Абрикосовое варенье

30-летию вывода советских

войск из Афганистана посвящается.


      Из ступора Андрея вывела задребезжавшая в стеклянном стакане ложка. На дне его плескался недопитый со вчерашнего вечера сладкий чай. Поезд встал на станции, сквозь окно боковушки в вагон просачивались крики баб с корзинами, полными нагретого кваса и остывших чебуреков. Андрей протёр глаза в попытке прогнать дрёму. Чёрт-те что творится, подумалось ему, пол часа до полудня, а я всё встать с койки не могу. Он бросил взгляд на помутневшее стекло циферблата часов с красной звёздочкой внутри, подаренных ему отцом на четырнадцатилетие, снял свой лёгкий бушлат с крючка и через несколько секунд соскочил на горячий битум перрона.

     Дети пассажиров, выпущенные на воздух из душных вагонов, носились кругами по платформе в клубах сигаретного дыма их мам и пап. Лицо обдувал уже сухой, горячий ветер, и солнце пригревало до влажных пятен на тельняшке под курткой – Андрей её поспешно скинул и понял, что снова оказался на юге. Он ещё пару раз втянул носом сухой прелый воздух, наполненный запахами растительного масла, мазута и табака, нащупал в кармане штанов пачку бесфильтровых «лучей», но курить не потянуло, и он в очередной раз отметил для себя, что всё это время делал это исключительно от скуки и «за компанию». Состав запыхтел, и пассажиры набились обратно в вагоны.

     Когда Советский Союз в семьдесят девятом году, оказывая поддержку действующему режиму, ввёл свои войска в Афганистан, Андрей уже третий год к ряду терроризировал преподавателей кафедры фотожурналистики и технологий средств массовой информации журфака МГУ своим нескончаемым, неуместным порой энтузиазмом и бесконечным запасом энергии, которую он выплёскивал на каждого нового знакомого или незнакомого, не спросив разрешения и сбивая с ног волной идей, мыслей и предложений, да так, что после общения с ним люди не могли однозначно сказать, зарядились ли они этими семью тысячами киловатт только что или истощились до состояния губки для мытья посуды. Это было время, когда Андрей верил в Бога, инопланетян, прогнозы погоды, когда гриф у рассыпающейся и без того гитары, на которой он умел брать три целых и две четверти аккорда, ломался и заменялся дважды в месяц; время, когда Андрей сластил до густоты чёрный чай по утрам и разбавлял импортный кофе молоком на три четверти чашки, когда раздавал глупые обещания направо и налево и каждый день признавался кому-то в любви.

     Вся его стипендия и даже некоторые сбережения его семьи тогда уходили на фотоплёнку – он был зависим от фотографии, готов был голодать и не бриться, только бы чувствовать тяжесть его обожаемой раритетной «лейки» третьей серии в руках и находить пальцем по памяти холодный метал кнопки затвора на ней. Продуктивность и благополучность прошедшего дня у Андрея измерялась количеством отснятых кадров, при том, что друзья некоторые снимки и снимками-то не считали, заявляя, что и плёнку на такое жалко тратить. Но его их мнения не интересовали и он проводил часы во тьме переоборудованной в проявочную ванной комнаты в своём доме, не в силах оторвать взгляд от изображений кирпичной стены или торговца рыбой в красном свете проявочной. Домочадцев он впускал в свою обитель поддонов и бутыльков чуть ли не под подпись, а брата Ваньку хлестал беспощадно по икрам, когда тот залезал на стремянку и трогал сохнущие после закрепителя на прищепках снимки липкими от карамели пальцами.

     Андрею было двадцать лет, когда в срочном порядке, практически молча, получив в распоряжение всего пару суток на сборы, он был командирован под Ташкент для прохождения срочной службы в армии, в качестве, якобы, «уклониста». В Узбекистане он в составе роты войск технического обеспечения пару месяцев разбирал и собирал АК-47, рыл окопы, стрелял в тире, занимался физподготовкой и помогал с уборкой урожая в соседнем колхозе. Товарищи по роте разделяли с Андреем его настороженность лёгкостью прохождения военной службы, но это не было поводом для прекращения веселья. Андрей даже перестал постоянно мечтать о том, как он вернется в Москву, похвастается перед матерью военным билетом, подарит брату поношенную форму и вернётся в университет, гордо вышагивая по коридору в своих начищенных кирзачах перед однокурсницами.

     Не думалось ему, что очень скоро от одного вида этой тяжёлой грубой обуви его будет мутить.

    На четвёртый месяц службы по военчасти пробежал слушок, что всю роту готовятся будто бы забросить в Афганистан, война там совсем заканчиваться не собирается. На несколько дней во всех казармах наступило затишье, кто-то по койкам шёпотом спорил о том, насколько рентабельна окажется их рота в настоящих военных действиях и не глупая ли это всё шутка вообще; кто-то торопливо писал домой письма в свете карманного фонаря; кто-то деловито и решительно менял ореховые батончики и банки со сгущёнкой на сигареты, а элементы утеплённого комплекта формы – на удобные кроссовки. Через неделю всё в части вернулось будто бы на круги своя, мысль об Афгане покинула головы молодых людей, а командиры, прослышавшие о переполохе среди служащих, громко смеялись и сплёвывали жевательный табак на асфальт.

     Ещё через неделю всех подняли до рассвета, собрали на плацу, присвоили каждому «ефрейтора», а после, в урезанном варианте, взмыленные и сбитые с толку, все дали присягу. За лесополосой сели, шумя лопастями огромных двигателей, два «Ан-12», камуфлированных под бежевый цвет. Андрей с вакуумом в голове поднялся на борт вместе с товарищами и съехал спиной по стенке на своё место. Молчание в грузовом отсеке нарушалось только нарастающим гулом двигателей и редкими смешками энтузиастов, ещё месяц назад готовившихся к такому повороту событий. Когда борт оторвался от земли, Андрей запаниковал – ему не хотелось верить, что всё это происходит с ним взаправду. Ватными пальцами он судорожно разворошил баул с выданным на плацдарме комплектом новой формы. Бумажный пакет с хрустом надорвался, и Андрей обессиленно откинулся на спинку скамьи. Свежий комплект формы был весь камуфлирован под «песок», а не под «дубок», как для средней полосы, а привычную пилотку заменяла шляпа с полями.

     Так Андрей Гуртов попал на войну.

     С улицы через открытую форточку в вагон проникал голос диктора: «...посадка на поезд Москва-Новороссийск номер 837Б заканчивается через 10 минут. Следите за вещами, оставл...». Андрей открыл глаза, за окном была ночь, семафор светил красным светом прямо в лицо. Он подскочил, собрал со стола нехитрый харч, тихо снял сумку с багажной полки, чтобы не разбудить девочку на соседней койке, и прошагал по вагону к выходу, скрипя пресловутыми кирзачами. На платформе его встретил один остывший ночной воздух да мигавший теплым светом фонарь, редкие провожающие и даже вездесущая баба с корзиной слив, на этот раз. Окна маленького аккуратного здания вокзала с пошарпанным памятником Ленину перед главным входом светились, и дверь была отперта. Внутри не было никого, кроме уборщицы и дремлющих за стеклами билетных касс, как в маленьких аквариумах, кассирш. Только толстый милиционер выводил пьяницу с другого крыльца на улицу. Крупные дореволюционные часы с резными стрелками и богемными римскими цифрами показывали три ночи. На доске с расписанием маршрутных автобусов Андрей выяснил, что первый будет только к восьми часам утра. Он сел на скамью и облокотился на сумку, надвинув кепи на глаза. Спать уже не хотелось, но сон давно стал его привычным способом промотать время и не умереть от скуки.

     С утра вокзальный гул поднял его, он наскрёб в кафе на конвертик с мясом и, жуя на ходу, в некотором нетерпении отправился на поиски транспорта. Не было у Андрея какого-то определённого пункта назначения, как и не было до конца чёткого понимания того, зачем он делает это.

     – До моря доедем? – запыхавшийся, он с подножки «пазика» обратился к водителю в тюбетейке. Мужик лениво оглядел молодого человека в форме и отвернулся, переложив жевательный табак за другую щёку.

    – Даедэм.

     Андрей удовлетворённо полез в бумажник, потом забрался в самый конец полупустого автобуса и устроился у окна, приготовившись к долгой поездке. Одна единственная мысль красным цветом светилась у него в подсознании с первого часа, как он возвратился домой – уехать к морю. Не важно, в каком направлении или в какой город, ясно было только одно – в Москве ему места больше нет.

     Последние несколько месяцев в Афганистане были самыми тяжёлыми за два года и десять месяцев, которые Андрей безвылазно провёл там. По причинам, не известным простому солдату, прекратилось почтовое сообщение, а с этим совпало ещё одно довольно неприятное происшествие – суннитские диверсанты откопали и порезали телефонные кабели, которые наши связисты тянули до самого Кабула. Так, на момент демобилизации на то время уже сержанта Гуртова, мечтать о которой он давным-давно перестал, связи с Москвой у него уже не было полтора месяца, и больше всего он переживал о том, что вернётся домой без предупреждения. В конце июля их роту перебросили в Кандагар, так же неожиданно, как и когда-то под Ташкентом, их построили на плацу и повесили каждому на грудь маленькую медаль «Воину-интернационалисту СССР». Для кого-то из ребят это был не первый орден, но для Андрея это был новый опыт – за время военных действий командир роты его даже не отмечал ни разу перед личным составом на «разборах полётов» за кружкой домашнего вина, надыбанного в домах гражданского населения в предгорье. Не геройствовал он, что уж правда – то правда. Андрей снял тут же звёздочку с потёртого кителя, служившего парадной формой, и повертел в руках. Обрамлённые контуром пятиконечной красной звезды, на фоне голубого земного шара светились золотым две мужских руки, сцепленных в крепком рукопожатии. Андрея слегка передёрнуло, он сам испугался своих ощущений. В руках у него лежал венец милитаризма – награда за убийства и разбой, и всё в этой железке было чуждо ему: и сильные грубые руки, совсем не похожие на его аристократически аккуратные ладони с тонкими пальцами; и это непрошенное и неуместное амплуа – «Воин», и этот фальшивый голубой шарик с неестественно ровными меридианами и параллелями – иллюзия мира, который эти самые «воины» должны обеспечивать. Он сердито сунул медаль в задний карман штанов и вошёл в казарму, надеясь, что в последний раз.

     По прилёте во Внуково все ребята из седьмой роты вели себя странно. Часть людей оживлённо, скрывая друг от друга синяки под глазами, обменивалась адресами на салфетках, часть молча стояли в кругу, положив руки друг другу на плечи, кто-то поснимал головные уборы – вспоминали тех, кто домой уже никогда не прилетит. Андрей пожал руки тем, с кем был относительно близок, а парочка громил-клоунов, смешивших весь личный состав беспрестанно и отдувавшихся в нарядах вне очереди потом за свои глупые розыгрыши, даже сгребли его в охапку и долго трепали по голове.

     – Бывай, Андрейка.

     На выходе его, как и ожидалось, никто не встречал. По дороге домой он заехал по наставлению руководства в сберкассу и по выданной недавно загадочной корочке с надписью «Свидетельство о праве на льготы» получил разом целых шестьсот тридцать рублей новыми хрустящими купюрами.

     Дверь в квартиру на третьем этаже дома под номером семь по улице Дибуновской ему открыли не сразу. На пороге стоял Ванька. Андрей его не признал с первой секунды: аккуратная борода, острый угол линии челюсти, широкие белые плечи, маленький шрам под губой – не было в доме ни отца, ни старшего брата, чтоб научили бриться. У младшего расширились глаза, Андрей выпустил из рук баулы и загрёб брата в охапку. Иван глухо всхлипнул, зарылся носом в лацканы бушлата старшего брата и стал снова весь какой-то маленький и хлипкий.

     – Ваньк... Слышишь, а, Ваньк? – он отодвинул от себя подросшего брата. – Пусти. Чаю так хочу, что погибаю.

     Вслед за ними на кухню прошла девушка, худущая, но совсем не болезненного вида, с румяными щеками и вьющейся чёлкой, обрамлявшей высокий лоб. Через плечо её было перекинуто вафельное полотенце. Она поспешно собрала волосы в хвост и встала за спинку стула, на котором сидел Иван, положив руки ему на плечи.

     – Знакомься, брат. Жена моя, Сонечка, – Андрей пожал протянутую ему смело тонкую руку и представился в ответ. Ваня накрыл её руку на его плече своей, и она вежливо исчезла с кухни так же быстро, как и появилась там. Он оглядел молча кухоньку три на три, изменившийся за окном пейзаж, календарь на стене с розовым поросёнком и цифрами «1983».

     – Это сколько лет-то тебе уже, получается?

     – Девятнадцать.

     «А когда уезжал, шестнадцать всего было, в девятый класс ходил, сопляк...» – подумалось Андрею.

     – А жениться когда успел?

     – Да вот, в прошлом году – как девятнарик стукнул, так мы и в ЗАГС сразу.

     – А маму-то, небось, загнали совсем, ещё одну душу в доме прокармливать теперь надо. На рынке что ли она?

     Ванька зашевелился, поднялся, не попав ногой в тапок с первого раза, подошёл к плите и стал чиркать спичкой у конфорки. Не дожидаясь, пока старший повторит вопрос, он сообщил:

     – Похоронили мы маму в июне. Не дождалась тебя.

     Ночью долго Андрей скрипел накрахмаленными простынями, заботливо постеленными Сонечкой на старую тахту в его комнате, всё не спалось – видать в самолёте выспался за всю войну. Чужой он теперь в своём доме, нечего тут говорить. Ванька за время отсутствия брата вещи его все поизносил, а что осталось, то уже не подходило Андрею по размеру – похоже, что всё-таки раздобрел, наконец, жаль, маманька не увидит. Детишки, небось, скоро пойдут, куда уж сюда ещё и ветерана со своими медалями-погонами да стариковскими рассказами о войне? Снять однушку себе лично – денег хватит на год, пособие он получил единовременно за четыре года вперед, а дальше что? Устроиться на работу? Кем? Уборщиком или грузчиком, разве что, он ведь образование-то даже не получил до конца. Вернуться в университет? Стипендии всё равно не хватит, чтоб платить раз в месяц.

     Сумку с вещами свою в тот вечер он не разобрал.

     С утра поехал в университет. Шли утренние пары. В кабинет ни в один он так и не заглянул, не хотел отвлекать. Пошатался туда-сюда по пустым перекрашенным коридорам, попрятался по углам от каждого прохожего, поскольку стеснялся своего вида – тельняшка под джинсовкой и неуклюжие берцы по его мнению смотрелись впервые за три года неуместно, в стенах-то храма знаний. В конце концов любопытство победило неловкость, и от нечего делать он забился в одну из аудиторий вместе с толпой незнакомых студентов и, поднявшись на самый верх, сел, стараясь не высовываться и тихо слушать лекцию, никогда раньше не слышанную им либо же просто на просто забытую. До конца дня Андрей благополучно не наткнулся ни на кого из знакомых, включая преподавателей. И всё-таки со своим любимым Исмаилом Анатольевичем он повидаться себе разрешил. В деканате, где его обычно можно было найти во второй половине дня, Андрею сказали, что он уволился в 81-м – сына-спецназовца застрелили в Афганистане в первую неделю службы.

     Андрей взял себе академический отпуск, подписал бумаги, вышел на улицу. Потом вернулся в деканат и забрал документы, на совсем. До вечера он слонялся по городу без цели, вымок под дождём, до кучи выронил где-то мелочь из кармана с непривычки. Возвратившись в квартиру, первое, о чём он вспомнил, был его фотоаппарат. Он сам себе удивился, что раньше не вспомнил. Три года же в руках не держал свою малышку! В армию, помнится, побоялся брать – «ради её же блага».

     – Ваньк, а, Ваньк? А где «лейка» моя?

     – Так продали мы её. Прости, брат, мать хоронить не на что было. Прости.

      Всё оборвали. Не за что больше хвататься было. Андрей с вечера сгрёб всё со стола, что заботливо выложила ему из холодильника Сонечка, поворочался в постели до шести утра, поднялся, оставил на комоде триста рублей из тех, что получил. Потом разбудил брата, всё ему рассказал и попросил не обижаться. Они пожали руки и обнялись. После этого Андрей взял так и не разобранную сумку со своими пожитками и ушёл.

     Прочь из Москвы. Душно ему тут, он здесь чужой, и никто его не ждал всё это время. А жить хочется. Скорее, куда-нибудь к морю.

     На вокзале он взял билет на первый попавшийся поезд в южном направлении и через двое суток уже трясся в автобусе по грунтовой дороге вдоль фруктовых плантаций к морю, где надеялся начать всё сначала.

     Часы показывали половину двенадцатого, Андрей уже не дремал. Ноги затекли, ему не терпелось сойти и первым делом найти море. Всё остальное он будет решать после.

     – Приэхали, молодой человэк.

     – Спасибо... До свидания, – выходил он из автобуса последним.

     Висевшая на одном гвозде табличка у остановки, где высадил его шофёр, гласила: «пос. Епифаново». На первый взгляд – обычная станица; это мне подходит, подумалось Андрею. У группы ковырявшихся в канаве у автобусной станции мальчишек он поинтересовался, в какой стороне море. Они покосились на его погоны.

     – Вам, дяденька по главной улице до самого конца. Только там, дяденька, фашистов нет, бить некого, – гогоча и спотыкаясь, они проводили его до угла и убежали. Чем дальше Андрей шагал от остановки, тем гуще становилась застройка в посёлке. По сторонам от «главной улицы», вдоль разноцветных заборов, тянулся тоненький надземный газопровод, выкрашенный в жёлтый цвет. У каждой калитки труба устремлялась вверх, тянулась пару метров параллельно небу и опускалась обратно к земле, огибая вход на участок квадратной аркой. Иногда дорога расширялась, и в тени свисавших через забор к земле ветвей фруктовых деревьев шебуршали чьи-то куры. Гуси и ещё какие-то неизвестные Андрею птицы побольше и потемнее были чуть наглее и перебегали дорогу то тут, то там. На пути ему встретилось несколько улочек, пересекающих главную дорогу, и не всегда под прямым углом, мужик в широкополой соломенной шляпе за рулём трёхколёсного мопеда с прицепом и жестяными бочками в нём, ещё одна похожая повозка, только запряжённая конём (давненько Андрей живых не видал), стайка голых по пояс младшеклассников с воздушным змеем, идущих в одну сторону с ним. На жёлтых трубах по бокам сохло белье, отбивались теннисными ракетками паласы, у калиток висели картонки с надписями «мёд», «молоко», «яйцо», «баранина», «навоз» и «веники».

      Солнце стояло в зените, Андрей снял тельняшку и повесил на плечо, когда через полчаса прогулочным шагом кусочек горизонта впереди между домиками стал расширяться, обочина зарастала бурьяном всё гуще и гуще, и, в конце концов, вдали, на стыке небосвода и жёлтой земли заплескался светло-оливковый Азов. Взбудораженный, он вытер пот со лба тыльной стороной ладони и ускорил шаг, ощущая усилившийся ветер. Дома по правую и левую руку кончились, он оказался на тонкой бетонированной тропе, отделявшей красноватый глинистый грунт дороги от светло-жёлтого песка. Не отрывая взгляда от накатывающих на белый берег где-то там, внизу, в полсотни метров от него тёмных волн с белой каёмкой пены, он дёрнулся вниз по некрутому обрыву, соскользнув почти что на коленях до низа и зачерпнув мелких камешков голенищами кирзачей. На пляже было людно. Он торопливо перешагнул несколько пар вытянутых загорелых ног и добрался до самой кромки воды. Будто зачарованный, Андрей, суетясь, скинул небрежно тяжёлые ботинки вместе с носками, опустил на горячий песок свои баулы и шагнул голыми ногами на встречу кажущейся не такой тёмной вблизи волне. Вода оказалась ощутимо холоднее, чем он ожидал – вверх по икрам взбежал табун мурашек. Пальцы ног мгновенно увязли в дне, он шагнул вперед и остановился, чтобы закатать штаны. Разделавшись с одной штаниной, он выпрямился, помешкал, а потом сделал несколько уверенных шагов вперёд, потом ещё парочку, и ещё, пока не встал по пояс в воде. Мелкие насекомые, плававшие на поверхности, барахтались на уровне медной бляшки его ремня. Широкая, не закатанная штанина забавно колыхалась внизу у дна, ловя маленькие придонные течения. Непередаваемое ощущение. Андрей никогда не был на море, и сейчас бы отдал всё, чтобы сфотографировать свои ощущения, если бы это было возможно. Ну, или пейзаж, хотя бы. Жаль, что и это сейчас было не осуществимо.

      – Сынок, да что ж ты делаешь-то? А ну воротись, не ровён час, как портки от соли ссохнутся – не выстираешь! Молодой человек! Ах, да глухой ты, что ли? – Андрей, уже почти касаясь локтями поверхности воды, обернулся на возгласы пожилой женщины. Она укоризненно качала головой. Он даже было подумал, что ругают не его, а плескающегося неподалёку малыша, если бы в руках она не держала бы его берцы – туда, где он бросил их, уже дошла волна. Он вернулся на песок, ощущая приятную тяжесть вымокших насквозь брюк.

     – Голова-то, поди, на плечах, а? Не суйся в воду в одёжке, на пляжу люди раздетыми купаются. На вот, обувку свою возьми. И портки, как вернёшься домой, сразу в воду положь и мочи три дня, а то не наденешь больше, понятно?

     – Спасибо, мамаша, – он взял у нее свои ботинки, улыбнувшись украдкой. – Нет у меня хаты, приезжий я, пять минут с поезда. Подскажете, может, к кому обратиться, чтоб комнату снять?

     Женщина, стоявшая перед ним, была ростом много меньше его, но оказалась совсем не такой старой, какой казалась по голосу и манере обращения к незнакомому человеку. У нее было смуглое, располагающее к себе лицо, пухлой розовой рукой она закрывала глаза от солнца, смотря снизу вверх на Андрея.

     – Ты с армии, что ли, такой? Молоденький ещё совсем, похоже-то. Или с войны?

     – Было дело.

     – А по ночам головой об стенку не бьёшься? Не выпиваешь после ужина до чёртиков? – она прищурилась. – А то бывали у нас такие вояки.

     – Не бьюсь, – Андрей пожал плечами.

     – Ну, тогда сейчас со мной за молоком к Гале Петровне заскочишь, и домой пойдём. Ты щупленький, пространства не занимаешь почти – найдётся у меня местечко для тебя.

     И всё?

     Сбитый с толку, Андрей поспешил вслед за шустрой маленькой женщиной вверх по песчаному склону. Он тридцать минут назад оказался в незнакомой ему деревне на другом краю страны без вещей и денег, а уже устроен в дом, хозяйка которого даже не знает его имени? Он, конечно, слышал эту притчу во языцех о том, что село и город – две разных планеты, но чтоб это вот так вот сразу обухом по голове... Что ж, приятный синяк.

     Они вернулись на улицу, по которой Андрей добрался от автобусной станции до пляжа. Сейчас он шёл босиком. Свернув на одном из перекрёстков, они дошли до тупика, который заканчивался большим пустынным участком с ну очень символическим забором и забавным голубым домом, похожим на амбар. У калитки их ждала пожилая женщина в платке, она была намного старше новой знакомой Андрея, и хоть выглядела она максимально дряхло и сухо, движения её были быстрыми и чёткими. Разговаривали две женщины на равных, хотя одну из них Андрей бы точно смог назвать дочерью второй. Он молча стоял в стороне, улавливая только смех и громкие междометия. Они говорили что-то о заготовках, паразитах абрикосовых деревьев и порванной в третий раз за год черкесске супруга Гали Петровны, когда его знакомая обернулась и махнула рукой, подзывая его к себе. Когда он сделал шаг на встречу, она обернулась обратно к Гале Петровне.

     – Да мне, вот, помогут... мальчик. А, как тебя звать-то?

     – Андреем.

     – Возьми-ка, Андрейка, – прокряхтела Галя Петровна, вытолкав из-за куста смородины большой жестяной бидон. Он поднял его с земли и поёжился, когда холодный металл коснулся его живота.

     – Будь здорова, Галя Петровна.

     – Будь, Марья Сергевна.

     Тропой, которую Андрей, конечно, не запомнил, они пришли к хибаре Марии Сергеевны. Выглядела она, надо сказать, гораздо лучше, чем нелепый голубой амбар Гали Петровны, хоть и была меньше размером. Полтора этажа из белого кирпича были накрыты односкатной крышей, залитой блестящим на солнце красно-коричневым битумом. Раскалённое красное полотно у выступающего вверх канта крыши было проткнуто белым столбиком трубы. Краску для наличников попытались подобрать в тон крыше, из открытых окон на улицу выдувало голубовато-белые занавески. Потолок первого этажа на первый взгляд казался достаточно высоким, на уровне чердачной надстройки, сбоку напоминающей по форме идеальный египетский треугольник за счёт односкатной крыши, тоже было окно, размером идентичное тем, что были на первом этаже, но наглухо закрытое ставнями.

     Андрей прошёл под жёлтой трубой на участок вслед за Марией Сергеевной. Она и бровью не повела, но он на всякий случай щёлкнул шпингалетом на калитке за собой. Трава на участке была свежескошенной, и большая копна её гнила в кампостной яме за домом. Этот чудный вид загораживало сооружение, примыкающее к дому с той стороны, куда не выходили окна – в метрах трёх-четырёх от стены в землю были вбиты в ряд столбы высотой с первый этаж, соединялись друг с другом они тонкими рейками; столбы подпирали брезентовый навес, другим краем прибитый к канту ската крыши. Снизу вверх по рейкам тянулась виноградная лоза, плотной зелёной стеной с яркими фиолетовыми вкраплениями она поднималась вертикально вверх, накрывала собой сетчатую брезентовую крышу навеса и ползла дальше, вверх по крыше. Внутри в рассеянном солнечном свете поблескивала вода в глубоких следах, продавленных, похоже, колёсами повозки или автомобиля. В противоположном углу участка, по диагонали через густые грядки с какими-то корнеплодами, стояли два аккуратных бревенчатых домика побольше и поменьше – предположительно, сортир и баня. По правую руку от калитки стоял колодец-журавлик с длинной тонкой стрелой, а надземная часть колодца была сделана не из сруба, а, будто контрастируя с изящным оголовком, представляла собой гигантскую тракторную покрышку.

      – Скрипка, а ну! – прикрикнула Мария Сергеевна на взявшуюся не пойми откуда козу, пощипывающую виноградные листья со стены гаража. – Пошла-а-а-а отсюда! – погрозила она Скрипке сердито, потом сделала шаг и бережно отодвинула её в сторону. Андрей прошёл к крыльцу, поставил молоко на землю, разогнул спину и покосился на ещё одну калитку, в заборе, выходящем на противоположную сторону.

     – А там чего?

     – Так предпринимательством мой дурак заняться решил на старости лет, на месте ему не сидится, – напускное раздражение не могло прикрыть гордости в её словах. – Вот, чего удумал – автозаправочную станцию обустроил. И держит же!

     Мария Сергеевна отперла калитку. За ней виднелась площадка размером в половину их участка, закатанная гравием, с двумя металлическими навесами и заколоченным сараем, которые Андрей издалека принял сначала за крыши соседних домов. Под железными навесами без стен стояли две бензоколонки со стеклянными окошками и стрелочными указателями литража. Мария Сергеевна, забыв о насмешках над «старым дураком» провела ему двухминутную экскурсию по достопримечательностям «Епифановской АЗС», с гордостью отмечая, что в посёлке она одна такая – раньше приходилось ездить в райцентр, покупать канистры и продавать с рук, а на этой почве спекулянтов было пруд пруди. Теперь монополия на спекулянство в модернизированной версии была в руках семейства Страховых.

     – А где, кстати, ваш супруг? – поинтересовался Андрей, когда они попали в сени.

     – Да в товарку уехал Лука Исхакович, спозаранку сегодня, к ужину должны быть, – Марья Сергеевна прошла на кухню, Андрей покорно проследовал за ней по слабоосвещённой комнате и поставил бидон на то место, куда она указала.

     – В «товарку»? Это тоже, поди, как-то связано с его предпринимательской деятельностью?

     – Нет, это Лука Исхакович раз в месяц ездит в райцентр за продуктами и тряпками, которых у нас тут дёшево в посёлке не достанешь – химия бытовая, расходный инструмент всякий, ткань сентотическая, бензин вот для колонки, банки под заготовки, брикеты в печку... Да много всего. Даже вот тарантайкой разжились в прошлом году, теперь хоть не на кляче соседской добирается, упрямый, теперь на своём ходу, на своём же бензине, – губы её растянулись в довольной улыбке. – Вон, даже гаражь устроили за домом, оценил? – она заговорщически подмигнула ему, махнув головой в сторону навеса, укрытого виноградной лозой, постукала его по плечу, и он рассмеялся отчего-то.

     Андрей, подталкиваемый сзади кряхтящей Марией Сергеевной, поднялся на второй этаж, или, лучше сказать, чердак, по не внушающей доверие лестнице из сруба и шагнул в душное тёмное помещение, чуть не стукнувшись головой о низкое косое перекрытие. Мария Сергеевна уверенно прошаркала куда-то внутрь, раскрыла скрипящее окно и с треском отворила ставни. В помещение полился мягкий солнечный свет и свежий воздух с улицы.

     – Ты, Андрейка, не смотри так. Более я тебе ничего предложить не могу, – она повернулась к нему, став серьёзнее в лице и как-то печальнее, и поправила передник на талии. – Мы тут квартировали, пока низ ремонтировали, пыль летала такая едкая, хоть в противогазе спи. А в этом году кончили всё, старую кровать здесь оставили, – она подошла к короткой односпальной тахте, выглядевшей какой-то лысой без спинки, погладила тёмно-зелёный грубый плед и присела, – да комод. Ты, если тебя устроят наши хоромы, оставайся с нами. Выйдешь на работу, будешь помогать по хозяйству, а там и с оплатой решим.

     – Спасибо вам, Марья Сергевна, – он подошёл к ней и пожал её тёплую розовую руку.

      Когда Андрей стянул по указанию настойчивой Марии Сергеевны успевшие просохнуть штаны, чтоб она застирала их «от соли», в заднем кармане что-то брякнуло, ударившись о пол. Мария Сергеевна ушла, вернувшись на секунду, чтобы поставить на перила лестницы стакан холодного молока для Андрея, и после этого он оказался наедине с собой и предметом, вытащенным из кармана брюк. Он повертел в руках холодную, липкую от морской воды медаль «Воину-интернационалисту СССР», о которой даже не вспомнил с тех пор, как снял с кителя накануне возвращения домой. Он протёр её небрежно тканью тельняшки. Колодка, обитая сукном, была сырая, и он положил орден на подоконник, на который теперь падали почти отвесно солнечные лучи, и отвернулся. На скошенном бревенчатом потолке блестело пятно света, отражённого медалью. Он поморщился, схватил её и раскрыл с грохотом нижний ящик пыльного комода. На дне лежали лоскуты какой-то ткани и искусственного ворса разной фактуры и цвета. Андрей закопал награду в куче тряпок и задвинул ящик ногой.

     Разбирая сумку, он мысленно оценивал свои пожитки: брюки форменные - одна пара, китель форменный – одна штука, нижнее бельё в виде хлопковой майки и трусов – четыре комплекта, носки американские трофейные – четыре пары, штаны летние раскраски «песок» – две пары, «песчаная» гимнастёрка летняя – две штуки, бушлат облегчённый «весна-лето» – одна штука, кепи форменная – одна штука, берцы форменные – одна пара, вещмешки – две штуки, армейский несессер с туалетными принадлежностями – одна штука, фляга алюминиевая, «полторашка» – одна штука... Панаму в селе, в предгорье где-то, мальчонке на вытянутую руку повесил, утеплённые штаны и шинель с подкладкой вообще остались где-то в песке под бревенчатым навесом, под горой в расположении – жара такая стояла, что от одного вида утеплённого комплекта формы все те, кто высоко в горы не ходил, громко смеялись, сердито сплёвывая на землю. Даже ящик с бронежилетами, выданными на весь личный состав в количестве всего лишь двенадцати штук, так и остался нетронутым – знакомые из других полков, где ими заставляли пользоваться, рассказывали байки о поджаренных рёбрах – до такой степени нагревались эти недавно внедрённые в армию доспехи.

     Чего же ещё не хватает? Может, дома что оставил?

     Андрей опустошил сумки, разложив свои скромные владения по ящикам комода, и голова у него будто бы тоже немного полегчала. Он почувствовал приятную, еле заметную усталость с дороги, которую чувствуешь всегда отсрочено, когда впечатления от новой обстановки немного улягутся. Тогда такое лёгкое утомление дополняется чувством воплощения маленькой мечты или выполнения поставленной самому себе какой-то глупой, незначительной задачи, которая, тем не менее, на мгновение делает тебя самым счастливым человеком на земле. Андрей прикрыл глаза и провалился в некрепкий сон.

      Разбудили его приглушённые взволнованные голоса за окном, ориентировочно принадлежащие двум или трём ребятам лет двенадцати – тринадцати. Он открыл глаза, в этот момент мимо окна пролетел тонкий канат и зацепился петлёй за ветви какого-то фруктового дерева, заглядывающего верхушкой кроны в окно. Веревка задёргалась куда-то в сторону, с верхних ветвей посыпались ярко-рыжие плоды. Снизу тут же донеслись довольные смешки и стремительно отдаляющийся шорох гравия под подошвами. Андрей не мог отвести взгляда от раскачивающихся ветвей с сочными, налитыми соком листьями и оранжевыми пятнами фруктов. Абрикосы, подумалось Андрею, а в Афганистане всё, что не заключено в камень или не покрыто мертвым песком – сплошь в блеклых низких кустарниках. Иногда на пологих склонах встречались редкие фисташковые деревья, выглядело это для жителя средней полосы России как минимум забавно – чахлые стволики, похожие на засохшие скрученные тряпки, равномерно торчали из пыли на расстоянии четыре – пять метров друг от друга, а в их плоских плешивых кронах никогда не рождалось никаких плодов, сколько бы он за ними не наблюдал. Особенно загадочно такие склоны выглядели ранним утром, после особенно холодной ночи, когда между этими мёртвыми деревьями ложилась густая белая дымка и медленно, подобно лавине, скатывалась и накрывала через несколько часов, к восходу солнца, всю долину.

      Только сейчас вспомнил он о фотоснимках, оставшихся на плёнке внутри казённого фотоаппарата, которые уже вряд ли когда-нибудь кто-нибудь проявит. Вот чего не досчитался Андрей – своей ненаглядной фотокамеры.

     Не случайно призвали его в войска технического обеспечения – специальность, которую он изучал в вузе по документам, которые так он и не получил, называется «оператор фотоаппаратуры». И только по прилёте в Кабул ему, как и каждому из его товарищей по роте, озвучили размыто задачу – как только его доставят в расположение роты спецназа, что стояла тогда на окраине пустыни Каракум, «перейти под командование капитана Кипренского и приступить к выполнению боевых задач в должности полкового фоторепортёра». В руки ему дали сумку с на тот момент мало знакомой ему техникой, попросили составить список расходных материалов для закупки на три месяца и, заботливо покрыв его голову каской, посадили лично, под охрану, в бронированный «газик». Тогда, в кабине по пути в Каракум на своё первое назначение по службе, он впервые услышал и звук разрыва боевой гранаты на расстоянии, и свист пулемётной очереди в воздухе. Обливаясь потом, Андрей сжимал в руках фотоаппаратуру, зажмурившись, и думал о том, что было бы неплохо погибнуть прямо сейчас – не пришлось бы выполнять никаких «боевых задач». Чем вообще занимается «фронтовой фоторепортёр»? Хорошо, если просто ведёт хронику жизни солдат на войне, откуда-нибудь из засады, снимая на плёнку наиболее героические эпизоды военных действий для учебников истории, и проявляет их где-нибудь тихо в штабе, попивая чай. Хуже, если его всё-таки заставят стрелять – инструктор по огневой подготовке называл его самым бесполезным солдатом в рядах Советской армии. Одним словом, впереди его ждала неизвестность, не ясно было, что бы оказалось страшнее – понимать, какая опасность тебе угрожает, или быть в сладком неведении, пока пуля не прошьёт тебя под ключицу.

     Чуть больше, чем за два года службы при седьмой роте Андрей, по своим же приблизительным расчётам, сделал более двух с половиной тысяч снимков. Целый рулон фотоплёнки ему раз в месяц привозили в лагерь на всё том же бронированном ГАЗ-69 и передавали в руки лично, а использованную плёнку с оттисками отснятых кадров забирали под подпись – к великой печали Андрея в его обязанности не входила проявка фотографий. Уже позже, когда в его руки попал трофейный Nikon F в качестве дополнительного инструмента к уже успевшему стать родным казённому «хассельбаду», он то и дело стал исподтишка фотографировать и для себя, для души: мрачная оливковая поросль на склоне холма; чернявые дети, играющие с гильзами патронов на дороге у окраины села; спящий в забавной позе под кустом, подложив под голову ящик взрывчатки, сослуживец. И хотя капитан не одобрял это дело, в свободное время Андрею удавалось проявлять некоторые снимки в отдельной палатке с использованием материалов, раздобытых, можно сказать, нелегально. Когда дело подходило к концу и пошли разговоры, что оставшуюся в живых часть роты скоро командируют домой, он спросил у капитана, разрешат ли ему оставить «никон» себе, раз по документам она не числилась в списке оборудования, за которое он отвечал лично перед командованием. Капитан дал утвердительный ответ, прибавив, что сделает всё возможное.

     В день отъезда домой к казарме подкатил знакомый «газик», из него вышли двое громил в бронежилетах и, не церемонясь, вытряхнули на землю содержимое всех сумок Андрея, перебрали и порезали все дневники и письменные заметки, которые нашли, обыскали все карманы и унесли с собой его «никон», оставив только кожаный подсумок от него. Только находясь на борту самолёта, Андрей вышел из транса, вспомнив о фотокарточках, предусмотрительно спрятанных в чехле фляги, висевшей у него на ремне, ещё несколько. Он торопливо сунул пальцы между стенкой металлической ёмкости и бежевым тканым чехлом на ней, нащупав тонкую стопку снимков. Семь фотографий – это всё, что ему удалось спасти и оставить себе.

     Сколько-то часов Андрей всё же подремал, прежде чем из открытого окна до него донёсся рокот мотора. Автомобиль, ориентировочно, припарковали с другой стороны дома, наверняка под навесом, двигатель заглушили, и через минуту на первом этаже в ответ на жалобы Марьи Сергевны на сворованные снова абрикосы загремел мужской голос – похоже, что Лука Исхакович вернулся. Солнце уже катилось к краю неба, оранжевые его лучи падали под углом на грубое зелёное покрывало. Андрей поднялся, было, чтобы спуститься вниз и познакомиться с хозяином дома, в котором так скоро он обосновался без разрешения почти, но через мгновение послышался ритмичный скрип бревенчатых ступеней под чьими-то ногами. Из люка в полу показалась макушка, а затем плечи и спина, доселе не знакомые ему. Долговязый молодой человек с пшеничными, точно выцветшими на солнце, волосами в свитере, будто с чужого плеча снятом, в модном нынче в Москве джинсовом комбинезоне поверх выглядел, на первый взгляд, на пару лет моложе, чем Ванька. Он размеренно поднялся по лестнице, задумчиво шевеля губами, не обращая внимания на присутствие постороннего человека в комнате. Стоило ему поднять глаза на Андрея, сидевшего на тахте, как он застыл на мгновение, озадаченно, скорее, чем испуганно, уставившись на незнакомца. Он тут же сиганул вниз по лестнице, скользя большой ладонью по шершавым перилам, и это напомнило Андрею поведение его брата в детстве, когда у них в доме, впервые с ухода отца, появился новый мужчина мамы. Не успел Андрей подумать о том, что это за подросток и почему он такой странный, незнакомец повторил в точности своё появление на чердаке, произошедшее минуту назад, на этот раз полностью проигнорировав присутствие постороннего в комнате. Паренёк невозмутимо прошагал к комоду у окна, присел у нижнего ящика и копался там с минуту. Потом он встал, набив карманы комбинезона чем-то из комода, и засмотрелся в окно. Андрей глядел на него во все глаза, не понимая, что происходит.

     – Привет? – гость отреагировал на приветствие Андрея, переведя взгляд с абрикосового дерева на него, а потом снова на абрикосы. «Ну, хоть не глухой». Потом он равнодушно кивнул головой сидящему на тахте незнакомцу, облизав сухие губы, и удалился так же невозмутимо, как появился во второй раз. «И что это сейчас было?».

     – А, Матвей, уже поздоровался с нашим гостем? Как, ещё спит? – донёсся снизу заинтересованный голос Марии Сергеевны, обращавшейся, видимо, к только что спустившемуся на первый этаж пареньку.

     – Что ещё за гость? – прогремел Лука Исхакович, и на этой ноте Андрей поспешил одеться поприличнее и спуститься вниз, где Мария Сергеевна уже накрывала к ужину.

     За столом хозяйка представила Андрея супругу и аккуратно поставила перед фактом, что они вдвоём уже обо всём договорились и отныне Андрей живёт с ними. Тот поглядывал на его китель недоверчиво, разминая картофель в пюре у себя на тарелке, пока Андрей извинялся за доставленные неудобства, благодарил хозяев дома за гостеприимство и обещал не доставлять много хлопот. Потом он, брякнув вилкой по столешнице так, что даже Мария Сергеевна подскочила слегка на стуле, скрестил руки на груди, продолжая внимательно рассматривать Андрея.

     – Афган?

     – Афган.

     – А войска?

     – Техобеспечение.

     – Теперь-то ты уже всё?

     – Всё.

      Лука Исхакович кивнул сам себе задумчиво, и взгляд у него посветлел. Они пожали друг другу руки, и после Лука Исхакович вернулся к еде, заведя разговор о том, как они съездили в «товарку». В течение всего ужина (который, кстати, был непривычно ранним для Андрея – часы на стене показывали шесть тридцать вечера) за столом находилось только трое из четверых обитателей дома – Матвей всё это время сидел на крыльце, так, что в открытую входную дверь из комнаты была видна только его узкая спина с синим перекрестьем лямок комбинезона. Андрею с каждой минутой становилось всё любопытнее, что это за загадочный подросток не от мира сего и что за странная атмосфера царит в помещении, где он находится, но поинтересоваться напрямую было неудобно. Мария Сергеевна стала убирать со стола, Андрей было схватился за свою посуду, но Лука Исхакович шлёпнул его по руке и махнул головой в сторону улицы.

     – Дымишь, Андрей?

     – Уже нет.

     – Всё равно пошли.

     Они вышли на широкое крыльцо, Матвей обернулся, накрыв руками кучу каких-то цветных тряпочек перед собой.

     – Кушать, Матвей.

      Он послушно встал на своих неустойчиво длинных ногах, быстро моргая, и ушёл в дом, успев своими огромными ладонями загрести с деревянной ступеньки всё, что туда положил.

     Солнце загораживала толстая печная труба соседского дома, и часть веранды, не освещённая им, стремительно остывала. Лука Исхакович снял с перил овчинный жилет без застёжки, накинул на плечи поверх выцветшей клетчатой рубахи и достал из внутреннего кармана курительную трубку, точно из кино про Шерлока Холмса.

     – Я видел вашу бензоколонку. Впечатляет.

     – Спасибо, – он довольно улыбнулся уголком губ и зажёг трубку. С минуту они молчали, Андрей разглядывал попавшийся наконец ему на глаза автомобиль – под навесом были припаркован бежевые «жигули» со съеденным в нескольких местах ржавчиной бампером, но в целом выглядящий неплохо для машины, рассекающей на постоянной основе по таким разбитым дорогам. Да что ж такое, подумалось Андрею, повсюду его что ли будет преследовать теперь этот «бежевый»?

     – Ты только Матвея не шугайся и не косись на него лишний раз. Он у нас больной, дебилушка совсем, но не буйный, обижается чуть-чуть, только если его держат за ребёнка или за психа, – он выдохнул клуб дыма в синеющий воздух.

      – Он не говорит?

      – Да чёрт его разберёт, с нами всегда молчит как партизан. Не наш он, а сестры Марьи Сергевны, вот что. Жили они с мужем в соседнем посёлке, мы с ними не виделись почти, только Светка, дура, как сын родился, забегала к Марье Сергевне то за вареньем, то за носками шерстяными, плакалась всё ей в жилетку, мол, ребёнок умственно отсталый растёт, родителей не узнаёт, только всё камни жуёт, «одолжи деньжат». Ну, не выдержала она и, когда Матвею годов четыре было, уехала куда-то, в столицу, что ли. Бросила мужа с сыном-дураком и уехала жизнь заново начинать, понимаешь? Ей, видите ли, Господь Бог другую жизнь уготовил, не такую, «а это всё – чудовищная ошибка». Дура, в общем! А мужик ни разу к нам не приходил, Марья Сергевна только от знакомых и слышала, что растит сына как надо, в дом баб не водит, сидит по вечерам с ним, азбуку учит.

     Лука Исхакович помолчал, набил трубку табаком и снова запалил.

     – На, попробуй, – Андрей вежливо отмахнулся. – Вот, и то верно. Нечего человеку, высшему существу, самому себя верёвкой к дыму дурманному привязывать. Это слабые пыхать начинают, от тоски, от осознания собственной беспомощности, что занять себя делом не могут.

     Трудно было сказать на первый взгляд, сколько Луке Исхаковичу лет, но он точно был сильно старше Марии Сергеевны – теперь было ясно, почему она ведёт себя не совсем по возрасту, после стольких-то лет жизни с Лукой Исхаковичем. Он являлся представителем постепенно уходящего племени коренных, махровых грузин с блекло-голубыми глазами. Чёрные курчавые волосы, практически не разбавленные проплешинами, такие же густые кустистые брови, крупный кавказский нос и грубая линия подбородка, заросшего в меру ухоженной бородой – единственный элемент волосяного покрова на нём, которого коснулась седина. В меховой безрукавке грудь и плечи его, а также бёдра в широких штанах с голифэ – во всех поперечных мерках он казался почти вдвое шире Андрея.

     – Погиб он, короче, – продолжил он внезапно, разглядывая свои пыльные сапоги.

     – Кто? – зачем-то спросил Андрей.

     – Отец Матвея. Восемь или девять месяцев назад. А может и год. Он в море ходил на рыболовной шхуне штурманом десять лет, а однажды вышел и не вернулся. Со всей командой на дно пошёл. Тогда мы Матвея и увидели впервые, ничего о нём не знавши. Кроме возраста. Девятнадцать лет ему по документам.

     «Девятнадцать... Как Ваньке сейчас. Сколько же было Марку?».

     – А почему он ест отдельно?

     – Да отвлекается он на всё подряд, ложку до рта донести не может, стол пачкает, себя пачкает. Понять самому трудно, наелся он или нет – чтоб он не лопнул, Марья Сергевна контролирует. Так и живём, – он поднял глаза на Андрея и тихо рассмеялся. – Да нормально всё, парень. Мы обычная семья. А каждая семья...

     – Счастлива по-своему?

     – Точно, – Лука Исхакович похлопал Андрея по спине и спрятал трубку за пазуху. – Так говоришь, ты работу ищешь?

       Утром дул жуткий ветер, шум беснующегося Азова доносился даже до дома Страховых. Андрей поднялся рано для своего привычного распорядка дня, но всё равно значительно позже хозяев – пока он, сонный, разминал затёкшую ото сна шею, сидя на тахте без одежды, дом уже во всю жил. Откуда-то от сарая доносился треск колки дров, на крыльце выбивали ковёр. Лёг он вечером очень поздно, в то время ночи, когда от излучаемого предрассветным небом тусклого свечения начинает болеть голова, но скорее не по привычке, а от того, что ему было, о чём подумать. Позавтракав, по совету Луки Исхаковича он пошёл пешком на юг посёлка, к водонапорной башне – оттуда было рукой подать до здания дирекции абрикосового хозяйства. По пути он остановился в лавке, чтобы купить себе широкополую соломенную шляпу, снова по совету Луки Исхаковича – «если возьмут работать в поля, ты не продержишься и двух дней без неё». Девочка лет тринадцати за прилавком хихикала, наблюдая, как молодой человек ловит в канаве улетевшую мгновенно шляпу, которую только что купил у нее.

     Идти от дома до фермы было минут тридцать быстрым шагом (не учитывая, конечно, время на покупку шляпы и её укрощение). В длинном одноэтажном здании, стоявшем уже за чертой жилой застройки Епифанова, Андрей быстро нашёл старшего, который уже очень скоро дал ему подписать бумагу о приёме на работу, в качестве сборщика плодов. В сезон сбора урожая работа осуществлялась в две смены: с семи утра до часу дня и с двух часов дня до восьми вечера, пять дней в неделю с свободным расписанием – каждый день можно было выбирать одну из двух смен. Денис Юрьевич, главный человек во всей сельскохозяйственной отрасли внутренней экономики посёлка, пожал Андрею руку, улыбнулся всеми своими двадцатью девятью сверкающими зубами и попросил выйти на работу со следующей недели.

      – Приятно иметь дело с здоровой и уверенной в завтрашнем дне молодежью. Ура ленинскому комсомолу!

     Андрей, уходя, не смог ему улыбнуться.

     Время шло своим чередом, вереница крестиков на календаре, висящем перед входом на кухню, добралась уже до середины сентября. Уборка урожая шла полным ходом, Андрей сутками находился на плантации – в трёх сотнях метров от дирекции была сооружена времянка под полевую кухню, так что иногда он работал в две смены, чтобы следующий день проваляться в постели или, если день выдастся попрохладнее, на море. На самом деле, он старался обедать больше в полях и потому ещё, что всё ещё чувствовал, какие неудобства причиняет он семье Страховых – ещё бы, теперь им нужно бесплатно, почти, кормить ещё одного здорового взрослого мужика. Нет, разумеется, Андрей приносил в дом большую часть зарплаты, но на эти же деньги Мария Сергеевна часто покупала Андрею какую-то одежду или вот, как в прошлом месяце, повесила занавески в его комнате на чердаке. И он давно бы уже стёр свои сапоги до подмёток, если бы не рябой Димка, днем водивший меж рядов фруктовых деревьев трактор, а вечером грузовик, на котором по доброте душевной развозил почти всех до единого из работников плантации по домам.

      Как бы он этого не хотел, но разбить лёд и построить, маломальски хотя бы, доброжелательные отношения с Матвеем быстро и без хлопот не удавалось. Мальчишка слишком тонко чувствовал эту жалость в душе Андрея, когда тот попадался ему на глаза, как бы старший не пытался это скрыть. Андрей приучил себя говорить с ним как-можно больше, как со здоровым, развитым гармонично молодым мужчиной, но, стараясь не забывать при этом, что он понимает всё очень буквально, как ребёнок, и иногда это выходило Андрею боком. И хотя чаще всего максимум, на что был рассчитан эмоциональный диапазон Матвея по отношению к Андрею, обозначался кивками «с добрым утром» и «спокойной ночи», немыми стеснительными просьбами помочь с какими-нибудь тяжёлыми вещами и следующим за этим взглядом «спасибо», иногда Андрею всё же удавалось заинтересовать его. На пример, рассказами о войне. Не любил он говорить на эту тему, но когда Лука Исхакович за ужином наливал ему и себе рюмку - другую без повода, язык у него немного развязывался, и он охотнее вёлся на провокацию хозяина дома поотвечать на одни и те же не шибко остроумные вопросы. В такие моменты Матвей подходил к столу и стоял за спиной Андрея, еле дыша, или садился на пол, вытянув ноги под стол у печки, подворовывая с него солёные огурцы.

      – Вот скажи, Андрей, много человек ты пострелял в Афгане?

     – Лука, не надо... – пристыжённо шепнула Марья Сергевна супругу, тронув его за плечо, на что он лишь стряхнул её руку с себя. Андрей протяжно выдохнул, выпуская воздух через нос, и засучил рукава до локтей.

     – Дядь, ну я говорил уже, что фотографом был – не рейнджером.

     – Ну и что, оружие на каждого выдавалось, даже не думай спорить. Считал убитых? – в ответ раскрасневшийся Андрей со скрежетом отодвинул стул и встал, чувствуя, как горлу подкатывает ком. – Ну! – рявкнул на него рассвирепевший ни с того ни с сего старик, стукнув кулаком по столу. Андрей рефлекторно опустился на своё место, подняв взгляд на красные, пьяные глаза Луки Исхаковича. Он боялся пьяных – ожоги на икрах от тушившихся об него бычков уже зарубцевались, но воспоминания об издевательствах «дедов» были свежи. Мария Сергеевна сидела, не дыша, и тихонько обмахивала платком лицо. Андрей откинулся на спинку стула, вытерев лоб тыльной стороной ладони:

     – Шесть. Шесть человек.

     – Что? Что ты с ними сделал? – Андрей опустил глаза, закрыв лицо руками.

     – Хватит, Лука, родной... – Мария Сергеевна сделала ещё одну попытку успокоить заведённого супруга, вцепилась в его рубашку, но он уже не замечал её прикосновений и не слышал голоса.

     – Отвечай!

     – Я убил их! – зажмурившись, крикнул Андрей и вскочил на некрепких ногах. – Убил! Застрелил шестерых! – он тяжело дышал, и горячие слёзы скопились в уголках его глаз. Матвей давно смотрел на него снизу вверх, не отрываясь, своими серьёзными зелёными глазами, почти не меняясь в лице, лишь настороженно подтягивая колени ближе к себе. Взгляд Андрея упал на его подрагивающие руки и искусанную губу. – Что, боишься меня? – он наклонился и с силой выдохнул воздух поверх его макушки, взъерошив копну пшеничных волос, потом рассмеялся надломленно, с натугой, и потёр переносицу. На секунду в комнате стало очень тихо, и от этого у Андрея знакомо зазвонило в ушах. Он сделал шаг назад, в сторону от Матвея, обернулся и поймал на себе взгляды степенно сохраняющего молчание Луки Исхаковича со сцепленными на животе руками и притихшей за его плечом Марии Сергеевны, виновато поджимавшей губы. Стул под тяжёлой ногой Андрея отлетел к другому концу комнаты и с грохотом опрокинулся. Не оборачиваясь и не разбирая дороги, он взбежал на нетвердых ногах вверх по лестнице, вбежал в свою каморку и упёрся лбом в стылое стекло чердачного окна. Солнце пару минут назад закатилось за горизонт, и грязно-рыжая акварель разлилась по потемневшему небосклону, до краев набитому тяжелыми облаками. Точно так же на бежевом камуфляже выглядит подсохшая кровь.

     Он упал на постель и упёрся воспалёнными глазами в потолок.

     Андрей сказал неправду. Лишь пятерых он застрелил – от необходимости или от страха, иногда от безысходности или по приказу, из заляпанного тонкоствольного пистолета, модели которого он не знал и который был привязан к нему насильно тонким металлическим канатиком почти три года. Лица двоих исламистов так и остались ему неизвестными, ещё троих он видел в упор, с одним встретился взглядом. Шестой человек, имя которого по ночам, в кошмарных снах, Андрей выводит пальцами по разводам крови на своих предплечьях, являлся служащим седьмой роты спецназа.

     Марк прибился к их подразделению спустя год после того, как Андрей сам попал туда. Это был худощавый чернобровый мальчишка-азиат с пробивающимися усами и юношеской щетиной. История о том, как он попал в Афган, из его уст звучала каждый раз немного по-разному: он был круглым (или не очень) сиротой, воспитывался в маленьком военном училище-интернате на окраине Астаны, сбежал с выпускниками на год раньше и с одним узбеком из числа его старших товарищей добрался до Самарканда. Договорившись с родственниками узбека, он пролез в товарняк и, трясясь неделю в вагоне с древесиной, по ширококолейной дороге доехал до границы с Афганистаном. Там его поймали, Марк прикинулся больным амнезией, но по кадетской форме и русскому языку советские пограничники опознали его как отбившегося от роты мобилизованного. Его переправили в госпиталь при ближайшем крупном населенном пункте, подконтрольном силам действующего режима, откуда он сбежал на следующую ночь и с того момента семь недель кочевал из одного дома сочувствующих солдатам-интернационалистам в другой, прикидываясь ослабевшим после дифтерии, бедным подростком-призывником. Так или иначе, умудрившись пробегать безоружным столько времени и не словить пулю под ребро, в какой-то момент Марк очутился в забытом Богом селении под горой, западный склон которой был занят временно развёрнутой локационной станцией. Не смотря на то, что место это было относительно тихое, в целях обеспечения безопасности ценного оборудования и специалистов к станции была переброшена седьмая рота спецназа, к которой был приписан Андрей. Мальчишка, просто на просто, упал на колени с руками за головой перед охраной палатки командира роты, пока не добился разговора с ним. Старшина, к недоумению и скептическим смешкам личного состава, оставил Марка под своим крылом.

     Поначалу он держался на правах обслуживающего персонала – вытирал пыль в казармах, брал на себя большую часть стирки и сушки белья, помогал с учётом продовольствия, комплектов обмундирования и, иногда, боеприпасов. Со временем в роте к нему стали относиться, как к домашнему питомцу или талисману – он легко находил со всеми общий язык, рассказывал сомнительные анекдоты, непрестанно благодарил всех за то, что заботятся о нём. Он всегда беспрекословно подчинялся командованию, хотя ему очень, очень хотелось носить оружие и уставные погоны, выходить в двухкилометровые рейды с остальными и стоять на дозоре по ночам. Взрослые мужчины, заросшие бородой и закованные в тяжёлое обмундирование, привязались к Марку и по вечерам приносили ему сгущёнку или дополнительное печенье, трепля по голове. Они смеялись в ответ на его иронично-грустные вздохи по поводу очередного указания капитана «остаться на базе», хотя каждый про себя думал: «хорошо, что и на этот раз сидит дома».

      И лишь один Андрей долго не мог объяснить себе, что такого особенного все находят в Муратове. Обычный подросток, пал жертвой обстоятельств и был принудительно воспитан с пелёнок в милитаризме, который излишне романтизирует войну, по незнанию, до первой смерти у него на глазах. Тем не менее, самым большим своим приятелем сам Марк считал именно Андрея – с ним они были ближе всех друг к другу по возрасту, оба были отчасти творческими людьми, да и в целом хорошо дополняли друг друга: Марк учил Андрея, явно отстающего от него по части теории, как правильно использовать шомпол для чистки «калаша», а Андрей, в свою очередь, отыгрывался за него в шахматы, возвращая назад младшему проигранную им прошлым вечером сгущёнку или кеды.

      Время шло, станция меняла своё месторасположение, седьмая рота следовала за ней. Численность её постепенно сокращалась в связи с ужесточением обстановки на южном фронте – за несколько месяцев неожиданно развернувшиеся в нагорье масштабные боевые действия унесли жизни семнадцати бойцов роты Андрея, ещё семь были уведены в горы моджахедами, и судьба их неизвестна, а десяток комиссовали домой по тяжести полученных ранений. Спустя полтора года с его назначения выбор соперников в шахматы у Андрея сузился с восьмидесяти пяти человек до сорока.

     В этот период Марку только-только исполнилось восемнадцать, по крайней мере, по его словам, потому что документы ему делали с нуля уже тогда, когда он прибился к седьмой роте. Постепенно его стали отправлять на вылазки в относительно тихие дни вместе с четырьмя-пятью опытными ребятами. И хоть его всё равно постоянно берегли, утыкая носом в землю в большинстве внезапно разворачивающихся перестрелок, он уже тогда успел не раз доказать свои уникальные академические навыки в стрельбе и серьезные теоретические знания по части манёвров и тактик ведения боя на разных дистанциях. Из домашнего питомца он превратился в полноправного участника боевых действий за год, и никогда бы Андрей не подумал, что очень пожалеет об этом решении капитана Кипренского.

     Андрей, вообще-то, научился не привязываться к людям. На войне незнакомец становится тебе другом быстрее в разы, чем в мирное время, потому что каждому одиноко, и каждому страшно, а ещё быстрее громкий и болтливый друг здесь может стать просто безмолвным именем, выбитым на покрытии холодного цинкового ящика рядом с цифрой «200».

     – Младший сержант Гуртов по вашему приказанию прибыл, – он неловко отдал воинское приветствие; даже спустя столько времени он никак не мог привыкнуть к такому стилю общения.

     – Вольно. Доберёшься до захода солнца с ребятами до станции, тут вверх по склону пешком минут сорок, а с утра на столько часов, на сколько понадобится, перейдёшь под командование старшего лейтенанта Ордынцева. Сверху спустили указание поработать там твоей щёлкалкой – им, видите ли, недостаточно фотоматериалов в отчётах по работе локационок на юге, – Андрей шмыгнул носом и кивнул с плохо скрываемым неудовольствием.

     – Так точно.

     – Давай-давай! Прогуляешься хоть, воздухом подышишь, а то совсем замариновался в своей норке мышиной в темноте. До темноты вечером спуститесь в лагерь. И только попробуй мне, как в прошлый раз, «штатив погнуть по дороге». С тобой Игнашевич, Кобалия и Муратов, передашь им... Хотя, нет, я сам. Час на сборы и вперёд. Выполнять.

     – Есть выполнять, товарищ капитан.

    Странно, думал Андрей, нагруженный фототехникой под завязку, шагая по серому зыбкому грунту вниз следующим вечером, никогда Кипренский не посылал Марка сопровождать меня куда-то. Он действительно часто отчитывал младшего за то, что тот отвлекается на болтовню с Гуртовым всякий раз, как они оказываются занятыми делом на расстоянии до пятидесяти метров друг от друга.

     Когда до лагеря оставалось метров семьсот, старший сержант Кобалия объявил привал. Это был грузный, гладко выбритый мужчина, в любую погоду прикрывавший свою сверкающую лысину прыжковым шлемом не по уставу, напоминая себе и всем о своём прошлом десантника. Все побросали сумки на пыльном пологом уступе и сели сверху.

     – Заходит Брежнев в рюмочную, а там сидят... – громко и самодовольно декламировал двум спецназовцам вымокший Муратов полуприличный анекдот, концовку которого Андрей знал. Он скрипнул молнией на чехле, достал фотокамеру и принялся протирать объектив тряпочкой – в этой местности особенно пыльно, куда ему только ещё не забилась пыль. Долговязый Игнашевич с кудрявившимися волосами и маленькими очками на переносице громко рассмеялся и встал, чтобы отряхнуть штаны. Муратов рассмеялся следом сам над своей шуткой. Его узкая спина в лёгком бушлате не по размеру затряслась, он взял громоздкий автомат с колен и надел на плечо, посмотрев на Игнашевича, гордый собой. Андрей совершенно автоматически поднял камеру, найдя в видоискателе профиль Марка, настроил фокус и щёлкнул затвором, когда младший обернулся на него, опуская глаза и смеясь – Андрей не так часто фотографировал Марка, но каждый раз он очень смущался, пряча глаза за отросшей чёлкой.

     В первую секунду никто ничего не понял. В воздухе что-то свистнуло, Игнашевич рухнул, и только потом по долине разнеслось эхо выстрела. Кобалия мгновенно прильнул к земле, выставив перед собой лёгкую длинноствольную винтовку. Андрей и Марк последовали его примеру, затаившись по указанию старшего сержанта чуть дальше от него. Сердце у Гуртова заколотилось – он никогда не привыкнет к такому. Стоял человек перед ним, а сейчас уже нет человека. Марк был хладнокровен, как и всегда в такие моменты. Он держал пальцы на автомате, но не шевелился, поглядывая иногда на Андрея – он понимал, что главное сейчас во что бы то ни стало донести технику с плёнкой внутри до нижнего лагеря. Наступило затишье после одного единственного выстрела, десять минут они втроём лежали неподвижно за пригорком.

     – Ищут, собаки... – прокряхтел Кобалия и аккуратно отполз назад. – Уходить надо по северному склону, в обход, иначе не дойдём. Они вон там, на скале засели, куда мы ещё не добрались, ставлю все свои пары ботинок, – он зажмурился и почесал затылок. – Прячь фотокамеру, Андрейка, и двигаемся. Мелкий, иди впереди.

     Они ползком поперёк склона добрались до каменистого уступа, повернули и медленно стали спускаться наискосок от куста к кусту в подозрительной тишине. К этому времени облака сгустились над горой, стал собираться дождь, и обычно казавшееся очень крупным в этом районе солнце зашло за пик, подкрасив тучи красным. С десяток минут спустя раздалась пулемётная очередь – кусты зашелестели под пулями прямо за их спиной, Кобалия протолкнул их двоих дальше, высунулся и прицелился:

     – Бегите! Уже как повезёт! Только добегите! – Марк дёрнул за плечо замешкавшегося со своим пистолетом Андрея, и они пустились вниз по пыльному склону напрямик к лагерю. Пулемётные очереди сверху заглушали одиночные выстрелы старшего сержанта, а ещё через пару минут стихло всё. Андрей обернулся на бегу, но места, где остался Кобалия, отсюда уже было не видно. Марк бежал впереди, перепрыгивая через начавшие попадаться разрушенные насыпи с автоматом наперевес и постоянно притормаживал, оборачиваясь на Андрея. В пустой от страха голове старшего внезапно возникла мысль, что нисколько не идёт мальчишке эта нелепая форма на два размера больше и тяжёлое чёрное оружие в тонких руках – ему бы драные джинсы с яркими подтяжками поверх футболки с «Beatles» и мороженое в руку.

     Когда где-то там, внизу, засветился светом электрических фонарей всполошившийся лагерь, пулемётная очередь снова прогремела где-то под их ногами. Марк впереди обеспокоенно обернулся на отстающего от него Андрея, будто бы споткнулся обо что-то и кубарем полетел вниз по склону, поднимая облако пыли. Андрей рванул за ним, насилу удержав его за ворот куртки и уперевшись ногой в земляную насыпь, попавшуюся на пути. Он дёрнул Марка вверх и встретился с ним глазами. Он смотрел на него виновато, закусив до крови нижнюю губу.

     – Пойдём, нам нельзя останавливаться, чуть-чуть осталось.

     – Прости, Андрей, – хрипнул он и, внезапно потяжелев, повис на руках Андрея. Весь его правый бок от рёбер до колен окрасился в тёмно-красный, и с каждой секундой мокрое пятно становилось всё больше. Андрей рухнул на землю вместе с ним и затянул его в канаву за насыпью.

     – Так, стоп, стоп, стоп! Мы так не договаривались! – он тряс его за плечи, оглядываясь по сторонам – до лагеря оставалось около сотни метров. Марк был в сознании и смотрел на Андрея взглядом, которым смотрит детсадовец на воспитательницу, больше беспомощно, чем внимательно и послушно, ожидая указаний. Он облокотился спиной о грязную стену земляного укрепления, но голова его через минуту стала клониться в сторону, пока он не коснулся щекой влажной грязи. Андрей подтянул его к себе и запаниковал – снизу к ним никто не поднимался, и не раздавалось выстрелов, а значит, они остались незамеченными. Он пошарил по карманам на себе и на младшем, и не обнаружил ничего, чтобы помогло ему сообщить лагерю об их присутствии – рация осталась там, вверху, у Кобалии. Марк молча смотрел в лицо Андрею, наблюдая за движениями глаз старшего, иногда протяжно втягивая ноздрями воздух от боли.

     – Иди. Донеси камеру. Иди, – переходя на шёпот, проговорил Марк, приблизившись к уху Андрея. Тот застыл на секунду.

     – Заткнись! Напрягись немного. Совсем немного до низу осталось, – он остервенело дёрнул Марка вверх, укладывая себе на спину, и попытался встать на ноги. Как только он высунулся из траншеи и сделал шаг вниз по склону, снизу послышались выстрелы – значит, Кобалия успел передать месторасположение исламистских стрелков, и рота, наконец, стала продвигаться вверх по склону, открыв огонь. Сверху, наискосок, прямо над траншеей, советских стрелков косил вражеский пулемётчик. Марк зашевелился на спине замеревшего Андрея, сполз вниз, и это заставило старшего вернуться в укрытие.

     – Что ты делаешь?!

     – Ты не дойдёшь так, – он лёг на мокрую от начавшегося дождя землю, отрывисто дыша. Андрей опустился перед ним, положив его голову к себе на колени. – Прости меня...

   – Эй, хватит так говорить, будто бы ты умираешь!

     Крупные капли стучали по высокому лбу младшего, по его губам и скулам, попадая в глаза, но он не моргал. На секунду он показался Андрею на много лет старше своего возраста, будто бы черты лица его огрубели, между бровями залегли две вертикальные складки и губы высохли, покрывшись корочками.

     – Марк, слышишь? Говори со мной, Марк! – прокричал он и заглянул в его спокойное лицо. Тот проследил за его движением одними зрачками, и сдавленно сглотнул. – Пожалуйста... Мне страшно, Марк! Мне страшно... Пойдём домой! – он тряхнул его ещё раз, но младший только прикрыл свои узкие тёмные глаза, обрамлённые густыми ресницами.

     Андрей опустился к нему, приложив свой взмокший горячий лоб к его, холодному, и позвал его в последний раз навзрыд, захлёбываясь в слезах и дождевой воде, стекающей по его волосам и лицу на фарфоровое лицо Марка. Неподалёку сквозь отдаляющийся пулемётный рокот послышался взволнованный голос капитана Кипренского, но оцепенение напало на Андрея, и ком в горле не давал ему подать голос.


     На второе утро Муратова вместе со старшим сержантом Кобалией и лейтенантом Игнашевичем переправили самолётом на Родину. Рота переместилась на тридцать километров к востоку, Андрея оставили в покое на три недели. Последняя фотография Марка ещё много месяцев существовала лишь в виде не проявленного оттиска на треснувшей фотоплёнке.

     Он был шестым человеком, груз ответственности за гибель которого сержант Гуртов взвалил на свои худые плечи. Тысячу раз он смотрел этот жутко короткий и бессмысленный фильм в своей голове, тысячу раз он не мог себе простить, что не рискнул всем и не дотащил Марка до медсанчасти на двадцать минут раньше. На этот, тысяча первый раз Андрею внезапно кто-то показал картинку с другого ракурса – и все рассуждения на счёт упущенного шанса вдруг показались ему глупыми и бессмысленными. Муратова тяжело ранило, и судьба отпустила ему всего пару минут, за которые помочь ему было невозможно. На место вида его синеющих с каждой минутой губ, отпечатавшегося на обратной стороне век Андрея, встал как всегда живой, полный доверия и благодарности взгляд Марка в последние мгновения перед тем, как хватка его пальцев на грязном рукаве Андрея ослабла в последний раз.



     Андрей вытер покатившиеся, наконец, по щекам слёзы, встал и, поёжившись, подошёл к окну. Снаружи давно стемнело, по листьям абрикосового дерева в метре от карниза шлёпал тёплый южный дождь. Он прикрыл окно, лёг и быстро уснул.

     Утром на лестнице кто-то загремел, в люк высунулась вихрастая светлая голова, большие неуклюжие ладони аккуратно поставили на деревянный пол маленькую стеклянную банку и постучали по ней чайной ложкой. Андрей поднялся на звук, взял посуду с чем-то оранжевым внутри и сел на кровать – к тому моменту на лестнице никого уже не было, и внизу вообще было тихо. Он держал в руках банку с вареньем. Взглянув на часы, он ужаснулся – и к завтраку опоздал, и на первую смену в поля. Андрей хмуро зачерпнул ложкой варенье, попробовал и просветлел изнутри, как будто бы – это был персик или апельсин, а может быть абрикос, он не мог понять, но на вкус десерт был удивительно прекрасен в своей простоте и гармонии сладкого с кислым. Он поднял банку с подействовавшим на него магически вареньем и подставил под луч света, отражённый от соседского парника и пробивающиеся в окно сквозь белую тюль. Банка засветилась ярко-оранжевым. Солнце, протёртое с сахаром.

     И конечно у них с Лукой Исхаковичем состоялся вечером разговор, и звучали извинения, и была неловкость, были рукопожатия, благодарности. Всё, что произошло прошлой ночью – было неслучайно, но Андрей нуждался в этом, а старый и опытный Лука Исхакович просто вовремя разглядел эту необходимость. Андрей извинился перед Матвеем, который даже не понял, за что, и поблагодарил Марью Сергевну за «божий дар» в виде банки абрикосового, как выяснилось, варенья. Растроганная женщина отвечала, отмахиваясь, что «после того, как две её дочери уехали на север со своими женихами-вояками, абрикосы и продукты из них – единственное, чем может гордиться посёлок, конечно кроме бензоколонки Луки Исхаковича».

     В октябре стало совсем прохладно, и Андрей перестал купаться в море. Теперь они с Матвеем, кутаясь в полушубки, просто гуляли по выходным до пляжа, где он собирал красивые камни, а Андрей отвлекал его рассказами о чем-нибудь от того, что один из флажков на берегу был порван – это очень сильно беспокоило Матвея, он смотрел на него по несколько минут, хмуря брови и пыхтя сердито от беспомощности – таким уж был этот особенный, взрослый ребёнок. Долгими уговорами Андрею удалось убедить Луку Исхаковича, что Матвей способен быть полезным на автозаправке и даже приглядывать за ней в его отсутствие. Его действительно стали допускать до работы под присмотром Луки Исхаковича – он разматывал шланг, вставлял пистолет в бензобак, запускал и выключал насос, ополаскивал водой приезжавшие автомобили, протирал тряпкой диски и стёкла, даже рассчитывал клиентов. Со временем он стал получать какие-то деньги от Луки Исхаковича, хотя тот всё равно тратил всё время, в которое мог отдохнуть или заняться другими делами, на то, чтобы проконтролировать Матвея на бензоколонке. Символическая его зарплата между делом дополнялась пятаками, нет-нет, да опускаемыми в большой нагрудный карман его комбинезона руками автомобилистов.

     Дело шло к зиме, и настало время отправиться в очередную «товарку» – та, что случалась у Страховых в середине осени, была самой масштабной, поскольку в бюджет включалось топливо до весны (зима на юге, конечно, сильно отличается от московской, но и люди, как уже подметил для себя Андрей, здесь мёрзнут уже в плюс десять). Лука Исхакович долго размышлял, но в конечном итоге не разрешил Матвею одному орудовать на бензоколонке, пока его нет дома, так что по обычаю просто взял его с собой, несмотря на его немые мольбы. Андрей только успел порадоваться про себя за Марию Сергеевну, которая впервые за долгое время не останется одна в доме на один или несколько дней, как она принялась уговаривать его «поехать с мальчиками». Потом к уговорам подключился Лука Исхакович, подойдя к делу рационально – втроём они могли бы быстрее нагрузить машину и вернуться домой, а «Марью Сергевну ещё попробуй штурмом взять в её крепости, она из ружья моего так солью всадит, по самое не балуй».

     – Ну, в самом деле, езжай, хоть воздухом городским подышишь, а то совсем замариновался тут у нас в селе, как в норке, – Андрей никак не мог понять, где и когда он уже слышал похожую формулировку и почему она вызывает у него такую тревогу. Скрещенные пальцы на руке Матвея, сохранявшего, тем не менее, бесстрастное выражение лица, окончательно растрогали его, и он согласился. Он позвонил в дирекцию абрикосового хозяйства и отпросился на пару дней.

     Райцентром пожилая пара называла Новороссийск. Путь до города пролегал сплошь через виноградники и кукурузные поля и занимал, по словам Луки Исхаковича, четыре – пять часов тряски по разбитому асфальту, периодически заменяемому красно-коричневым грунтом. Переднее пассажирское сиденье отсутствовало, на его месте было пусто – так на заднем сидении можно было разместить что-то длинное, не высовывая конец из окна. Пока Андрей любовался пейзажами Краснодарского края, которые проспал, пока добирался на автобусе до посёлка почти той же дорогой, Матвей спал непрерывно первые два часа дороги, потом проснулся взбудораженный, от чего-то, и достал из своего большого кармана знакомые Андрею лоскуты ткани – их же он видел в день своего прибытия в нижнем ящике комода. Как оказалось, это сокровища Матвея. Он годами увлечённо собирает лоскуты ткани разной расцветки и фактуры, стирает и гладит их утюгом, обжигая грубые пальцы, складывает их к остальной своей коллекции, а потом извлекает свои любимые экземпляры и складывает эти кусочки ткани часами каждый во много раз, краешек к краешку, скручивает и расправляет, и попробуй только кто его отвлеки от своих тряпочек, он не только проигнорирует, он и показывать тебе ничего больше никогда не будет из своих сокровищ – вот лишь немногое из того, что узнал Андрей о младшем своём товарище за пол года наблюдений. Матвей порылся в ворохе ткани и вытащил из неё какой-то предмет, закрыв его ладонями от Андрея и заглянув в «шкатулку» сквозь щёлочку между пальцами. Он поднял глаза на старшего, потом снова взглянул на своё сокровище, и опять посмотрел внимательно на Андрея.

     – Покажи, чего там у тебя?

     Матвей подумал пару секунд и раскрыл ладони. В его руке поблёскивала начищенная медаль Андрея, которую он бросил в нижний ящик комода когда-то и совсем забыл о ней.

     – Не хорошо брать чужое, брат. – нахмурился Андрей. – Верни-ка это мне... – он потянулся к награде, но Матвей недоверчиво убрал руку за спину, вопросительно, с неким игривым любопытством глядя на Андрея и ожидая, видимо, каких-то объяснений. Андрей вздохнул.

     – Слушай, всё, что тебе надо знать – это то, что в мирное время людям дают медали за спасение других людей, а на войне – за убийство, – Лука Исхакович, услышав тему разговора, цокнул языком и переключил передачу. – Всё, больше ничего интересного. Если так руки чесались узнать, мог бы спросить в лоб, а не таскать чужие вещи. – Он демонстративно скрестил руки на груди, после протянув ладонь Матвею, не поворачиваясь к нему. Тот, виновато поджав губы, отдал награду и тоже сложил руки на груди, равнодушно хмыкнув, будто бы, и отвернувшись в другую сторону.

     В Новороссийск они добрались к часу дня. На пустыре около вокзала, который именовался центральной площадью, разбили шумный рынок, уходивший куда-то вдаль, казалось, на несколько километров – в Епифаново ему не встречалось нечто подобное. Они пошли, не торопясь, пешком вдоль торговых рядов с пустыми клетчатыми сумками на плечах – сначала по бокам тянулись палатки с пивом, квасом и со сладостями, потом автоцистерны с молоком, развалы с творогом, сметаной и маслом, лавки с фруктами, овощами, семенами, саженцами. Потом их заменили крытые ларьки, подороже, с хозтоварами вроде бытовой химии, садовых инструментов, различных жестяных изделий, веревок, сетей и строительных перчаток. За ними шли сваленные прямо с грузовика кучи громоздких строительных материалов и прочих специализированных товаров: вагонка, мешки с цементом, синтетический утеплитель, дрова и топливные брекеты, большие катушки с проволокой или шлангами, а так же канистры с бензином, соляркой, растворителем... И у каждой палатки кричали кого-то по имени, и у каждого ларька спорили и торговались, и шумел привоз, как столичный Черкизовский рынок, хотя времени-то было уже около пяти. Конца и края не было их вояжу, Матвей с Андреем на пару обливались потом, пока возвращались обратно и загружали машину всем тем из списка Луки Исхаковича, что поместилось в безразмерные клетчатые сумки и на их плечах.

     – Ну, молодцы, мужики. На-те, вот, вам мелочь, идите погуляйте пол часика, я с Игоревичем пойду покурю, дай Бог год не виделись, – он позвенел кошельком и отдал его Андрею, развернувшись в сторону приземистого одноэтажного здания с вывеской «Кафе "Аист"».

     Они с Матвеем переглянулись и лениво пошли вдоль торговых рядов, остановившись первым делом у будки с квасом и взяв себе по стаканчику. Бездельно слоняясь взад-вперёд по рынку, они набрели на ряд длинных столов с всяческой техникой, как гласила табличка, «бывшей в недолгом употреблении». Матвей остался где-то позади, у первого стола, прикованный взглядом к каким-то разноцветным стёклам или полупрозрачным пластинкам, Андрей прошёл чуть дальше и уже покинул «отдел техники», пройдя столы с запчастями от стиральных машин, но торопливо вернулся назад, остановившись у кое-какого товара, от которого просто не мог отвести глаз – посреди непонятно откуда здесь взявшихся уставных армейских раций и громоздких аудиомагнитофонов, заботливо уложенный на тряпочку, на Андрея смотрел он – ФЭД-4, фотоаппарат, успевший стать легендой среди отечественных любительских дальномерных камер и золотым стандартом в фотожурналистике за десяток лет. Андрей, скрепя сердце, взял в дрожащие руки увесистый фотоаппарат, снял крышку с объектива и нацелил объектив на продавца за столами, подозрительно поглядывающего на него.

     – С-сколько? – заикаясь, рискнул поинтересоваться Андрей, опустив аккуратно камеру на стол.

     – Фэдик-то? – мужчина в удлинённой кожаной куртке оглядел его с ног до головы равнодушно и взял в зубы зубочистку. – Ну за сорок пять рэ отдам, а что? Интересно?

      Андрей потёр лоб и нервно прикинул – двадцать три рубля лежит на чердаке под матрасом, шесть ему должен Димка-тракторист, ещё рублей восемь-десять максимум он мог бы одолжить у Луки Исхаковича, но этого всё равно будет мало... Тут ему в голову пришла блестящая мысль, и он торопливо стал шарить по карманам:

     – Да где же... Ах, вот оно! Слушай, дядь, а где у вас тут можно такое продать? – принял он самый беззаботный вид и протянул барыге медаль «Воину-интернационалисту СССР». Тот откашлялся, вынул зубочистку изо рта, взял из рук Андрея орден и несколько минут вертел в руках, то поднимая, то опуская брови. Потом он оглянулся по сторонам и перегнулся через стол к Андрею:

     – Ну, я могу взять.

     – Сколько дашь?

     – На фотоаппарат тебе точно хватит. А если с удостоверением отдашь, то вообще вместе с плёнкой подарю.

     – Не наглей, дядь, – прищурился Андрей и продавец выпрямился, подойдя к фотоаппарату. Он застегнул его в чехол, сунул тряпочку в кармашек на нём и взял в руки, поглаживая кожаное покрытие чехла, будто шерсть кота, и передал его Андрею. Потом сунул медаль торопливо за пазуху, вернуло зубочистку на её место и, улыбнувшись жёлтыми зубами, взял саркастично под невидимый козырёк. Андрей надел ремень сумки с покупкой на плечо, развернулся и молча ушёл.

     – А, вот ты где. Где тебя носило? – Андрей встретился с младшим около их «жигулей» только спустя десять или пятнадцать минут. Он задумчиво ковырялся в своем новообретённом сокровище, не взглянув даже на выглядящего чуть запыхавшимся Матвея, по привычке задав вопрос так, будто бы на него ему могут ответить словами. Они дождались Луку Исхаковича, наслаждаясь вечерней прохладой и наступавшей постепенно тишиной – рынок сворачивался, лишь редкие посетители суетливо мелькали у прилавков. Старик, вернувшись, лишь порадовался тому, что не придётся снова ночевать в пыльном автомобиле, и завёл навьюченные «жигули». Домой они вернулись затемно, к половине одиннадцатого ночи, но Марья Сергевна ожидала их с разогретой водой в душевой бочке и сытным ужином «по-зимнему», с салом и чесноком.

     В конце ноября, за месяц до своего дня рождения, Андрей, наконец, отправил письмо брату в Москву, в котором рассказал обо всём, что происходило с ним эти полгода, как он здесь устроился, какие люди его окружают и как он зарабатывает себе на жизнь. Он поначалу решил для себя писать как можно более позитивно и красочно, чтобы ни в коем случае брата не расстроить, ведь он не сомневается, что тот переживает за него. Однако, подходя к концу своего послания, Андрей внезапно понял, что почти ничего и не приукрашивал, а писал о своих впечатлениях о жизни на Юге искренно. В конце он добавил, чуть не забыв, что возвращаться пока не собирается, но в гости может в начале лета и заедет, если зарплату задерживать не будут. Оставив свой новый адрес и номер телефона, которым разжился в прошлом месяце, между прочим, дом Страховых, он, расчувствовавшись немного, запечатал и отправил конверт.

     И не узнал бы никто о дне двадцатичетырёхлетия Андрея, если бы ни телефонный звонок, раздавшийся в гостиной аккурат в тот день, когда Андрей был по делам в дирекции. Трубку взяла Мария Сергеевна, они с Ванькой познакомились, поговорили, он ей все тайны брата и выдал. К вечеру, когда Андрей вернулся домой, у Марьи Сергевны был уже готов импровизированный праздничный ужин, который Лука Исхакович обозвал «здоровый малыш». Андрей сначала смутился от неожиданности – не то, что праздновать, он трепаться об этом не собирался ни кому, а такие вот мелочи, на самом деле, очень задевают его. Они ведь доказывают лишний раз эту безмерную заботу и любовь этой маленькой семьи, к незнакомому, буквально, им человеку – не приходит всё ему в голову, чем мог заслужить такое отношение к себе оставшийся навечно в своих девятнадцати годах боец за несуществующий мир с пошатнувшейся верой в человечество и руками в крови.

     Андрей смотрит в высокое ночное небо из окна своей коморки под крышей, касаясь рукой сиротливо оголившейся ветки абрикоса, доросшего до середины второго этажа. Он слышит скрип ступеней лестницы, чувствует сзади тяжёлые, неуклюжие, но твёрдые, как и всегда, шаги Матвея и только когда ощущает на своём плече его упрямую хватку, оборачивается. Матвей торжественно поправляет выбившиеся пряди пшеничной чёлки, вытирает рот тыльной стороной ладони и достаёт что-то из своего большого кармана комбинезона. Он перекладывает предмет в руку Андрея, отпрыгивает робко, как котёнок, на пару шагов назад и отводит взгляд, приготовившись услышать упрёк, обвинение или ещё какую-то грубость в свой адрес. В руке у Андрея – не желающая покидать хозяина блестящая маленькая медаль с красной звездой, голубым шариком и крепкими руками.

     – Что ты... Выкупил, что ли? На свои пятаки? – он вздохнул протяжно и внезапно потерял всё своё раздражение, улыбнувшись, почему-то, самому себе. Он поднял взгляд на Матвея и положил свою руку ему на плечо. – Не стоило...

     – С-с-стоило.

     – Что ты сказал?

     – С днём р-р-рождения...

     – Мальчики! Спускайтесь, чайник вскипел!

     Лука Исхакович курит свою можжевеловую душистую трубку, Марья Сергевна ставит на стол светящуюся оранжевым банку, внутри – протёртое с сахаром солнце. Мир вокруг снова обретает очертания – мир, за который определённо стоит сражаться.

2019 г.