Наследство
Я решительно не могу вспомнить, когда и как, и даже где узнала о наследстве, оставленном мне теткой, с которой никогда не имела ни одной встречи. Это было как тень в моей памяти, расплывчатое, будто выдуманное. Все, что я знала, это то, что детей она не любила — своих, как, впрочем, и родных внуков, — и по какой-то странной, нелогичной причине решила, что дальняя внучатая племянница ей ближе. Было в этом что-то неправильное, неестественное. Казалось, что такие решения рождаются не из логики или привязанности, а из какого-то непонятного тяготения, неизведанной силы, которая тянет нас туда, где нам вовсе не место.
Тетка была больна, но не обычным недугом, каким страдают люди. Её болезнь была иной, глубокой, пронизывающей разум и тело. Много лет назад она страдала от странного расстройства, которое сочетало в себе как физические, так и психические симптомы. Я прослушивала диктофонные записи, сделанные врачами, которые наблюдали за ней, и эти записи были полны невыразимой тоски и боли. Голос тетки звучал слабым и приглушенным, почти как шепот, будто она говорила из другого мира. Её тело иссохло, ослабело до того состояния, что, по её словам, казалось, будто сама жизнь оставила её, а осталась лишь оболочка.
Её голос, едва различимый, проникал глубоко в сознание. "Я вижу их," — шептала она. Эти слова казались гулкими, как отголосок страданий, из которых невозможно вырваться. Она говорила о тенях, о голосах умерших, которые нашептывали ей что-то, что невозможно было расслышать. Я слушала её голос, и с каждой новой записью казалось, что тетка медленно покидает наш мир, теряя связь с реальностью. Чем глубже я погружалась в эти записи, тем тяжелее становилось думать о её наследстве. Я начала понимать, что это было не просто имущество, а нечто большее — что-то, от чего хотелось бы бежать, но невозможно.
На одной из записей я слышала её смех — странный, ироничный, полный мрачного юмора: «Тени шепчут мне секреты, и я не могу дождаться, когда открою их». Эти слова оставляли во мне какое-то жуткое ощущение, как будто она находила утешение в ужасе, с которым я бы никогда не смогла справиться. Тетка жила на границе двух миров, её видения были реальны для неё, не просто плодом воображения. Она говорила, что видела отражения теней, которые призывали её за собой, но не могли забрать. Живя на границе жизни и смерти, она превратилась в нечто странное, неземное.
Однажды тетку застали перед зеркалом, и на записи я услышала, как она разговаривала со своим отражением. «Ты не знаешь, каково это — быть между мирами, правда?» — её голос был полон игривости, почти детской. Потом она замолчала, и я ощутила холодок ужаса, когда её интонации изменились. «Каждый из нас — это тень. А тени, как известно, всегда ищут свет», — сказала она с таким тихим, почти шепчущим голосом, что я не могла не содрогнуться. Слова её звучали как заклинание, мрачное пророчество.
Я приехала в этот дом в последний светлый час заката, когда солнце, как уставший странник, опускалось за горизонт, оставляя за собой лишь легкий след света. Старый особняк возвышался на краю деревни, окружённый старыми, иссохшими деревьями, склонившими свои ветви, будто под тяжестью времени. Я вышла из машины и остановилась, вглядываясь в это место, где тишина казалась слишком плотной. Пожухшие листья шуршали под ногами, когда я подошла к крыльцу. Сделав шаг на скрипучую деревянную ступеньку , остановилась, ощутив, как тяжесть веков давит. Дом возвышался передо мной, его фасад казался мрачным и забытым. Это был двухэтажный особняк из потемневшего от времени дерева, словно давно покинутый. Стены местами были покрыты мхом, который плотно врос в древесину, придавая строению ощущение заброшенности. Крыша, некогда покрытая черепицей, местами облупилась, обнажив деревянные балки, которые будто поддавались натиску времени и непогоды. Окна узкие и высокие, были мутными, как будто пыль и грязь скапливались на них не годами, а веками, не пропуская внутрь ни луча света. На некоторых из них виднелись трещины, словно дом сопротивлялся разрушению, но понемногу сдавался перед неумолимым ходом времени. Жалюзи на окнах висели криво, наполовину сломанные, покосившиеся от постоянных ветров и дождей. У крыльца, ведущего к массивной дубовой двери, ступени были стерты до гладкости, видно, что по ним когда-то часто ходили, но теперь они выглядели так, словно на них не ступала нога человека уже много лет. Ржавчина покрыла металлические элементы перил, а деревянные доски крыльца под ногами скрипели, предостерегая от долгого пребывания. Вокруг раскинулись заросшие кусты и травы, среди которых виднелись остатки некогда ухоженного сада. Старые деревья, окружившие дом, казались изогнутыми, их ветви тянулись к окнам, словно пытались проникнуть внутрь. Дом словно замер в безвременье, ожидая своего часа, утопая в забвении, но всё ещё храня в себе нечто неясное, недосказанное.
Я шагнула на крыльцо, и оно скрипнуло, как будто предупреждая меня о чем-то. Дом встретил меня холодом и гнетущей неподвижностью. Его стены, потемневшие от времени, словно врезались в память, оживляя смутные образы, хранящиеся где-то на самом краю сознания. Дверь поддалась моему прикосновению с глухим стоном, как будто сопротивлялась, будто дом не хотел впускать меня. Но вот я внутри, и передо мной растянулся узкий коридор, погружённый в полумрак и холод. Впервые переступив порог этого дома, с первой же секунды я ощутила, словно уже была здесь. Поначалу я с трудом различала очертания коридоров и мебели, но вскоре мои глаза привыкли к темноте. Воздух здесь был тяжелым, насыщенным сыростью и чем-то ещё — может быть, забвением. Я невольно задержала дыхание, ощущая, как моё вторжение нарушает эту полувековую тишину. Половицы под ногами протестующе скрипели, и каждый шаг отдавался глухим эхом по пустым комнатам.
Сняв пальто, аккуратно повесила его на старую вешалку у двери, рядом с пожелтевшей от времени шляпой. Она покачнулась от того, что я задела её пока вешала верхнюю одежду, издав едва слышный шелест. Над головой висела старинная люстра, тускло светившая сквозь мутные, покрытые пылью стекла. Старая деревянная лестница вела наверх. Перила, некогда блестевшие, теперь были покрыты слоем серой пыли, и каждое движение по ступеням отзывалось глухим скрипом. Но подниматься не собиралась: на втором этаже подобных домов чаще были детские, либо спальни - ни то, ни другое меня пока что я не интересовало. Я осторожно ступала по первому этажу, чувствуя, что мои шаги здесь неуместны, что я нарушаю некий давно установившийся порядок, невидимую границу между этим миром и чем-то давно забытым.
В коридоре на стенах висело множество портретов. Остановившись у ряда таковых, я не могла избавиться от чувства, что за мной наблюдают. Лица на картинах казались смазанными, но при этом в них была жуткая чёткость. Как будто художник нарочно исказил человеческие черты, добавив в них что-то нечеловеческое, что заставляло смотреть на эти лица снова и снова, даже если хотелось отвести взгляд.
Первый портрет — молодая женщина с пышной причёской и тонкими чертами лица. Но что-то в её облике было не так. Её улыбка выглядела чрезмерно натянутой, глаза — слишком широко распахнутыми, будто за этим спокойным лицом скрывалась безумная паника. Она смотрела на меня с таким напряжением, что я невольно отвела взгляд. Рядом висел портрет мужчины в строгом костюме. Его черты были суровыми, но слишком резкими, словно кто-то нарочно вытянул его лицо. Скулы были острыми, а глаза... их было сложно назвать человеческими. Они смотрели в пустоту, но от этого было ещё страшнее — казалось, что он видит нечто, что недоступно мне.
Следующая картина изображала семью: мужчина, женщина и двое детей. Но чем дольше я смотрела на них, тем больше мельчайших деталей начинали проявляться. Лица детей были размытыми, как будто они не должны были быть здесь. Они выглядели как неясные силуэты, фигуры, потерявшие своё лицо. Родители же наоборот, имели чрезмерно чёткие, даже гипертрофированные черты. Мужчина держал руку на плече жены, но его пальцы казались слишком длинными, неестественными, почти когтистыми. Женщина прижимала к себе ребёнка, но её глаза были полными безысходности, а губы были разомкнуты, как будто она собиралась что-то сказать, но её слова замерли на полпути.
Чем дальше по коридору, тем тьма вокруг становилась плотнее, словно сжимаясь. Казалось, что дом без хозяйки жил, предоставленный сам себе. Вдалеке показалась массивная люстра, её стеклянные подвески давно не отражали света. Я щёлкнула выключателем, и, к моему удивлению, лампы заискрили. Тусклый свет заполнил пространство, но это было лишь краткое облегчение — этот свет не согревал, а лишь подчёркивал все трещины, все следы забвения, которые этот дом пронёс сквозь годы одиночества. Лестница, ведущая на второй этаж, выглядела так, будто давно утратила свою прочность. Ступени, покрытые толстым слоем пыли, ждали кого-то веками, но казалось, что сейчас они поддадутся под малейшим весом. Перила, покрытые ржавчиной, выглядели хрупкими, как память о времени, которое некогда царило здесь. Но мне не хотелось подниматься. Что-то наверху манило меня, но одновременно предупреждало, что там меня ждёт лишь больше мрака и пустоты. Я оставила лестницу позади и шагнула вглубь дома.
Самая жуткая картина висела на самом конце коридора - слева от двери в гостиную. Она была больше остальных, словно выделялась намеренно. Изображение старика в выцветшем мундире. Его лицо было неестественно изуродованным — нос был как будто вывернут в сторону, а один глаз был настолько огромным, что закрывал половину лица. Губы старика были разорваны в страшной гримасе, между усмешкой и криком ужаса. Я чувствовала, что от этого портрета веет чем-то тёмным и зловещим. Я замерла на месте, ощущая, как что-то сдавило моё горло. Внезапно показалось, что глаза на всех портретах одновременно устремились на меня, их взгляды стали ещё более навязчивыми. Было ощущение, что дом давно забыт, но не мёртв. Напротив, казалось, что его обитатели всё ещё здесь, но они не могут уйти, а я вторглась в их пространство. Возможно, когда-то они были обитателями этого дома, а теперь их запечатлённые образы стали его частью, навечно оставшиеся в этих стенах. С трудом оторвав взгляд от жуткого изображения, я пошла дальше.
Гостиная встретила ещё более глубокой тишиной. Это была огромная комната, некогда, возможно, наполненная затяжными беседами и звонким смехом, но теперь каждая вещь в ней казалась покинутой и забытой. В углу стоял рояль. Его крышка была приоткрыта, как будто кто-то когда-то оставил его в спешке, не закончив мелодию. Поверхность инструмента покрывал толстый слой пыли, а клавиши выглядели так, словно ни один звук больше не вырвется из их чёрных глубин. Я подошла ближе, и мне стало жутко от мысли, что когда-то здесь играли живые руки, создавая музыку, которая наполняла этот дом жизнью. Теперь же рояль казался безжизненным, как и всё вокруг. Мои пальцы коснулись клавиш, раздался звук, который потряс воздух — он был полон ностальгии и печали. Играть на клавишных я не умела, хотя в своё время мать настаивала на том, чтобы я закончила музыкальную школу. Но тогда обучение мне принесло столько слёз и разочарования, что мне было проще бросить это занятие. Теперь, глядя на этот инструмент, я отчасти жалела, что не могу привести его внутренние запылённые молоточки в движение. За роялем стояли старые шкафы, где прежде, возможно, хранили музыкальные ноты или семейные альбомы. Сейчас же полки были пусты, покрытые пылью и паутиной.
Камин в углу гостиной был черен от копоти, а его старые угли давно остыли. На стенах висели ещё несколько старинных картин, но их краски выцвели, а рамы обветшали. В центре комнаты находился массивный дубовый стол, покрытый пятнами и царапинами. Должно быть, за ним некогда велись бурные беседы или долгие ужины, которые сейчас растворились в прошлом. Шторы на окнах — плотные и выцветшие — едва пропускали свет, и в помещении царил полумрак. Заброшенность дома ощущалась во всём — в каждой детали, в каждом углу, — но в этом было что-то притягательное. Всё выглядело безмолвным и мертвенным, но это спокойствие лишь подчёркивало, как давно этот дом не видел жизни. На стенах висели ещё картины. Теперь, под светом люстры, их содержание становилось отчётливее, но это не приносило облегчения. Лица на эти портретах были только слегка искажены. Одно лицо казалось слишком вытянутым, у другого нос были слишком большой, неестественный. Портреты были бледными, и уже сложно было заметить, кто конкретно на них изображен, но можно было заметить, что люди, изображенные на них, явно утратили часть человеческих черт. Я повернулась к выходу, но мой взгляд вновь наткнулся на картину, которую я раньше не замечала. Она была спрятана в тени, в углу комнаты.
Подойдя поближе, я рассмотрела во мраке портрет молодого мужчины с усталыми глазами и застывшей в уголках губ полуулыбкой. В его взгляде было нечто такое, что я не могла объяснить — холод, страдание и... отчаяние. Сердце сжалось от непонятного чувства.
Затем я прошла в кабинет, и тут меня охватила странная паника. Вдоль стен от пола до потолка по левую и правую руки располагались полки, наполненные старыми, потрескавшимися книгами, словно воспоминания об ушедших временах. Я провела рукой по корешкам, ощущая, как их пыль поднимается в воздух, заполняя комнату своеобразным ароматом. Некоторые обложки были покрыты паутиной, другие выглядели более новыми, но всё же явно не современными.
Вдруг я заметила, что на одном из столов рядом с полками лежали стопки газет, желтоватых от времени. Подойдя ближе, увидела фотографии, вырезанные из старых изданий и лежащие сверху на стопке. Их бумага была настолько хрупкой и пожелтевшей, что прикосновение к ним казалось святотатством. Я наклонилась, чтобы рассмотреть лица на снимках ближе. Эти лица были чуждыми и странными — черты словно растягивались и искажались, как будто сама реальность исказилась в тот момент, когда их запечатлела камера. Один человек имел неестественно вытянутую форму лица, как будто его челюсть была выдвинута вперёд в каком-то болезненном гротеске. Другой человек, женщина, была с глазами, которые занимали чуть ли не половину её лица — огромные, пустые и чернющие, без малейшего намёка на жизнь. У третьего лица был такой размытый контур, что оно походило на пятно — почти полное исчезновение. Эти фотографии пробуждали во мне жуткое чувство, словно они принадлежали людям, которые больше не существовали, и, возможно, никогда не существовали на самом деле.
Переложив фотографии на стол, я взяла одну из старых газет, датируемую октябрём 1989 года, медленно перелистнула страницу, как можно аккуратнее, чтобы не повредить её. Заголовки, покрытые пылью и временем, несли тревожные сообщения: «Местные жители исчезли без следа», «Странные явления по ночам в окрестностях дома», «Деревня в ужасе — видения на кладбище». С каждым заголовком внутри меня нарастало чувство, что я становлюсь свидетелем чего-то слишком страшного, чтобы можно было просто отвернуться. В одной статье говорилось: «Никто не может объяснить, что происходит с пропавшими. Дома остаются нетронутыми, двери не заперты, а вещи лежат на своих местах, как будто их владельцы вот-вот вернутся». Меня пронзил холод от следующей цитаты одного из местных — "...эти люди исчезали, словно растворяясь в воздухе, без единого следа, дома оставались явно жилыми. Человек вечером был, а на утро - уже нет. После подобного исчезновения никого ни разу не находили...".
На одной из страниц был снимок местного кладбища. На первый взгляд, фотография казалась обычной, но приглядевшись, я увидела нечто пугающее. Тень. Размытый силуэт фигуры, стоящей между надгробиями. В статье под фотографией говорилось: «Многие утверждают, что по ночам на кладбище появляются фигуры — странные, неподвижные, но исчезающие, если приблизиться». У меня по спине побежали мурашки.
Я обратила внимание на ещё одну фотографию — группа людей, стоящих перед домом, в котором я находилась. Они выглядели обеспокоенными, напряжёнными, их лица были обращены не в камеру, а куда-то вдаль, будто они слушали что-то невидимое за своей спиной. Надпись под фотографией гладила: «Последние дни перед тем, как навсегда исчезнуть». Холодное осознание прокатилось по моему телу, и я почувствовала, как мир вокруг меня сжимается. Эти люди были здесь, в этом самом доме, возможно, совсем недавно, и их больше нет. Я вгляделась повнимательнее и поняла, что это те же самые люди, чьи лица я уже видела искаженными на картинах в коридоре. Вдруг раздался треск за своей спиной. Обернулась. Большое кресло-качалка, стоящее у окна, слегка покачивалось, как будто кто-то только что покинул его, но в доме, кроме меня больше никого не было и точно не должно быть.
Сильно сжав газеты в руках, я ощутила, как невидимая тяжесть стремительно опустилась на грудь. Фотография рядом со статьёй до этого казавшаяся просто странной, вдруг стала невыносимо жуткой. Изображение словно ожило, люди забегали, пробудив внутри меня неописуемый ужас. Воздух в комнате стал плотным. Сердце бешено колотилось, в горле стоял ком, и мне казалось, что с каждым вздохом кто-то сжимает свой невидимый кулак на моей шее всё сильнее и сильнее. Паника захлестнула, мои руки дрожали, в висках стучало, а тишина вокруг становилась оглушающей. Никаких звуков, кроме моего собственного дыхания, не было, но я ощущала, что дом наблюдает, тихо, безмолвно, словно ожидая моей смерти от удушья. Мне нужно было на воздух. Каждая вещь, каждый уголок комнаты становились чужими, враждебными.
Стремглав выбежав, я глубоко вдохнула, стараясь прогнать обуревающие меня чувства, но безжалостная тишина, которая окутала дом, продолжала давить на меня. Казалось, что стены, из которых я только что вырвалась, следят за мной, их окна были подобны глазницам мертвеца, но всё ещё полными страха и ожидания какой-то катастрофы. Я могла бы поклясться, что в этих глазах таится нечто, что знает обо мне больше, чем я сама. Я сделала несколько шагов к лесу, окружающему особняк, когда увидела вдали фигуру, стоящую среди деревьев. Это была женщина с длинными, развевающимися волосами, она указывала на меня и улыбалась. Я замерла, ощутив, как по спине пробежали мурашки. Женщина медленно наклонила голову, её взгляд был пронизывающим и любопытным, как у хищника, выслеживающего свою жертву. В этот момент, когда тишина леса сделалась ещё более густой, вдруг послышался легкий шёпот. Она была слишком далеко, чтобы я могла слышать её, но её слова зазвучали в моей голове, словно эхом, заполняя пространство между нами. Ты пришла сюда, чтобы мучиться," — прошептала она. Её голос был мягким, но в нём сквозила ледяная ярость, словно она говорила не просто от своего имени, а от имени всего этого места. Шёпот заполнял моё сознание, вызывая ужас и отчаяние. Я медленно попятилась, чувствуя, как моё тело охватывает паралич страха. И тут женщина вдруг рванула ко мне с нечеловеческой скоростью. Она двигалась так быстро, что казалось, сама реальность трещит и ломается под её натиском. Моё сердце замерло, и я ощутила, как мир вокруг сжался до одного мгновения. Жизнь и смерть столкнулись в едином моменте, и я стояла на грани этого столкновения, не в силах двинуться с места.
Когда я, наконец, открыла глаза, вокруг меня вновь царила тишина. Только тишина снова окружала меня, и никто не стоял среди деревьев. Никакой женщины, никаких зловещих шёпотов — только ветер, тихо шуршащий среди листвы, словно смеясь над моим страхом. Я стояла одна, и холодок, пробегавший по спине, не был следствием только ветра. Что-то осталось здесь — невидимое, но ощутимое. Взгляд, таящийся за каждым углом, не отпускал меня, как будто это место не хотело меня так просто отпускать. Покой, окружающий меня, был обманчив. Я ощущала скрытую угрозу, дожидающуюся своего часа. Медленно, словно во сне, я вернулась к машине за вещами. Руки дрожали, и я едва могла открыть багажник. Холодный ветер с каждым порывом всё больше пробирался под кожу, выгоняя последние остатки тепла. Забрав сумку с постельным бельём и захватив фонарик, я взяла с собой также необходимые для работы принадлежности. Холодный ветер знал, как обострить чувства, вызывая у меня мурашки по коже. Забрав сумку с вещами и захватив фонарик, я направилась к дому.
Подойдя к двери дома, холод металла ручки заставил меня вздрогнуть. Казалось, что само место предостерегает меня от того, чтобы я вошла. Но я всё-таки нажала на неё. Скрип двери, как вскрик, разорвал тишину, и я шагнула в тёмный холл. Запах старых книг и сырости ударил в лицо, наполняя меня странным ощущением, будто время здесь давно остановилось. Тишина была тягучей, как густая пелена, через которую невозможно прорваться. Я включила фонарик, и его свет выхватил из полумрака стены, покрытые паутиной и пылью, что, казалось, годами копились в этом месте. Картины на стенах смотрели на меня мрачными, застылыми лицами. Было в этих взглядах нечто недоброе, как будто они укоряли меня за повторное вторжение.
Я поднялась на второй этаж. Здесь всё казалось таким же: сырость, тишина, покинутые комнаты, забытые и лишённые тепла. Всего две комнаты, одна проходная, в которой стояла выцветшая мебель, потерявшая прежний блеск. Луч фонарика упал на приоткрытую дверь в дальней комнате, которая висела на петлях, как будто её кто-то покинул в спешке. Я подошла ближе и, затаив дыхание, распахнула дверь шире, впуская слабый свет фонарика внутрь. Пальцы нащупали выключатель на стене. Он щёлкнул, но света не было — электричества здесь явно давно не было. Завтра придётся разобраться с этим. Внутри комнаты стояла лишь старая кровать и прикроватная тумбочка, на которой осела толстая пыль. Я положила сумку с постельным бельём на кровать, фонарик — на тумбочку. Художественные принадлежности оставила рядом. Уже ночь, а мне предстояло отдохнуть. Завтра я займусь делами и попробую разобраться с тем, что здесь происходит. Присев на кровать, я почувствовала, как что-то пнула ногой.
Наклонившись и посветив фонариком, я заметила старый альбом, забытый под кроватью, его страницы пожелтели от времени, а корешок изношен. Я подняла его. Открыла и посветила фонариком на страницы, они были настолько жухлые и истонченные временем, что было их страшно трогать. Сначала передо мной предстали пейзажи. На первый взгляд, они казались обычными: простые зарисовки природы, цветы, поля, реки. Но по мере того как я вглядывалась в них, внутри меня начало расти тревожное чувство. Пейзажи словно начинали двигаться, как будто они жили своей собственной жизнью. Я продолжала листать страницы, и с каждым новым изображением тревога нарастала. Безмятежные на первый взгляд пейзажи, изображённые с удивительной точностью, начали казаться мне пугающими. За густыми кронами деревьев прятались тени, образы людей проступали в переплетении веток, будто кто-то пытался спрятаться среди этого холста. Казалось, что из невинных цветов начинали проступать изуродованные лица, скривленные в гримасах боли и ужаса. Чем внимательнее я вглядывалась, тем отчётливее становилось ощущение, что каждая деталь картины скрывала за собой нечто зловещее, что-то, что не предназначалось для глаз простого человека. Одна из картин изображала идиллический сад, но приглядевшись, я заметила, что цветы были словно искалечены, а их лепестки изрыты чем-то жутким.
После пейзажей в альбоме были портреты. Они выглядели не менее странно. Некоторые из них изображали обычных людей, но с каждым новым портретом мне становилось всё труднее отвести взгляд. В каждом из них была застывшая боль, как будто люди на этих картинах прожили нечто невыразимо ужасное, нечто, что оставило свой след на их лицах. Но один портрет привлек мое внимание больше остальных. Мужчина с печальными глазами на одном из старых акварельных портретов словно ожил. Его взгляд встретился с моим, проникнув так глубоко, что мне стало не по себе. В этом взгляде не было ничего человеческого — только безграничная тоска и абсолютная безысходность. Каждая морщинка на его лице говорила о том, что он много страдал, что его жизнь была наполнена несбывшимися надеждами и потерянными мечтами. Я не могла оторваться от этого портрета. Чем дольше я смотрела на него, тем сильнее ощущала, что художник не просто запечатлел образ этого человека, а заковал его душу в рамки акварели. С каждой минутой, пока я всматривалась в эти глаза, чувство беспомощности и отчаяния усиливалось, и я ощущала, как его страдания начинают перекатываться в мою душу, терзая её.
Следующая после портрета страница, очевидно, была последней, но то, что я на ней увидела заставило меня оцепенеть. Среди хаотичных мазков, был набросок, который я не могла объяснить. Это было изображение меня со спины— точно, до мельчайших деталей. Я стояла перед этим домом, на фоне заходящего солнца, точно так же, как пару часов назад, когда я впервые подошла к старому особняку. Как это было возможно? Этот рисунок явно был сделан много лет назад, но он изображал меня в точности так, как я выглядела сегодня. Я задохнулась от ужаса, когда картина начала меняться: вокруг меня начали собираться тени, словно бы призраки, готовые вырваться на свободу. Я оцепенела: Кто сделал этот набросок? А я точно вообще одна дома? Дом ветхий, здесь слышно каждый шорох, был бы слышен каждый шаг. "Художник" всё ещё в доме? Но как перемещается? Как проник в дом? В дверь? В окно? Но окна все закрыты. Однако сейчас уже поздно. Все вопросы нужно отложить до завтра. Я сложила свою уличную одежду в тумбочку, переодевшись в домашние, достала постельное бельё и, благодаря свету фонарика, застелила кровать и легла спать. Завтра будет новый день.