Aut vincere, aut mori [Брок Рамлоу/Деккард Шоу]

— Вроде всё налаживается.
— Да, «вроде». Так всегда и бывает.
©Тиг ©Клэй, Сыны Анархии.

Листья деревьев задевают друг друга, издавая шелестение. Отдалённо от города, затихшего ближе к ночи, стоит полуразваленный амбар. К нему подходит, крадясь на цыпочках, непонятный силуэт с железной канистрой. Лунный свет подбивает её на угрожающее переливание. Она — единственная поблёскивает среди окружающей её абсолютной темноты. Недоброжелатель без какого-либо старания, неаккуратно поддевает металлический зажим, но хуй там плавал — не выходит, бухать стоило меньше перед вылазкой.

Шелест. Не ветер, теребивший грёбанный листья. Тот, что издают ботинки, сминавшие траву.

Поджигатель не успевает обернуться раньше, чем дуло тычет ему в ухо. Против такой скорости мышления и действий у него не было и шанса: всё чётко и слажено, будто это приходилось делать тысячу раз, потому оперативность и стратегичность проникли в самые чертоги разума. Никаких нерв. Никаких эмоций.

—... Кидай, сучёныш, — на рычание позади отзывается судорожной вибрацией пальцев, как по команде разжавшихся.

Канистра падает на землю. Короткий, гулкий удар металла. Плеск жидкости внутри тоже шумен, если учитывать ненормальное биение сердца и страх, при котором начинаешь слышать бег муравьёв под ногами. Под колено бьёт тяжёлая подошва, точно в уязвимое место, попадание по которому сгибает суставы на автомате и приземляет их с глухой болью. Руки заводятся за голову в слепой надежде, что эта поза при сдаче из фильмов про копов поможет сохранить себе жизнь — какая же чушь.

— Откуда ты, блядь? Никак не пойму, — вопрос проходит сквозь личность, втаптывает человека перед собой в грязь, обесцениваю его существование и желая узнать не кто перед ним, не имя и не фамилию — кто послал. Проще — имя следующего трупа, чтобы знать кого будут искать по всем болотам и лесам в городе.

Рука просто дёргает за капюшон для улучшение обзора в потёмках. Очевидно, так начинаются поиски нашивок на кофте, одна единственная, на плече, палит всю контору и лишает шанса быть неплохим информатором, идущим на встречу, ведь всё и без того уже понятно. Рамлоу рычит, когда злоба поджимает, ещё так дико, что ненароком за спиной представляется огромный чёрный волчара с краснющими глазами и окровавленной пастью. Пойманный лишается дара речи, просто не понимая сигналы инстинктов, как действовать. Правда одна — Брок убьёт, что ни говори.

—... Хряк? — морщит лишь один глаз Брок, бросая имя лидера неприятельской банды.

Нашивка-то принадлежит ей — уж и бритва, иначе — ехидный и трусливый змей со скрытым оружием. Мотивов только нет, разве что кто ещё заблудился, а они вроде как за компанию, чтобы поделить очищенную территорию. Однако... Авось этот дебил шестёрка какого-то серого кардинала, желающего стравить банды, но не имеющего одобрения большинства. Ответа не следует. Рамлоу пытается вслушаться, но в уши лезут потусторонние звуки вроде сверчков или другой пищащей поеботы, в целом звуки леса, а слова... Слов нет.

Молчит или нет? Нихуя не понимаю. Либо тихо так, либо никак.

Мужик что-то шевелится всё, переступает с колена на колено, пока его за один только шиворот не поднимают над сырой и холодной, потрескавшейся землёй на сантиметра-таки три и не швыряют вперёд, ставя на ноги в намёке волочиться внутрь амбара. Смертник поднимает глаза, рассматривая хилую постройку с низу до верху и видя в ней расстрельную позицию. Подошва аж ширкает при развороте, поджигатель подрывается с места, но его тут же хватают за шею, ударяют коленом в живот и в завершение ручка М1911, ловко перехваченная в руке, приходится по виску. Хитрец не смог никак удивить.

Вот же падла...

Рамлоу без интереса, без животного блеска, гордящегося своим превосходством или насмехательского над унизительной беспомощностью соперника перед ним. Зелёные глаза — болото, которое либо до непрозрачности затянула трясина, либо там так пусто. Взглядом, лишённым любых эмоций, каких не предложи — нет, осматривает вырубившегося паренька. Просто тело, неиспытываемого от равнодушие, вялое омерзение. Просто... Просто что? Наверное, ни-че-го.

Рука убирает ненужный глок в кобуру на поясе брюк карго защитного цвета. Брок наклоняется и цепляет парня за ногу, чтобы, разогнувшись, поволочить по пыльной землице внутрь без пяти минут жертву огня. Дальше уже в ход идёт старая извращённая схема: перебросить верёвку через балку, понятия не имея сколько ещё та выдержит, потом подвесить за скрещенные запястья недруга, по виску которого расползается красное пятно.

Ёбаный случай. Угораздило этого припереться, чтоб его здесь хлопнули. Посмотреть с другой стороны, так и бывает, есть и было. Будет воля или нет, что-то хуёвенькое происходит. Брок вот ну вообще никак не хотел смотреть на лысого британца и находить его до боли притягательным. Реально. Прям до боли. Причём не только физической, а она ого-го, поверьте, там и душевная преуспевает. Зато теперь всё вроде как хорошо: год друг друга не беспокоят, есть время забыть про шрамы и другие неприятные болячки. Хорошо? Да ну. Здесь не случай ёбаный, здесь ёбаная жизнь.

Лезвие, входящее в сопротивляющиеся мышцы бедра (кожа сдаётся быстрее), будит эффективнее будильника. Сначала непонятный мозгам толчок, тело спохватывается только через секунды. Его накрывают те самые ощущения: удар, как коленом об угол, но с сырой тяжестью вдавливаемого металла, затем жгучая и рваная боль, внутренне хрустящее давление, словно в ногу ввинчивают штопор, глухой удар по кости, отдаваемый в позвоночник.

Сразу крики, стоны. У Рамлоу болит голова. Всё же начиналось так тихо, без слов.

— Один вопрос у тебя спрашиваю, уёбок, — еле слышно отбиваются буквы с зубов некогда лейтенанта, звуча сквозняком средь хлипких стен на грани поломки.

Вырывает нож резко. Это нихера не облегчение. Продолжение пытки. Металл мерещится раскалённым. Отвратительный чвакающий звук, с которым плоть неохотно прощается с своим мучителем, натягиваясь и срываясь. Вязкое сопротивление. Боль ползёт жгутом.

Рамлоу вытирает Ka-Bar о лёгкие, но неубиваемые брюки, о коленку. Терпение покидает его с той же скоростью, с которой кровь пачкает грубую, шуршащую ткань. Она-то быстро высохнет, с нервами же не так работает.

— Хряк приказал? — чем больше Брок произносит чёртово погоняло, тем тупее оно кажется. Хотя и до этого... Сильно крутым не представлялось.

Этот вопрос больше не задаётся. Рамлоу не любит повторять. Особенно без необходимости. В ход идёт нож и кулаки, точные и надёжные. Лучше них никто язык не развяжет. Гуманизм вроде как в моде, но его оставляют для камер политики. Рамлоу — машина для убийств, притравленная на достижение цели всеми средствами. У этой дьявольского оружия есть лишь один человек, вызывающий сбой. Остальное пощады не заслуживает, если встревает на пути.

Молчит и орёт. Вот как так? Визжит, как свинья, от боли, а по делу ничего не говорит.

Главарь банды — всё тот же старина Брок — поднимает запястье, бросая глаза на внутреннюю сторону с часами. Никакого блика. Только тикающий механизм под выгоревшим пластиком и цифры, стёртые до призраков. Время скоротать можно, метод выверен до мозолей и «ржавых» пятен на коже — метал и мясо, допрос и могила.

Кровожадный час тянется медленно, кровь покидает тело тоже медленно. Брок успевает к тому времени полоснуть по брюху пытаемого и уже орудовать ножичком там, среди органов и кишков. Страх вызывает не только мучение их невыносимая боль, но и то, с каким пофигизмом и отсутствием интереса сё поворачивают. Да-да, всё верно: отсутствие интереса, прям как у маньяка. У того хоть знаешь, что в мозгах примерно, а тут... С таким же выражением люди книги читают. Околесица какая-то. Внезапно в левом подреберье острая боль и в глубине живота, давление стремительно падает, по ощущением, всё падает вместе с ним, конечности холодеют, губы синеют. Его словно окунают в воду. Рамлоу роется пальцами прямо во внутренностях, пропуская мимо ушей: «Да, это он сказал мне. Спаси только...».

Блядь, артерия! Не, ему точно всё... Каюк.

Без перчаток лезет в рану, тыльной стороной вниз, потому что времени не было на «как надо». Хотя... Будет обманом сказать, что лейтенант тут хотел обойтись мирным способом. Грязные пальцы выталкивает кровь, они гнутся не как инструмент, а как последняя молитва, вгрызаясь в рану, будто Брок может остановить смерть этим несчастным давлением. Хлещет и хлещет.

Ой, бля... Тут ничего не поделать.

Брок отдёргивает руку и отходит к деревянному ящику, где лежит пыльная тряпка. Уши секут падение крови на пол, всплеск. Лицо не чуть ни меняется: не во время начала «операции», не во время допуска ошибки, не во время осознания смерти. Просто тотальное ничего. Зато всё тайное становится явным. И это явное теперь требует разборок.

Часа два спустя Брок выходит из душа, смывшего с его тела кровь и могильную землю, но никак не с его души. Там просто кладбище в виде свалки из трупаков, свалка — нетлеющая до гроба память. Он держит полотенца за его края и трёт голову, больше массируя кожу на ней, чем вытирая коротенькие волосы. Вроде болит, а вроде нет. Мысли скорее путаются: паранойя не может высечь из мыслей возможную войну между бандами. Брок узнал первый, у него должно быть преимущество. Надо ломать мозги, потом ломать себя и в конечном итоге выходить из битвы победителем. Искать свою ямку пока не собирается. Рано, чертовски рано.

Стучат в дверь. Робко. Тихо. Будто боясь быть услышанным. Рамлоу полотенцем опускается спешно на затылок, стирая текущие по телу капли и их ветвящиеся следы, переходящие на спину, грудь с рельефным торсом. Мокрое тряпьё швыряют на стул, пока мужчина направляется к двери и тут же замирает в проходе между комнат, опираясь плечом об арку и скрещивая руки перед собой. Под кожей всё смещается и напрягается: плечи приподнимается и уходят вперёд, бицепсы подтягивается ближе к груди, где сдвигаются пучки мышц внутрь, и на предплечьях обозначаются сухожилия с венами, тянясь к самым кулакам.

— Привет...? — бурчит Делия и всё никак не отпускает ручку двери, держась за неё, как за возможность быстрее сбежать от брата.

Приехала из Доннибрука в гости в кои-то веки. Разборки с филиалом банды затянулись знатно так.

Им никогда не даётся общение друг с другом. Она в нём видит всё, не только семью, и её пугает эта зависимость. Он же не умеет быть ласковым, умеет тащить своего солдата, взвалив его на плечо, сквозь стену из пуль, а утереть сестрёнке слёзы знать не знает как. Совсем другое. Споткнулся ещё хуй знает сколько лет назад. Наверно, когда та ещё крошкой была. Брата не было, был мужик, истерзанный и чёрствый. Вот и воспринимает она его теперь, как мужика.

Сестра тянется к нему — молча, уткнувшись в грудь, будто всё ещё можно спрятаться. Он непонятливо моргает, опускает глаза на чертовски хрупенькие плечи Делии, после роняет зрачки на пол. Ладонь хватает затылок, она сухая и тяжёлая. Никаких ласок, просто фиксирует по-солдатски, чтоб не рухнула. Ему слышен её пульс, как у хомяка в колесе.

Ты меня боишься?.. Агх, сам виноват.

Все те моменты, когда она трусливо смотрит на него из скромной щёлки комнаты — одной спальни на весь дом, которую ей уступил брат, решив спать на скрипучем диване. Он тогда латал на себе ножевые, видел и ничего не говорил, чтоб не шугать пуще прежнего.

Рука рефлекторно отпускает. Резко, будто опомнился. Она отшатывается, как девочка, которая на миг забывается и обнимает чужого ей человека, что знает с детства. Даже не смотрит на него, в скребущую тьму без жизни. Он ловит слухом всхлип её носа и еле слышное бормотание, вероятно, рассчитанное на то, что его не услышат: «Хочу погулять, вернусь утром». Она исчезает также, как и её старший брат.

Как можно защищать, спросите, не будучи рядом? А защищал уже столько раз, что не лезут из-за его устрашающей репутации.

Рамлоу перебирает босыми ногами, путаясь в на немного (на какой-то грёбанный сантиметр) больших ему в длинне спортивных штанах, тёмного цвета с красными полосками по бокам. Обувается и с крючка на стене у входа снимает спортивную куртку, тоже чёрную. Везде всё чёрное, чёрт побери! Ночное небо не отличается ярким цветом. Брок трусцой слетает с ступенек, сопровождающих старческим кряхтением каждый его шаг, по одному на каждую. Лёгкий бег заменяется вновь походкой, пока занят напяливанием кофты. Не спешит — движения уверенные, рваные, с той усталой силой, что бывает у человека, прошедшего больше, чем хочет помнить. Увесистый и размеренный шаг приближается к старику слиму (Harley-Davidson Softail Slim). Он закидывает ногу, садится низко и глубоко. Спина чуть округляется, плечи уходят вперёд. Руки ложатся на широкий руль, спокойно и точно. Пальцы находят рычаги вслепую, без взгляда. Это не забыть, даже спустя года лишения. Нога ударяет по кикстенду, и Слим встаёт сам по себе, будто хрустнул костями. Брок щёлкает ключом, выжидает пару секунд, и двигатель врывается в жизнь — не визгом, не рёвом, а глухим, глубоким рычанием, будто кто-то зарычал из-под земли. Блядь, знакомо до ужаса, все эти махинации проворачивает без секунды на подумать, тупо по привычке. Чуть тянет газ, мотор отвечает басом, вибрацией в корпус. Колени упираются в бак. Механика и мускулы, слитые в одно. Он даёт сцепление, старина срывается с места не всплеском, а вытянутым хищным толчком, и уже через миг их нет — только пыль и рык, уносящийся по дороге.

Скорость заставляет забыться, от приглушённой боли никуда не денешься, но так уже лучше, чем помнить каждую секунду. Ветер пролезает под спортивную куртку, холодком оббегает оголённую кожу. Свобода так и выглядит? Пожалуй, но пока что это не про Брока: уж извините, сердце в клетке и кровоточит. Мимо проносится столько всего: деревья, дома и фонари... а на повестке всё одно и то же.

Выкатывает к бару, служащего днями вялым кафе, зато вечером не сунуться, не глуша мотор. Байк под ним всё ещё рычит, пока его обладатель сбавляет скорость до шага, плавно двигаясь к остальным мотам. Резко выворачивает руль, разворачивает байк носом наружу — привычка. Если выбегать, то сразу вперёд. Паранойя? Может быть. Или память тела. Левую ногу скидывает вниз, встает на подножку, и только тогда глушит мотор. Звук обрывается резко, будто пульс останавливается, и наступает тишина. Неестественная после вибрации, что звенела в рёбрах.

Сидит ещё пять секунд. Плечи расслаблены, отрешённый взгляд в темноту. На парковке никаких знакомых железяк. Стало быть, придётся надираться в одиночестве. Медленно соскальзывает с сиденья. Ботинки глухо стучат по асфальту, пыль с дороги оседает на спортивках. Лейтенант краем глаз улавливает картинку, попутно с ходьбой наклоняясь для улаживания дилеммки.

Пыльные, будто ползком добирался. Твою ж.

Авария у входа. Столкновение плечами с непонятным хмырём, надоедливо долго провожающего завидную спину Брока, застёгивающего молнию кофты. Он его засекает как нехер, первая угроза. Хряк послал нового дружка? Конечно! Первый же гниёт в земле. Рамлоу занимает свободную табуретку у барной стойки, около неё ни души, странно. Странно, если пропустить тот факт, что ему плевать. Пальцы щупают карман, где стойко ощущается тяжесть телефона, и вынимают устройство, дабы поглазеть, что пишут, а пишут много ереси: от приглашений посетить соседний филиал до своих снимков личного характера (вот дебилы). Рамлоу никогда не отвечает на бред: не до них — просто сообщение отмечается «прочитанным», мол, я тебя услышал. Перед ним ставят бутылку виски с немым: «Как обычно». Брок чувствует пристальный взгляд на себе, знает чей и знает чем заслуживает столь щепетильного внимания. Челюсть сдвигается, туго, резко, будто что-то хрустит внутри. Скулы выпирают, кожа натягивается, мышцы под ней ходят волной. Взгляд глохнет, становится жёстким. Стиснуто — не от боли, от ярости, которую он не выпустит. Пока. Буквально пока не выйдет на свежий воздух, если, конечно, терпения хватит не устроить мордобой прямо здесь и сейчас.

Ублюдок. Неужели не понимает, что я его вижу, пусть и не смотрю? Так прёт в открытую. Небось считает себя дерзким. Дерзкий — это пока жив. Потом просто дурак.

Напряжение в баре растёт, быть может, не так очевидно для обычных гражданских, не имеющих корневых знаний в криминальной среде. Окна, если не открыты нараспашку, то всё равно на сколько-то приоткрыты, позволяя ветру не дать помещению утопиться в дыме. Рамлоу подносит бутылку к губам, не глядя — движение отточенное, почти ленивое. Обычные поиски крупиц самообладания на её дне. Горлышко стукается о зубы, он коротко морщится, как от укуса, и запрокидывает голову. Глотки резкие, без церемоний, ему нужно выкинуть лишнее из мозгов — пожалуйста, этим и занимается. Это не яд, это замедление зверя внутри, жаждущего крови. Опускает бутылку, шумно выдыхает сквозь нос, уголок губ дёргается — не усмешка, а почти рычание. Глаза мутнеют, но остаются злыми. Не как-то особенно. Обычно. Без конкретного повода, жизнь и есть повод. Он складывает перед собой руки и утыкается в них лицом. Темнота забирает его к себе. Подальше от всего, от всего, что Брок способен сломать.

Сердце сдавливает сработавшее на опережение чувство, ждущие подвоха. Кое-как нюх сечёт хаос, нагнавший его. Резкий и терпкий. Приятный, короче. Чёртов одеколон. Сухой и опасный. Лейтенант ощущает это нутром, как железо под кожей начинает зудеть, будто его кто-то берёт на прицел. Он не поднимает головы, но напряжение, вбитое в кости, уже просыпается. Сердце не просто стучит — оно сжимается, морщится, как будто знает, что всё опять пойдёт не туда. Что он сам себя загонит, как и всегда.

— А ты всё рисковее и рисковее, — с горечью для себя подмечает британец рычащим шёпотом в сантиметре от уха.

Упрёк или волнение? Достаточно этих скрытых предупреждений. Заебался, либо убей, либо поучай. Что толку подсказки давать, а потом, когда сделает из меня своими «драгоцейнейшими» советами универсального солдата, убивать?

Деккард опирается вытянутой рукой о край стойки, нависнув над плечом Рамлоу и бегло осматривая его, то и дело уводя основное внимание на что-то незначительное, например, этикетки на бутылках, не позволяя себе задержаться на одну секунду, пересекающую границу невзначай.

— Ебать меня, — с ироничным самоукором цедит Брок, даже не думая, почему первые слова звучат так, колко и недовольно.

Не видя, он готов поспорить, что чувствует, как краешек рта Шоу дрогает в скептической усмешке, мол, кто так разговаривает. Зелёные глаза распахиваются в желании увидеть хоть что-то, доказывающее присутствие. Одного грубоватого голоса — увы—мало для отсечения варианта галлюцинации. Ладонь лежит на столешнице бара — раскинутая, как после броска, готовая в любой момент оттолкнуться. Никакой расслабленности: в суставах будто пружины, в них скребётся привычка к удару, пальцы не лежат — давят. По ходу сухожилий тянутся прожилки, будто металлические лезки. Вены, как тени под кожей — не синие, стальные. Нервы по ним бегают, как ток. Большой палец чуть отведён, показывающий не отдых — ожидание. Костяшки заострены, будто сколоты. На среднем пальце — старая мозоль, на тыльной стороне кисти — след от пореза, давно зажившего, но не стираемого навсегда. Кожа местами темнее — от солнца, от крови, от времени. Ногти подстрижены, грубо, ножом будто бы, не ножницами (так только прикидывается). Пыль в морщинах, но нет ни следа слабости. Везёт же кому-то. Рамлоу искренне хочет, но борет желание потянуться и зацепиться хотя бы мизинцем, да что там… Хотя бы дотронуться.

— Тебя хотят убить, знаешь? — после долгого молчания интересуется Дек. Так непричастно, словно на повестке ночной дождь, никак не смерть. — И это не я…

Подытоживает. Давит утомлённый вздох. Начинает постукивать пальцами еле слышный ритм кончающегося терпения. В чём проблема? Беспокоит факт или похеричное отношение к нему жертвы? Или минуты так мучают? Версий ещё уйма, перечислять возможно до восхода солнца. Брок невпечатлённо фыркает, не выражая этим ни удивления, ни волнения. Равнодушие, присущее мертвецам. И нет, здесь не про будущего покойника, лейтенанта хрен уложишь в гроб, здесь про уровень безразличия к угрозам: ноль реакции, как у тех, кому нечего терять, тех, у кого нет сомнений.

— Тебя обскакали, выходит, — прикрывает ранее приоткрытый глаз любопытства ради и отрывает висок с ленцой от собственного же плеча.

Почему-то улавливается перемена в воздухе, Деккард кивает башкой, не столько согласно, сколько принимая к сведению чужие мысли. Что-то вроде «ну, если ты так считаешь» или «услышал». Его глаза тат же магнитит спина, уходящая вперёд. Она не сгибается, ломается под точным углом, будто каждое движение рассчитано заранее. Пусть и сделано это без долгих раздумий — просто, почему нет. Ладонь с кучей тоненьких полос, шрамов, уходит к лодыжке, под ткань, туда, где вшита кобура. Щелчок. Металл скользит по коже. Лезвие вытягивается ровно тогда, когда позвоночник распрямляется. Его предлагают. Пальцы не трясутся и не дрожат. Шоу поднимает уголки бровей, непроизвольно заломив домиком. Они будто поржать встретились. По крайней мере, ему так начинает казаться, когда в уме проводится параллель положения и прозвища ножа: последний шанс. Он отнимает скелетник без лишнего интереса. Пальцы касаются рукояти без тембра восторга, с уверенностью привычки. Вес знаком. Центр тяжести точно там, где и должен быть. Он подкидывает его чуть вверх, почти незаметным движением кисти, и ловит за лезвие двумя пальцами. Не по коже — по обуху. Не режется. Секунда. Разворот в воздухе. Шоу перехватывает обратным хватом, поворачивает запястье, делая полукруг, нож уходит в спираль, ложится в ладонь снова прямым хватом. Сухо, без пафоса и театра. Если не брать в расчёт, что Дек сам сплошной пафос. Чисто диагностики ради: насколько острое, как держит баланс, не погнулось ли, если пришлось бы, пойдёт ли в горло с первого. По молчанию явно читается: «Лёгкий». Нож здоровается заточенным лезвием с шеей своего владельца, без намерения, напоминанием, что может. Без суеты и злобы. Всё происходит с точностью до миллиметра. Рассчитано, как будто время немного замедляется. Металл касается кожи под углом, где проходит сонная. Там, где даже лёгкое давление может стать заявкой на финал. Не вжимает, просто кладёт.

— Если я бы хотел, ты бы уже хрипел и плевался кровью… — отрезает резко, как щелчок затвора. Наёмник сильнее наклоняется и обдаёт щекочущем дыханием ухо, жар и душащий одеколон не спускают с крючка. — Спокойно. Сегодня — нет. Но не привыкай.

И тут Рамлоу сдаётся, прикрывая веки с обречением на горькую секунду, прежде чем разомкнуть их и вновь увидеть серый мир как есть: он не исправляем — нет! —неизлечимо болен. Рамлоу не верит. Когда это было, чтобы слова Шоу про смерть звучали неубедительно? Дайте подумать, да никогда. Дело в Деккарде, своей волей напарывающемся на сдержанную близость. Он убирает призрака также быстро, как и подставил к глотке. Два пальца в невесомой угрозе врезаются в рёбра Брока. Вернее, едва касаются, но ощутимо тыльной стороной. Лейтенант рычаще выдыхает, мускулы застывают в каменеющем напряжении.

— Тут ты всегда дёргаешься, — комментирует лысый, будто вяло, но прицельно, чуть надавливая костяшками. Это не жест утешения, это жест стрелка, отмечающего слабость цели.

Рамлоу просто сжимает челюсть. И не отвечает. У него нет слов. Смельчаков, гадающих на его уязвимое место, по сей день не находилось. Рядом с локтём в деревянную поверхность вонзается нож, пробив гладкое покрытие. Близко и всё же миллиметры у меткого бриташки намеренное избежание причинения вреда. Промах намеренный. Брок поворачивается на стуле, чтобы наконец-то узреть возвышающуюся над ним фигуру Шоу, плотная тень которого падает на него. Рукава белого лонгслива из меланжа закатаны по локоть, сверху тёмно-синяя футболка — ткань натянута на трицепсах. Серые спортивные штаны (считай, сошлись на спортивной тематике). Ноги чуть на ширине плеч, спина выпрямлена, плечи тяжело отведены назад. Тот смотрит на запястье с часами, подсказывающие время, и переводит глаза, холодные и жестокие с подозрительным смягчением, на Брока. Они ищут что-то. В лице, в зрачках, избегающих его. Но, видимо, не находит. Бросает попытки.

— Помнишь тот бой? Где ты не совладал со своей бешеной башкой. Решил паренька пришить, — бриташка подкидывает воспоминание, как патрон в ствол. Ведёт мысль к чему-то понятному только им.

Рамлоу сперва сводит брови, не нащупывая в чертогах памяти ничего подобного, но в конце концов та сама ему подкидывает тот день. Насыщенный был. Особенно на херню всякую: смерть неотрывно преследовала, чувства бушевали, кулаки шли раньше слов. Короче, можно подивиться, как они вообще это пережили. Он моргает. Прищуривается. Потом понимает.

Что за… К чему?

Брок застывает, погрязнув в представших и уже пережитых кадрах, затем отмирает и понятливо кивает в намёке продолжать болтать. Мол, давай, герой, продолжай. Если уж вытащил — добей. Шоу умудряется за всеми этими переводами карих глаз на другие объекты, мнимо рассеянными поворотами и покачиваниями на месте по-настоящему внимательно следить за малозаметными жестами и телодвижениями со стороны старого друга-ворчуна. Не столь давно всё было чутка наоборот. Тёмные глаза ждут внимания знакомой, завядшей зелени. Получая её, Деккард дёргает уголком губ и обнажает свой фирменный оскал с оттенком насмешки, которую выдаёт лишь в нескольких ситуациях: когда что-то ничтожно пустяковое или до ахуения непонятное, когда сложение обстоятельств подчёркивают его превосходство и когда чистосердечно смешно.

— Сегодня я пролью кровь. За тебя, — говорит Декард спокойно, почти лениво. Вот это прогнозы на ночь. Кровавые такие, ух ёбт.

И одновременно с этим делает короткий, выразительный жест: сгибает указательный палец, будто крюком, и чертит им невидимую линию поперёк горла, но чуть ниже, у ключиц. Не резко, не театрально — бесстрастно. Как будто заранее обозначает контур будущей раны. Как если бы уже примерялся, куда попадёт. Рука потом опускается, медленно сжимаясь в кулак, и он невзначай вытирает костяшки о бедро. Словно готовит их. Рамлоу неверяще моргает и встряхивает голову, как если бы дремал на протяжении всей беседы.

— Погоди… — бормочет себе под нос лейтенант, морщась, словно от одолевшей боли в висках.

Деккард отбивает вопрос ещё на стадии его рождения, чуть склонив голову вбок, будто сверяет, понял ли тот посыл. И здесь ему не охота вмешательства? Лейтенант в курсе слежки, застал ещё на входе желающего свести счёты. Ему помощь не нужна, тем более, одолжения. Остаётся понять, зачем оно лысому? Сбивает с толку, путает ясные вещи. Деккард отрывает кроссовок от паркета и прокручивается на пятке, задавая направление на нагло пялящего на них наблюдателя. Брок не то чтобы не хочет позырить на весь предстоящий замес и всё же…

Главный обычно он. Что за привычка у британца переворачивать всё с ног на голову? У него нету прав командовать им, заявлять на него свои права. всё стремительно идёт наперекосяк и с тем ничего не поделать. Неконтролируемый. Однако не дурак. Проблема сама себя не решит. Хотя Брок не видит проблемы (сколько раз уже было) и причин спешки её разрешения тоже.

Лейтенант всё равно тянет руку, настойчиво и грубо сжав пальцами чужие. Пусть и безболезненно, пусть и давая возможность вывернуться, коей сиюминутно пользуются. Тепло даже не успевает согреть кожу. Брок подпирает кулаком голову и смотрит с негодованием вслед, готовясь следить за ходом убийства. Он не против убийства — пусть разбирается. Однако с чего бы вдруг? Это «чего» не даёт покоя.

Шаг размеренный, плечи расслаблены — в Деккарде нет волнения за итог схватки, всё предрешено. Его соперник сразу переключает внимание с цели на объявившегося решалу. Шоу задерживает на нём хладнокровные глаза и опускает себе в ноги, бросая приглашение, прежде чем без смысла метнуть их вправо отвлечением, чтобы не видеть бесячую рожу дольше, выбросить из мозгов ненужное и сосредоточиться. Вызов принят. Оппонент трогается с места, идя навстречу с долей опаски, ведь энергетика британца говорит за него: ты труп, мужик, так умри хотя бы с честью.

Лидер банды ёрзает на табурете, по душе мажет тревога. Ишь что… Ему приходилось видеть далеко не единожды, как Деккард искусно убивает, иногда даже не зарабатывая и царапины. Смерть от его рук без пиздежа почти что искусство, в мире боевых искусств так точно. Наёмник встаёт в стойку после соперника, подняв кулаки и в разминке наклонив шею в бок, что также можно интерпретировать, как «начнём». Рамлоу уже и не помнит сколько тренирует своих ребят, взгляд уже через не хочу цепляет ошибки или технику и анализирует сам бой. Он замечает: этот парень держит стойку слишком высоко, бьёт с плеча, не пропуская удар через тело. Слишком поздно переносит вес, когда идёт в наступление. Ошибка на ошибке. Против кого? Против Деккарда, мать его, Шоу? Здесь одна ошибка — смертный приговор.

И вот, соперник делает очередной рывок вперёд, намереваясь взять на силовом, как бы втащить с ходу. Но Шоу, будто бы изучив траекторию ещё до того, как она возникает, едва сдвигается в сторону и тут же заносит локоть, вкладывая в движение корпус. Удар короткий, сухой, без амплитуды. Цель — под челюсть, прямо в нерв. Щелчок. Голова противника откидывается назад. Ждать никто не будет. Дек хватает ворот куртки потерявшего на миг способность чётко видеть, подтягивает ближе и наносит коленный удар в живот. Один. Второй. Сколько ещё нужно, чтобы выбить из человека душу? Удары не столько агрессивные, сколько прицельные. Шоу пренебрежительно отбрасывает от себя противника завершающим, третьим, ударом точно в лоб, чуть ли не опрокидывающим. Брок хмурится от зрелища под названием «в одну калитку», поди удивляться нечему. Для англичанина сё жалкая разминка. Он так спокоен, будто может в паузах между атаками отойти и выпить кружечку кофе. Деккард вертит бритой черепушкой что так, что сяк прикидывая с разных ракурсов. Никаких лишних движений, целит прямиком под рёбра апперкотом, по ощущениям проходящим глубже, пронзает насквозь и попадает внутрь жгучей болью. Противник сгибается пополам, инстинктивно пытаясь вздохнуть. Он инстинктивно хочет удержаться за плечо своего злого визави, чтобы не рухнуть. Вопреки желаниям, его запястье останавливает твёрдая хватка, удерживающая в сантиметре от опоры, прежде чем дёрнуть до треска суставов, выворачивая и оборачивая этим рефлекторно к себе спиной. Шоу пренебрежительно хмыкает, ожидая большего, и прописывает подошвой прямо по пояснице. Посыльный убийца обрушивается на колени, унизительно, как безвольная тряпка. Он не первый, не он последний. Должно ли это утешать? В драке с Деком так чувствовать себя вполне нормально, по сравнении с ним все остальные — за редким исключение — дилетанты.

— Брок! — вдруг оживляется бриташка, будто вспоминает что-то уморительное, такое мнение складывается из-за бодрого тона.

А Брок, которого зовут, просто сидит, забыв про время, про давние обиды, превратившиеся в фоновую пыль в сожжённой куревом душе. Цвета мутного омута глаза любуются лысым, ей богу, придурком. Упираются в рубец на шее, который торчит из-за выреза футболки, в изгиб ключиц, в бритый затылок. Машина, собранная из сухожилий, лаконичного гнева и хреновой харизмы. Ох, а эти руки, проклятые руки, стирающие людей в порошок. Такие вспоминаешь кожей, зажившими синяками. Рамлоу хмурится, но не отводит взгляда. Потому что в этом всём есть что-то мерзко знакомое, тянущее к себе, как запах пороха. Глаз подёргивает от раздражения, губы плотно сжаты, но сердце… Сердце почему-то не рвётся вон из груди. Оно застывает в моменте, опешив. Шоу поворачивает голову, весело, опережая ответ, и показывает верхний ряд зубов в так и не возникшей улыбке, заглушаемую глухим и коротким вопросом: «Слышишь?».

— Ау? — отзывается чуть погодя Рамлоу, не спешно, не подстраиваясь под чужой ритм.

Деккард показывает ладони, сбивая с толку в немой команде, так словно собирается играть вратаря. Лейтенант сводит брови и его осеняет. Он, не меняя положения, лениво вскидывает бутылку — не в цель, а по дуге, будто пасует мяч. Две трети янтарной жидкости перекатываются внутри со звонким плеском. Дек ловит без суеты, одной рукой, будто это часть утренней зарядки, и поднимает виски в непрозвучавшем тосте. Мол, за тебя. Рамлоу благодарно кивает, сощуривая глаз и воспринимая более едко, чем есть. После глотка, произведённого формальности ради, раздаётся звон — донышко бутылки бьётся о деревянный столб, осколки падают на пол, жидкость там же. Деккард приседает на корточки и обхватывает голову байкера, не давая и шанса вывернуться и наносят тот порез, что ранее показывал на себе. Без особой жестокости, будто делает разметку. И похрен на захлёбания в собственной крови, умирающие вздохи — кто-то один сегодня точно бы умер, и лысый решил, что этим кто-то будет не Рамлоу. Он выпрямляется, легко, без малейших усилий, глядя сверху вниз. В нём нет ни злости, ни злорадства — просто механизм, отработавший свою задачу. И снова тишина. Та, в которой даже глупо шевелиться. Брок приподнимает голову, сжимая челюсть. Никакого драматизма.

Ёб твою налево... Это ненормально. Я должен сказать, что это ненормально. Но блядь. До чего... приятно что ли.

Отколотая часть бутылки так и остаётся в глотке жмурика, бухнувшегося на пол без поддержки сильных рук Шоу, поднимающегося с приседа и вытирающего залитые кровью руки о тренировочные штаны. Каждым движением он забывает, что она вообще его испачкала. Он уверенно направляется к выходу, кивком призывая последовать за ним. Брок с тихим рыком, выражающем и протест, и усталость от сцен, вполне смирно повинуется и выметается на улицу.

— Может, пояснишь, блядь, чего? Сам ни в какую не допираю, — ненастойчиво подталкивает лейтенант, разводя руки в стороны.

Чернота и пустота. Ёбаный свет! Шоу вырисовывается из тьмы, выходя из-за спины и разворачиваясь с измотанным больше морально, чем физически видом. Он обращает всё своё внимание на собеседника, ведь тот и есть причина всего, но объяснять нет смысла. Зачем? Их совместное времяпровождение — секунды до того, как к оголённому проводу с искрами подоспеет вода. По физиономии как-то сразу проясняется: никаких — мать его — объяснений не будет. Брок травил ублюдка в сердце больше года. Какое там! Травил с первой встречи. И что? Лысый стоит, непринуждённо и уверенно, прямо перед его мордой и делает всё, что взбрендит, да на него никакой управы нет, а Брок только и рад этому. Оно, пожалуй, и самое страшное.

— Что здесь нужно пояснять..? — срывается на шипение Дек, не будучи любителем отчитываться за собственные действия для кого-то, кроме себя любимого. Позже издёвкой добавляет: — Лейтенант.

Шипит, выпендривается, встаёт на дыбы чуть что. Однако он чёток, на крайняк, чёток и ясен для самого себя. По-честному, имеет ли смысл вспоминать прошлый посвящённый бой, их любимый коридорчик в потёмках, ну и куда без последней ссоры? И плевать на звонки по пьяне от элти, Дек не брал из-за принципа — попросили. От сообщений не уберегало ничего, разве что Рамлоу какое-то время удалял с утреца, готовый убить в себе этого ублюдка, красивого, брутального, сексуального, но — чёрт возьми! — хотящего всем сердцем Шоу. Потом просто откидывал телефон подальше и даже не просматривал, оставлял как есть. Кому захочется смотреть в десятый раз справку, подтверждающую проблемах с мозгами? Логика та же. Рамлоу напрягает челюсть до жуткого скрежета, прекращая на миг кривиться в попытке рассмотреть свою главную уязвимость и одновременно свой главный ночной — нет, даже жизненный — кошмар. Лысому уже успевает настоебенеть тишина, которую сам же и спровоцировал, он хмурит брови, оглядывает периметр и стопорит глаза на заклятом друге:

— То, что ты сейчас испытываешь, это серьёзно? — ударяет каждое выверенное и осторожно подобранное слово, к которому не прикопаешься. Особенно то, как это брошено, будто позорно выбили из рук оружие, повертели и кинули на пол. Ха... Почти как нож.

Брок выпускает из лёгких весь воздух, цепляет руки перед собой и сжимает собственные бицепсы. Покачивается на пятках и останавливается на наклоне вперёд, заглядывая в омут кофейных глаз с риском увязнуть. Деккард цепляется зрачками, как крючками, пронзающими кожу и утаскивающими сквозь землю в ад. От него не увернуться. «Раз начал — делай» — посыл таков. И чё-то лейтенант не уверен с ответом: испытывать свои пределы ради незамедлительного «да» обидно как-то, «нет» — конкретная такая пиздёшь. Брок усмехается — хищно, но безрадостно. Смеха в нём столько же, сколько любви в побоях. Он сдвигает челюсть вбок и медленно отводит взгляд, не потому что прячется, а потому что всё уже давно сказал. Своим молчанием, тем, как стоит. Тем, что всё ещё здесь.

— Серьёзно ли?.. — повторяет он глухо, уже не к Шоу, а в землю. — Ты всё ещё жив. Серьёзно это или нет, ты у себя спроси.

Лейтенант прикрывает веки и раскрывает снова, будто бы стараясь чётче настроить фокус и убедится окончательно, что это не ещё один сон. Его слушают. Слушают до пробирающегося к костям мороза. Не прерывают. Наёмник ранее ждал краткого ответа, теперь готов на любое внесение ясности, чем тоже немало заводит. Рамлоу копошится в карманах спортивных штанов, хватаясь за ткань как за себя, за внутренний гнев, удерживая.

— Тебе плевать, да? — тихо. Без обвинения. Просто констатация, как диагноз.

Шоу молчит, не считая слова необходимостью. Только дёргает подбородком вниз, почти незаметно. Что-то вроде «а ты ждал чего-то другого?» или «как скажешь». Чтобы оно значило? Брок смотрит ещё пару секунд, будто накидывает в уме на его шею петлю, но не затягивает. Даже так не находит сил. Потом вздыхает коротко, неохотно, как будто воздух ему вообще не по нутру, и сжимает ключи в кулаке. Стоит только упулиться вниз, в носящую их землю, пыльную и жёсткую, сухая ладонь ложится на колючую щёку, большой палец ведёт по тонкому шраму на скуле. Его не было рядом ни тогда, ни до того, ни потом. Никогда не было. К чему это... Это... Даже не ласка, не нежность — просто прикосновение. К чему? Зелень режет по уставше-чуткому взгляду наёмника, лязг слышимый не ушами — больными мозгами.

— Хватит убиваться по мне, Рам... — прерывает скрипящий шёпот.

Рамлоу чувствует, держащая его рука черствеет, после хочет его покинуть. Он отворачивает голову сам, вроде вырывается, но сам вскользь гладится о шероховатость кожи. И Боже, Боже, Боже... Лучше бы убили, чем так мучили. Его не смог остановить ни долг, ни совет закадычного друга, ни подсказки своего инстинкта (видать, в штанах оказался сильнее). Какого-то «хватит» никак не хватит. Сильно же, сука, цепануло. Шоу уходит, проносясь куда-то в сторону в поисках путей отхода и не ища времени рассматривать губы лейтенанта, его интригующую радужку и поражающее насмерть выражении, злое и выжидающее.

Пришёл меня спасать? Пф, бля. Мне защитники не нужны. Привык обходиться сам.

Ключи подкидывают, не давая и возможность увидеть до поворота. Не резко, но с весом. Дек ловит, не глядя, по привычке. Как будто всегда так было. И плевать, что могло царапину на роже оставить. На него злятся? Прямо-таки интересно, за что?

Деккард раздражённо сдвигает брови и первым подходит к мотоциклу. Без слов садится. Двигается легко, почти вальяжно, но чувствуется: он ждёт. Не броска, не пинка — вес. Пока секунды тягуче капают, наклоняется слегка вперёд. Левую руку держит на руле, а правой проводит по баку — медленно, словно проверяет, всё ли на месте. Потом пальцами касается ключа зажигания, но не поворачивает. Просто держит. Глянцевая сталь под ладонью холодная, как и сама ладонь, как и сам Шоу. Чуть дёргает сцепление, словно пробует, как туго идёт. Но заводить мотоцикл не спешит — вместо этого опирается на ногу и хрустит пальцами на левой руке. Глаза не поднимает. Где-то за спиной идёт Рамлоу. Шаги твёрдые, уверенные, но всё же... чуть медленнее, чем обычно. Он не торопится, но приближение чувствуется.

Агх-ха... Разбивать, чтоб потом чинить. Что, хобби такое у тебя, ублюдок?

Позади слышится остановка шага. Брок стоит. Думает. Шоу молча касается рукоятки газа и чуть проворачивает, вызывая лёгкий щелчок — будто подаёт знак. Ну? Лейтенант стоит, как осёл, вцепившись в собственные ладони так, что хрустят костяшки. Вот бы не садиться. Уйти. Закурить. Закопаться. Но ноги уже делают шаг сквозь все тяготы, мешающие незатейливому движению. Он подходит. Садится сзади. И не знает, что делать с руками. Обнимать не будет. Глупо. Хоть и зрелище сильной спины добивает податься дурацкому позыву. Нет, чёрт с ним. Одна рука ложится на бедро Дека, чужую твёрдую ногу, вторая — ползёт по напряжённому торсу.

Непослушные, задубевшие от гуляющего ветерка пальцы неохотно скользят по его боку. Ей богу, трогает не человека — ищет у этого оружия предохранитель. Под ладонью проклятый пресс, едва ощущается движение мышц, когда Шоу чуть выпрямляется, не глядя. Больше не ждёт. У Брока свои запары, свои тупые драмы, сойдящие на ура для какого-то сопливого фильмеца, снятого на ортохроматическую плёнку. Например, ему прям до психоза явно воспринимается заноза в груди. Лежит глубоко. Даже не болит. Просто есть и всё. Она ноет, когда прикасается, когда вынужден быть предельно близко. Нога ставится на подножку уверенно, с хрустом в колене. Вторая чуть расползается по асфальту, как будто ища точку опоры. Запах не только кожи и пыли: ещё табак, дешёвый бензин, и на грани этого — тот самый одеколон, едкий, горький. Как будто специально выбрал, чтоб никто не захотел прикасаться. А он, сука, всё равно прикасается. Шоу выдыхает. Не оборачивается. Но спина его чуть напрягается, он чувствует, как ложится ладонь. Как лезут пальцы по боку и замирают — не там, где нужно, но не уходят.

Рамлоу тоже сейчас на иголках. Внутри трясёт (на своих податливых родименькому эффекту пальчиках пока не видит), а снаружи — будто замурован. Ни слова. Только мотор ревёт за себя и своего немо страдающего хозяина, унося их прочь. Шоу сидит твёрдо, ровно. Упрямый, как скала. Ни на миллиметр не оборачивается. И это бесит. Потому что Брок не может оторваться взглядом от изгиба его шеи, от напряжённой линии плеч, от затылка. На одном из поворотов мотик кренится, и Брок подаётся ближе, вынужденно. Тело само ищет точку — куда бы прижаться. Где тепло. Где дышит. Оно ломает кости, склоняется. Секунда. Вечность. Лоб почти касается воротника синей футболки. Горячее дыхание обжигает чужую кожу. Он всё-таки не обнимает. Даже не держится. Просто приближается чуть ближе, как будто в этом есть спасение. Или оправдание. Верите? Сам не верит. Как будто Шоу — последняя стена между ним и тем, что разрывает внутри. Пахнет гарью и чем-то, что не даёт отстраниться. Пахнет им. Чёрт возьми. Нельзя бы, конечно. Однако... Рамлоу закрывает глаза. Уже поздно. Он уже прижимается. И Шоу ничего не говорит. Только сжимает руль чуть сильнее.

Что за чёртова ночь? И что за чёртова привычка держаться друг за друга — даже без рук?