. Характер же его был столь размыт и неясен, что порой Сельва думала, будто Айвени совсем его не имел. Но одно ей было известно точно. Айвени был хорошим человеком, способным к состраданию и пониманию, редким исключением среди озлобленных, уставших, оскалившихся физиономий, однако доброту свою он проявлял немного иначе, по-своему. Именно с ним произошло судьбоносное знакомство Сельвы, и именно он привел ее в логово Неуязвимых.
Тогда на дворе стоял самый разгар лета, изнуряющая жара сожгла травы и кустарники, ветер вовсе стих, и от этого в воздухе сделалось так душно, что дышать стало невероятно трудно. Но, несмотря на негостеприимную утомляющую погоду, на рынках в павильонах люди, владеющие собственными огородами и садами, продолжали торговать своими овощами и фруктами. В ту пору зарплата у дяди Нила снова была скудной, недостаточной для того, чтобы прокормить семью, и даже при всей той экономии, которой распоряжалась тетя Мегги, есть, по правде говоря, было нечего. Голодные, замученные постоянными упреками и ругательствами горюющей тети дети в отчаянии шастали по улицам города, надеясь отыскать или украсть себе еды. В тот день Сельва забрела к продавцам с фруктами, думая потихоньку, незаметно стащить с прилавка пару яблок. Куда там! Торговцы тут же завидели ее прямо на месте преступления и набросились на нее, как стая озверевших собак, крича и сыпя нецензурные слова наперебой. Окружив беззащитную девочку, которая от такого напора казалась на голову ниже и слабее, кто-то мертвой хваткой схватил ее за руку, сжав ее с неистовой силой, от чего кисть Сельвы онемела, кто-то вцепился, словно кот своими когтистыми лапами ей в волосы и начал дергать их свирепо, точно намереваясь выдрать целый клок, кто-то стал голосить о том, что вызовет полицию, которая в миг отыщет и накажет ее и ее сообщников, кто-то пытался выяснить ее адрес проживания и имена родителей, во всеобщих восклицаниях и завываниях не разбирая негромких утверждений девочки о том, что она вот уж несколько лет живёт без родителей, кто-то, расхрабрившись, лез с кулаками, чуть ли не доведя дело до драки, и непонятно было, то ли он держал на Сельву давние обиды, то ли он просто любил шумно выделиться из толпы. На этом мучения Сельвы не закончились. Какой-то достопочтенный господин, вырядившийся словно на бал, который случайно проходил мимо разборок, взял девочку за шиворот и потащил ее в дальнее место, которое Сельва представляла себе адом. Но к его несчастью, до сей поры не известно, что он хотел сотворить с ней, потому что в этот самый момент, будто из ниоткуда появился он, Айвени - тогда ещё абсолютно чужой и безразличный человек. Он приказал всем остановиться и замолчать, и его послушали беспрекословно. А после того, как Айвени сумбурно и невнятно поведали о том, в чем заключается суть произошедшего инцидента, он предложил Сельве взять яблок вдвое больше, чем она собиралась. И когда столпившийся пораженный народ разинул рты, Айвени жестом подозвал к себе чудом выкрутившуюся из напряжённой ситуации девочку. И заплатил. Заплатил за все своими собственными деньгами. Да, хороший он человек, этот Айвени. Так и завязалась между ним и Сельвой крепкая дружба, которой не могло помешать ни низкое положение в обществе, ни воровство, ни странности самого Айвени. Надо сказать, с того дня Сельве все время мерещилось, что он везде за ней наблюдает, не враждебно, не с подозрением, но так пристально и внимательно, что Сельва никак не могла отделаться от мысли о том, что она выполняет его поручения небрежно и неточно, или же является главным предметом его исследования, однако она смахивала свои догадки на свою усталость и излишнее увлечение этим человеком. Ее безграничная благодарность и восхищение Неуязвимыми выливалось в добросовестное и ответственное исполнение ее обязанностей, и некоторые из ее товарищей нередко отмечали ее огромный потенциал и все качества, отличающие Неуязвимых от обычного населения. Как-то раз Сельва решилась рассказать о Мафии Джиму, который на счастье был для нее не только братом, но и преданным, надёжным другом, которому она доверяла все свои сокровенные тайны и мечты, пытаясь привлечь его к своему окружению и попробовать убедить его сделаться членом секретной организации. К удивлению ее, он даже слушать от нее эту тему наотрез отказывался, утверждая, что даже мелкий разбой и грабежи - страшный, непростительный грех, жестоко карающийся богом, бесчестный, оскорбительный способ обогащения, придуманный, верно, для людей, которые не ценят своего времени и времени других, которые не имеют чувства собственного достоинства, готовы публично унижаться и терять уважение, и лишь после смерти глубоко раскаиваться в содеянном. Джим на свою беду был человеком весьма набожным, бесхитростным, честным и открытым, а потому очень доверчивым и неосторожным. Он планировал пойти по стопам отца, служить в армии, сражаясь за короля и защищая свое Отечество, несмотря на уговоры своей сестры не делать этого и ее напоминания о том, что именно служба развратила их отца и сломала его жизнь. Джим никогда не видел в людях предателей или изменников, никогда не подозревал их, если те заявляли о своей невиновности, всех он считал за своих, ко всем относился радушно и учтиво, невзирая на их род и происхождение. Он был очень начитанным, и поэтому для своих лет мог бы вполне сойти за умного, стоящего человека с расширенным кругозором, с которым по крайней мере не противно иметь дело и всегда найдется, о чем рассудительно поговорить. Вот уж кого точно можно было назвать знатоком классической литературы и любителем научных энциклопедий! Сколько Сельва себя помнила, один лишь Джим подавал ей достойный пример, с ним она была солидарна во всем, за что бы он не взялся, она помогала ему и поддерживала, говорила с ним откровенно и, не стесняясь высказывала перед ним свое мнение, если в чем-то была не согласна, она восторгалась им не меньше, чем своими тайными друзьями, поэтому ее больно задел отказ брата вступить в команду Неуязвимых, да и грубые слова его о них тоже ее обидели. Но Сельва не стала спорить с Джимом и оставила его взгляды на жизнь при нем, решив, что на этом их пути если и не разошлись, то вильнули уж наверняка.
Сама Сельва с прискорбным сожалением и горечью понимала и с камнем на сердце признавала нехотя, что сколько бы она не старалась, не тренировалась и не желала стать единым целым с Неуязвимыми, сделаться полноценной частью их организации, ей до их мастерства и умений, как до луны, а точнее до двух лун, ведь у планеты Элидии, на которой существовало ровно четыре материка, пятнадцать государств, три океана, десять морей, бесчисленное количество рек и озер и около пяти миллиардов людей, было двое постоянных спутников. Да на что и в самом деле была способна обыкновенная пятнадцатилетняя неуклюжая девочка с коротко остриженными волнистыми волосами невыдающегося бурого цвета, аккуратно приглаженными за уши, невысокой густой челкой, прикрывающей ее вечно хмурящийся лоб, огромными небесно-голубыми глазами, чистыми, как гладь океана и неестественной бледностью кожи, первым признаком недостатка витаминов и нехватки солнечного света? Щуплая, но довольно высокого роста, с костями, плотно обтянутыми тонким слоем кожи, ссутулившаяся и сгорбленная, она чем-то походила на бродячий скелет, восставший из могилы. Кроме того, она никогда не улыбалась, возможно потому что подражала безэмоциональному Айвени, а возможно потому что на то редко находились причины, которыми в основном являлись глуповатые и простенькие шуточки Люцереса, годные для того только, чтобы рассмешить его подвыпивших дружков. Она держалась подальше от веселящихся компаний, чтобы не поддаться соблазну присоединиться к их беззаботным, бессмысленным и несвязанным беседам, которые она расценивала как бесполезные забавы для дураков, лишь издали косясь на них, шмыгая маленьким запачканным, вечно текущим носом, который она всегда утирала рукавом или тыльной стороной ладони.
Но все таки Сельва улыбалась. Улыбалась, когда Люцерес дарил ей увядшие цветы, улыбалась продавцам и торговцам, когда вдруг тетя Мегги посылала ее в магазин со специально накопленной суммой, улыбалась незнакомым прохожим, если те соизволили поднять ее случайно упавшую монету или другую необходимую вещь, улыбалась в школе, разумеется самой, что ни на есть простой, небольшой, старой и шаткой, но зато с бесплатным обучением, которое конечно было предназначено не для будущих великих деятелей науки и культуры, но для низкооплачиваемых работяг на заводах, некоторые из которых не раз рисковали жизнью, но почему-то часто умирали от голода, улыбалась, лебезя и угождая учителям, которые ещё с детства вбили ей в голову наказ о безоговорочном повиновении им, хотя сами они носили низшие чины и нередко испытывали на себе все невзгоды бедности. Сельва ненавидела себя за это, но ничего не могла с собой поделать. Отказ от притворной улыбки означал для нее разрыв взаимовыгодных, добрых отношений. Сельва, кстати, числилась одной из самых прилежных и усердных учениц класса, да и всей школы. Она с самого первого года своего поступления состояла в списке отличников, который однако не прибавлял ей особых прав и привилегий, но учителя никогда ее не ругали, не кричали на нее, шли на уступки, если ими овладевало хорошее настроение, и, говоря по совести, не были к ней так строги, как ее ворчливая тетя. Особенно старательно и с серьёзностью она подходила к астрономии. Сельва чтила ее как мудрую науку о людском появлении, об истинном месте человека в безграничной вселенной, о том, как на самом деле устроен этот мир, и благодаря чему он существует. Ее страстно пленили далёкие галактики, огромные сверкающие звезды, которых в космосе, о чем Сельва как-то узнала на уроке, было больше, чем песчинок на берегу моря, и из которых ещё с древних времён люди привыкли выкладывать созвездия, помогающие им находить путь в темноте, красочные туманности причудливых форм, поражающие своим прелестным видом и размером, странствующие кометы, которым почему-то на земле часто приписывали длинный яркий хвост, и остероиды, пугающие своей безумной скоростью и разрушениями, которые они с лёгкостью смогли бы нанести Элидии, упади они на ее поверхность, необычные экзопланеты разной величины и с разными особенностями, манящие профессиональных астрономов исследованиями и новыми открытиями, которых навека затмили от невооружённого людского глаза тысячи, миллионы и миллиарды световых лет, загадочные, окутанные неизвестностью, устрашающие черные дыры, которые по теории физиков неизбежно притягивают к себе все, что находится рядом, погружая его в неизведанную холодную космическую пропасть. Сельва порой бывала столь увлечена любимой наукой, что посвящала ей целые дни напролет, отдаваясь ей без остатка, а на все попытки Джима отвлечь ее, она отвечала небрежным взмахом руки и какой-нибудь колкой фразой в его адрес, означающей, что сегодня ее лучше не тревожить. Она жадно листала страницы учебников астрономии, яростно впитывая неизученную информацию, таскала книги из библиотеки, иногда забывая их вернуть, такими толстыми стопками, что в какой-то момент она поняла, что перечитала все те из них, что были на подходящую тему, тогда она начала одалживать энциклопедии о космосе у своего учителя астрономии - сэра Грейда Флорси - человека умнейшего на ее памяти, и внушающего уважение и доверие любому, кто хоть раз заговаривал с ним. И все же в ее острой заинтересованности темным безграничным пространством присутствовала одна значительная, но необъяснимая деталь, которая приводила Сельву в недоумение и слегка ее злила. Она боялась космоса. Ее страшило само осознавание того, что там в бескрайней безвоздушной леденящей пустоте нет ни звуков, ни твердой поверхности, ни направления, ни сторон света, ни даже самой микроскопической жизни. Сплошная тьма, одиночество и звёздная радиация. Посмотрев бывало на небо, Сельва судорожно поеживалась, ей становилось не по себе, и поэтому она, словно от отвращения к какому-то мерзкому насекомому, лихорадочно передёргивалась, тут же опуская взгляд, не желая даже зрительно соприкасаться с безумной высотой, хранящей где-то за собой неисследованные тайны негостеприимной вселенной, почти ещё совсем непокорённой людьми. И мало кто догадывался о том, что эта скромная, покорная девочка, на которую никем не возлагалось больших надежд, в глубине своего разума строила грандиозные планы на будущее, связанные с профессией астронома, которая представлялась ей чем-то волшебным и очень востребованным. И никто и не подозревал, сколько усилий она прикладывала для осуществления своей цели, изучая по словарям и разговорным справочникам всеобщий язык, на котором свободно общались жители абсолютно всех стран, чтобы когда-нибудь во взрослом возрасте выбраться в свет и быть может уехать из Фейлардеса на Запад или на Восток повидать прекрасный необъятный мир, а возможно и найти себе работу за границей, выбраться из клетки, преодолеть барьеры, в которые заточила ее судьба. Судьба, которой она во что бы то ни стало бросит вызов, добьется успеха или умрет, как умирают тысячи человек каждый день по всей планете.
Сельва. Это было имя, имя существа. Существа, которое, как и все ему подобные никогда не могло предсказать, никогда не могло узнать, что ждёт его завтра.