Пролог.
— В тебя печаль влюбилась. — Голос прозвучал слишком близко и далеко одновременно. Я будто бы ощутил его на своей коже: он прошёлся по мне, как по чему-то гладкому, при этом задевая каждый миллиметр своей стальной прохладой. От его резкости и строгости что-то внутри отдалось навстречу, впиваясь острый колючкой, заставившей меня обернутся, пригладив свои шелковистые волосы рукой.
Губы замерли, кажется, я цеплялся за них зубами до того, как меня «окликнули». Взгляд остановился, изучая таинственную глубину его глаз, но мои очи быстро заметили движение и дернулись — теперь я смотрел на его обнажившиеся в улыбке клыки, от которых стало не по себе. Я должен был что-то сказать, но опешил, поэтому лишь удивленно поднял брови, поражаясь тому, как он умело схлопнул меня в своих ладонях, словно раздавил напитавшегося кровью комара, оставляя алые разводы на белоснежной коже.
Я проследил за его взглядом, любезно указывающих на книгу в моих руках, и стыдливо поднял уголки губ.
— Ах, Ромео и Джульетта... Ты читал? Понравилось?
— Это же классика. — Я не знал, что значат его слова. Что-то в роде «Она же всем нравится»? Тогда почему он был таким суровым, говоря это?
Незнакомец уселся рядом со мной поудобнее, располагаясь, как дома, а мне лишь оставалось продолжать недоумевать столь ярому желанию завести со мной диалог.
— Кстати, она умрёт в конце. И он тоже, кажется. — Улыбка расползалась по его лицу, подчеркивая всю его грубость и резкость в сочетании с... Изящностью?
Я закатил глаза, захлопнув книгу с характерным приглушенным, но довольно тяжёлым звуком.
— Ну спасибо, знаток. — Теперь моё внимание было полностью приковано к нему. Он, кажется, и ждал этого, чтобы потешить свою начитанность, ведь засиял еще сильнее, чем раньше. — Это была единственная книга в этой скудной библиотеке, которую я не читал.
— Коротаешь время, значит? До чего же? Уже знаешь свою судьбу? — Он произносит это без особой заинтересованности, а я захлёбываюсь в мыслях, нахлынувшись на меня. Было тяжело оторваться: он был одет в черное, предпочитая оставаться в тени и роднится с чем-то потусторонним, чем-то неосязаемым, отчего он, наверное, и приковал меня к себе так просто; а слова давались ему без особой тяжести, даже несмотря на то, что она была так присуща его томному басу — они вылетали быстрее птицы, будущей долго взаперти; движения его рук чётко попадали в такт моего сердцебиения, будто бы танцевали под метроном — такими плавными и сдержанными они были.
— Нет, — Отвечаю неуверенно, зная, что он чувствует это. — А ты? Раз пришёл сюда, то тоже хочешь «скоротать время» до того, как судьба вырвется из оков и начнёт управлять тобой?
— Предпочитаю преодолеть страх, отсечь лишнее, отвергнуть всё, что не имеет подлинной ценности, и скользить. — Так мы и познакомились.
Он — тот, кто верит в неизбежность своей судьбы, при этом предпочитает полностью игнорировать её существование, отдаваясь течению. Я — тот, кто неустанно фантазирует, желая узнать, что ждёт меня в будущем, брыкаясь и изнывая, но это был лишь азарт, овладевший мною; отступая, он даёт мне понять, что никакой судьбы не существует, и наказать человека сильнее, чем с этим справится сам он, никогда ни у кого не выйдет.
— Полагаю, тебя зовут Ромео? — Тихо хихикаю, откидываясь назад, ложусь на спину, в тысячный раз разглядывая простирающийся надо мной потолок библиотеки, подобно живописно украшенное полотно.
— Олег. Волков, а не Монтекки, шутник. — Он добавил это не случайно, а потому, что увидел, как исказилось моё наивное лицо в приступе легкого смеха. — А ты тогда Джульетта? — Я удивлялся тому, как ловко он обходился без слов. Хотел бы я спросить с чего он это взял и по какому принципу сделал такой неординарный вывод, но его искусные пальцы провели по моим волосам, игриво перебирая.
«Точно Волков» — подумал, я, но вслух сказал лишь:
— Сергей. Разумовский, не Капулетти. — Отвожу взгляд, якобы не замечая то, как он ложится на мягкий ковёр вслед за мной.
Он появился в моей жизни также неожиданно, как и моя настоящая жизнь зародилась в этом доме. Он шатался на ветру, разваливался и не вмещал в себя столько брошенных детей. Никто из нас не помнит то, как попал сюда. У кого бы я не спрашивал — ответа не было, они мотали головой, словно боялись вдохнуть слишком много воздуха и пойти на дно.
Я помню только одно — вспышку. Глаза были застелены призрачной пеленой, окутывающей моё тело целиком и полностью: что-то положило ладони на мои плечи, путаясь в распущенных волосах (кажется, такими они были еще с самого моего «детства», начавшегося вне стен дома, о котором мне не было неизвестно ничего). Так я и попал сюда — в место, где нет прелюдий и антрактов, в место, где все конкурируют между собой, но бесконечно любят. Любят жить, пусть и не ждут от неё взаимности, пусть и не все хотят наслаждаться ей, но так или иначе — это практически единственное, что объединяет нас.
Брошенка ты или сам пришёл сюда: здесь это совсем неважно, ты можешь быть таким, какой ты есть, но знай, что зло (пусть и не вселенское, более простое, но не менее страшное — детское) всегда рядом, особенно если это касается моей рыжей мокушки и всего того, что окружает меня. Зло вокруг меня, а я чувствую себя сжавшейся до одной клетки добротой, которой могу поделиться исключительно с самим собой.
Откашливаюсь, потираю ладонью шею. Это моя странная привычка. Ненавижу, когда кто-то касается её, кроме меня, но и мне, если честно, о это не доставляет удовольствия. Я будто бы проверяю всё ли в порядке после сна, словно тревога овладевала мною каждый раз, стоило только оторвать голову от подушки. В комнате темно. Ни одного источника света, кроме сияния с улицы, отражающегося на обшарпанному полу вытянутым силуэтом окна. В горле что-то пережало, образовался ком, будто бы меня преследовала моя страсть, моя зависимость, а я не мог поддаться ей, не мог даже на секунду забыться, отвлечься, чтобы не столкнулся с ней лицом к лицу.
Тяжело вдыхаю воздух, оглядываясь. Где-то в углу раздается мелодичное сопение, прямо подо мной что-то ворочается. Кажется, не только мне одному не спится, или это мой сосед по двухэтажной кровати не может найти удобную позу, чтобы продолжить смотреть свои насыщенные грёзы. Это прозвучит странно, наверное, но я никогда не запоминаю свои сны. Были они хорошими или плохими — мне неизвестно, — но знаю, что они были, ведь весь день меня преследует навязчивая мысль чего-то, что я сделал, но не помню. Мне так легче: не приходится нести ответственность за свою больную фантазию, возможно, это уберегает меня от кошмаров, возможно, это спасает меня от чего-то по-настоящему страшное, но, несмотря на это, я ведь могу пропускать так много хорошего... Я всегда мечтал научится обращать внимание на нечто прекрасное во всём, что попадается мне на глаза. Сначала я рисовал это (по правда говоря, мне никогда не нравилось то, что мне получается). Потом долго анализировал, думал над этим, но заставить себя что-то полюбить казалось мне необходимой и непостижимой задачей. Это убивало и воскрешало одновременно. Это заражало и исцеляло меня, ведь в этом была моя небольшая мотивация.
Ведь, как говорится:
«Быть может, твой единственный алмаз простым стеклом окажется на глаз». Вновь Ромео и Джульетта.
Я аккуратно спустился с верхнего яруса кровати по неудобной скрипучей лестнице. Хотя я не смел так говорить о ней. Для меня она была маленьким испытанием, чтобы попасть в единственный уголок счастья в этом доме, который я бы мог разделить сам с собой. Ведь нас тут было так много, что на всех бы попросту не хватило.
Делаю пару шагов, подхожу к столу, заваленному барахлом: тут и игральные карты, и ловцы снов, бесчестное количество книг и журналов, стаканы и кружки, цветные карандаши, изрисованные каракулями листы бумаги, подвески и ожерелья, кольца — всё это валялось в огромной куче. Удивительно, как столько людей могли доверять друг другу, могли беззаботно оставлять всё самое драгоценное (а я и вправду считал это довольно важными для жителей нашего дома вещами) на разваливающемся деревянном столе.
Удивительно, как столько людей могли доверять друг другу, но не мне.
У меня была отдельная от всех тумбочка, стояла в углу, никто не подходил и не дотрагивался до неё. Это было и привилегией и самой огромной обидой. Написанное черным маркером по темному дереву «Разум», размазанное и несколько раз стёртое — оно удушало меня и заставляло перестать смотреть в ту сторону.
Я тихо подкрался к чужому (для меня) столу. Выдох. Мои пальцы легли на первую попавшуюся кружку, где, кажется, еще была какая-то жидкость. Хотелось избавиться от этого назойливого кома в горле.
Прилипла, зараза. Видимо давно стоит тут. Я смог отодрать её, поддев лезвием, которым обычно точу свои карандаши. Всё это я проделываю ночью, чтобы не попасться на глаза тем, кто обязательно останется в этой комнате со мной наедине, заставляя жадно глотать воздух, которого итак не хватало на нас всех.
Меня считали апатичным. Обиженным на жизнь. Самым брошенным из всех брошенных. Но, знаете, я так не считал. Я думал, что...
Сбился. Перебили. Вернее, что-то меня перебило. Смотрю на тень от окна. Что-то возвысилось, помимо ветвей деревьев, что-то подошло слишком близко, чтобы быть моим бурным воображением. Что-то заставило мои руки вцепится в эту кружку так сильно, словно я хотел слиться с ней воедино. Вторая рука сжалась в кулак, и я почувствовал, как ногти впиваются в кожу моих ладоней.
— Здравствуй, Шекспир. — По продолжительному рычанию я понял, что по мою душу пришёл Волков. Но мои глаза не стремились подниматься, не хотели встретится с его изумрудными очами, окутанными тьмой. Я продолжал смотреть на силуэт на полу, вжавшись в стену. Не знаю, что напугало меня так. Наверное, это сонливость запудрила мне мозги, отчего я не мог оторваться от тени, кажется, ставшей еще ближе ко мне. Она медленно поглощала меня, и в какой-то момент мне показалось, что я вижу крылья за спиной у своего дорогого гостя.
Я резко вдохнул, открывая глаза, когда Олег уже стоял передо мной. Окно было ему не преградой, он слишком быстро преодолел его, зайдя в комнату, как к себе домой. Зайдя во всю мою жизнь, как к себе домой.
Я тут же поставил кружку на стол, не глядя, и положил свои ладони на его грудную клетку, начав выталкивать Олега назад, недовольно шепча что-то себе под нос:
— Что ты здесь делаешь? Как ты нашел меня?
— А ты и не прятался. — Он поддавался, медленно пятясь назад, будто бы игрался со мной, отвлекал, пока взглядом бегал по комнате. — У бурных чувств неистовый конец, он совпадает с мнимой их победой. Разрывом слиты порох и огонь, так сладок мед, что, наконец, и гадок: избыток вкуса отбивает вкус. Не будь ни расточителем, ни скрягой: лишь в чувстве меры истинное благо. — Олег бубнил это до тех пор, пока не оказался там, откуда пришёл. На улице. Под моим окном. Я наклонился к его лицу, нехотя, но наконец заглядывая в зелень его глаз, кажущихся простым стеклом при таком тусклом свете тьмы.
— Ты хоть представляешь, что сделал? Мне теперь будут говорить, что я каких-то парней в комнату привожу. Так еще и посреди ночи. — Я захлебнулся в возмущении, но не мог долго злится: я таял в непринужденности его лица, будто бы из волка он стал маленьким щеночком, нуждающимся в сострадании.
— Чего это? Ревновать будут? Всей комнатой? Тебя одного? Завидую. По-хорошему, естественно. — Улыбается. Я стараюсь не заострять взгляд на его клыках. Боже, ну почему он так ярко отражает свою фамилию? Аж тошно.
— Не неси чушь. Просто убирайся отсюда, слышишь? Так сильно приспичило сейчас обсудить книгу, которую ты мне не дал дочитать? Почему это не может дождаться утра? — Я совсем перестал себя контролировать. Волосы выбились из слабого низкого хвостика, обрамляя мое лицо. Меня стебали за то, что я слишком женственный внешне, что меня легко перепутать, если отрезать узнаваемые всем огненные пряди. Поэтому я терялся в догадках: стоит ли лишить себя дурной славы, сливаясь с придурковатыми девочками, которые
всегда были сплошь и рядом, что бы ты ни затеял.
— А мне и не нужно твоё мнение. Это же классика, Серёж, что тут говорить? Как она может не нравится? — Я не успел спросить, как он сжал мою руку еще сильнее, потянув на себя, и, пошатнувшись, я понял, что пришло время мне поддаваться, поэтому позволил ему взять волю над собой, вытянув меня на улицу. Пытаясь дотянуться ногой до земли, я случайно отдавил ему носок, но он, кажется, принял это как месть за столь нежданное вторжение.
— Жаль, что сейчас ночь, да? — Услышав это, я посмотрел на него с недопониманием и вновь откашлялся. Я так и не смог сделать глоток чего бы то ни было из этой кружки, поэтому заводить диалог самому мне не хотелось, если честно, но с этим он итак хорошо справляется, к моему сожалению.
— Нет, мне вот не жаль. Я бы мог сейчас спать, если бы ты не пришел и не потребовал, чтобы я вылез в окно к тебе. — Отвечаю довольно серьёзно, но тихо, чтобы никто из тех, под чьими окнами мы проходили, не услышали наше воркование.
— А чего не спал тогда? Бродил по комнате. — Удивительно, насколько же бодрым он был, раз так активно продолжал поддерживать наш диалог, ещё и засыпая меня фразами, на которые я бы никогда в жизни бы не смог найти подходящий ответ.
Я замялся.
— А мне вот жаль. При свете солнца мне бы гораздо проще было бы увидеть то, как же ты похож на Джульетту, выглядывающую с балкона своей комнаты. — Он продолжал говорить, а я лишь молился, чтобы в темноте улицы и возвышающихся над нами старых деревьев не было видно выступающего на моих щеках лёгкого румянца.
— Как ты оказался здесь? Я был уверен, что знаю практически всех, ведь всю свою сознательную жизнь провёл тут. — Я ещё раз окинул взглядом стену дома, мимо которой мы проходили. Она была выложена кирпичик за кирпичиком, и я неожиданно для себя подумал о том, с какой же любовью выстраивали наш дом, ограждали небольшой участок некошенной травы.
Я провожу кончиками пальцев по выступающим граням кирпича, окрашенного в тусклый оттенок выцвевшего бело-желотого цвета. Затем мой взгляд медленно переходит на забор, и я тут же отворачиваюсь, чтобы не думать об этом. Мои глаза наполнились переживаниями. Вспышка — это единственное, что я помню из пугающей меня наружности. Вспышка — это единственное, что объединяет и тянет меня к необъятности свободы, находящейся за колючей проволокой.
— Порой чтобы обрести истинную свободу нужно утратить всё до конца. Я сам сюда сдался. Не хотел жить в суровой реальности. Хотел провести остаток отрочества в стенах этого милого домишки. — Его голос звучал твёрже чем обычно, будто бы он жалел о своем выборе, но уже давно смирился с ним. Мне было очень интересно, насколько же свободным он был, что пришлось надевать на себя ошейник обязанностей, скрежеща зубами.
— Значит ты помнишь всё то, что произошло с тобой до того, как ты оказался здесь? Это большая редкость. Никто из детей не помнит свою историю. Либо же усиленно скрывают её, предпочитая рождаться заново. — Я останавливаюсь, пытаясь заглянуть в его глаза, но он ускользает от меня и вскоре совсем теряется из виду.
Я стоял перед огромным и кажущимся зловещим детским автобусом. Краска с него начала некрасиво слезать, половины окон не было на своих местах, также, как и фар. Сидения, некогда бывшие довольно удобными для дальних поездок, были разорваны жестокостью маленьких дьяволов — детей. Я дёрнулся, услышав стук капель воды, обернулся, чтобы увидеть измученную трубу и образовавшуюся под ней лужу, по глади которой звонко отзывался каждый удар. А когда вновь вернул взгляд на автобус, то увидел, как на его крыше возвышается тёмный силуэт Олега, держащего в руках доску, которая была в несколько раз больше него самого. Я отошёл в сторону, опасаясь, как бы она не прилетела на меня, но он довольно быстро успокоил меня, положив её одним концом под свои ноги, а вторым на крышу нашего дома.
Вновь смотрю его стену. Она отличается — не только цветом, но и тем, что была полностью изрисована устрашающими в темноте детскими рисунками. Ни одного живого места не осталось на ней, целиком и полностью она была украшена пёстрыми цветами, зверушками, бессмысленными (если не вчитываться) надписями. В чём разница и почему наш дом такой разный? Да потому, что эту стену собой от чужих глаз закрывает не только громадный автобус, но и деревья наружности. Иногда, когда прислоняешься вплотную к колючкам забора, вглядываясь в промежутки между разорванной проволокой, видишь, как на тебя смотрят удивлённые глаза всех тех вымышленных существ, которые красуются у тебя за спиной в виде рисунка. Они оживают, переносятся за забор, зовут тебя за собой, а ты лишь смущенно отнекиваешься, пытаясь остаться трезвым.
Я всегда шёпотом звал чёрного ворона, маленький рисунок которого прятался где-то за другими, более внушительными и яркими. Он приземлялся на ветку передо мной, мои глаза встречались взглядом с его чёрными бусинами. Он нервно перебирался с тонкой ножки на ножку, удивленно вращая головой. Ах, а я-то как был возбуждён! Моя детская фантазия разыгралась настолько, что я пожелал видеть её всегда: в отражении своей тени, в зеркале на своём плече.
— Марго, — Прошептал я, тут же одернув себя. Олег уже протягивал мне руку, помогая забраться к нему на крышу покачивающегося автобуса. — Куда ты меня ведёшь?
— Не знаю. — Он пожал плечами и тут же подхватил меня, без труда помогая встать на ноги. Было такое ощущение, будто бы мы играем в догонялки, потому что он очень быстро перебежал по доске, остановился и обернулся. — А что за Марго? Мне казалось, что ты не ладишь с девочками. Да и вообще хоть с кем-то.
— Как ты это понял? — Я неуверенно наступил на доску, испугавшись её скрипа, но просить руку помощи в третий раз слишком глупо, я и сам могу справиться. Кому как не мне лазать по никому неизвестным местам, чтобы спрятаться от чужих глаз? — Ты слишком многое знаешь, чтобы быть здесь впервые, Олег.
— Не заставляй ждать. Мне уже не терпится постучать каблуками по крыше, перебудив всех, кто ещё не спит. — Для подтверждения своих слов он топнул ногой по крыше, издавшей свистящий звук.
Я вновь приблизился к нему вплотную, чтобы он не воплотил свои желания в реальность и не посмел носится по крыше дома как угорелый.
— Почему нельзя было подняться сюда по лестнице? — Спрашиваю.
— Так пафоснее. Ну и интереснее, естественно. — Он сел на черепицу. Я чуть помедлил и вскоре присоединился, уткнувшись взглядом в вырастающие перед нами невысокие многоэтажные дома, попросту — панельки. Они были такими же ветхими, как и наш дом, но за ними красовались недавно построенные по последнему писку моды здания, гораздо выше и массивнее, ну и, конечно, красивее. Они манили меня, я хотел дотронуться до них или, о боже, оказаться внутри! Хотел попробовать прокатится на лифте, хотел посмотреть на наш дом с высоты птичьего полета, да что там, ещё выше! Кто же там живет? Интересно, а они думают о нас столько же, сколько и мы о них?
— Ну что, будешь на луну выть, волче? — Я растаял в улыбке, когда Олег аккуратно коснулся кулаком моего плеча, понарошку ударив.
Он тоже заулыбался, но быстро поник, опустив взгляд куда-то вниз.
— Помню то, как на меня поднимали руку, а я никогда не мог ответить, не мог постоять за себя. Я устал мирится с этим и сбежал. Лучше быть человеком без прошлого, чем тем, кого оно гложет и не отпускает... Когда вырасту, хочу стать солдатом. Хочу защищать тех, кто в этом нуждается, потому что себя в своё время я защитить не смог. — Он говорил это, а я превратился в слух. Я видел, как подрагивали его губы, как тяжело ему говорить, но он не сдавался, не обрывал себя на полуслове. Мы встретились взглядами. Я перестал видеть в нём того, кого он из себя строит. Я перестал видеть в нём сурового мальчишку, понявшего и признавшего всё то, через что он прошел. Он был не бесстрашен, наоборот, он много боялся, но скрывал это под маской настоящего солдата.
Я всегда поражался таким людям.
«Зачем они подписывают договор со смертью, обменивая свою короткую человеческую жизнь на мгновения, проведенные на поле битвы?» — думал я.
С этого момента Олег перестал разговаривать со мной загадками, перестал цитировать Шекспира, по крайней мере, теперь я знал всё то, о чем он говорит. Его слова перестали казаться мне чем-то слишком взрослым, мы говорили на одном языке, стоило лишь окунуться в его душу. Он сам меня пустил, желая быть услышанным, а мне было вовсе не сложно сидеть рядом и улыбаться ему в ответ.
Так и зародилось что-то внутри меня, что-то, что откликалось в его душе, и вместе мы стали чем-то большим, чем просто парой мальчишек из детского дома, не знающих жизни и не желающих знать её за его стенами.
Я понимал: мы не станем друг другу чужими за эту ночь, мы не отдалимся друг от друга так резко, как это происходило у меня с другими людьми. Они вставали и уходили, стоило мне только открыть рот, и вы, наверное, думаете: «Почему он так уверен, что Олег не поступит также? Ты ведь всего один раз выслушал его, а теперь бесконечно грезишь».
Я не выдумываю, поверьте, хоть и являюсь тем ещё фантазёром. И точно убедился в этом я, когда спустя время, чуть больше года, уставился взглядом на те же самые возвышающиеся худощавые небоскребы, торчащие из-за спины у полуразрушенных панелек. Его пальцы легли на мой подборок, умело перехватив всё внимание на себя, а затем он желанно и по-детски страстно впился в мои губы, вскружив мне голову.
Я был самым счастливым человеком на этой земле, счастливее каждого ребенка, которому подарили долгожданную игрушку. Я мечтал ощутить на себе истинную любовь и ощутил её — такую подростковую, простую и наивную, — она смотрела в мои глаза, пока разум, никогда больше не желающий трезветь, восстанавливался и переворачивался обратно.
Все мысли снесло подобно пуле, пронзивший мою голову, подхватило, подобно завывающему потоку ветра, и я потянулся к его лицу вновь, не желая возвращаться по своим кроватям в тёмные комнаты. Наконец я нашёл свой истинный уголок счастья, которое хочу разделять не с кучей одинаковых людей, а только с ним, с Олегом, заставляющим моё дыхание срываться на звонких смех, губы растягиваться в невинной улыбке, а сердце стучать ещё громче и отчетливее.
Я прижался к нему, как к самому ценному, что у меня есть. Не хочу отпускать. Не хочу, чтобы его губы переставали касаться моей оголенной кожи. Не хочу прятаться и скрываться от чужих глаз. Не хочу вновь переставать быть счастливым.
Его пальцы отпускают мою теплую ладонь, я смотрю в его глаза. Уже светлеет.
Высовываюсь из открытого окна и позволяю ему запустить кончики пальцев в мои рыжие волосы. Он целует меня без особого напряжения, не вкладывая в это прикосновение ничего больше, чем слова: «До завтра. Я буду скучать». И я пытаюсь ответить ему, провожая взглядом, до последнего уверяя себя, что он будет думать обо мне перед сном, как это обычно делаю я, долго ворочаясь и улыбаясь, как ненормальный.
Пока, волче. До завтра.
«Прощай, прощай, а разойтись нет мочи! Так и твердить бы век: "Спокойной ночи"!»...