Глава XXII
Как же тягостна работа с прессой в отсутствие принудительной идеологической унификации. Не только для политиков вроде меня, которым суждено спасти народ, нет, мне вообще непонятно, как можно так гадко обращаться с немецким народом. Возьмем, к примеру, новости экономики. Ежедневно новый специалист говорит, что надо делать, а на следующий день новый и более важный специалист объясняет, почему вчерашнее решение самое неправильное и, следовательно, нужно делать нечто прямо противоположное. Вот тот самый еврейский, хотя широко распространившийся здесь и без евреев принцип, единственной целью которого является посеять как можно больше хаоса, чтобы в поисках правды люди покупали все больше газет и смотрели все больше телепередач. Это видно по экономическим разделам в прессе. Раньше они не интересовали ни единого человека, а теперь их все читают, позволяя экономическому терроризму еще больше себя запугивать. Покупайте акции, продавайте акции, вкладывайте только в золото, нет в займы, а теперь в недвижимость. Простого человека принуждают в качестве побочного ремесла изображать из себя финансиста, но на самом-то деле ему предлагается играть в азартные игры, ставя на кон нажитые трудом сбережения. Вздор! Простой человек должен честно работать и платить налоги, а ответственное и сознательное государство должно взамен избавить его от материальных забот. Это меньшее, что может сделать правительство, притом именно данное правительство, которое под смехотворными предлогами (отсутствие собственного атомного оружия и прочие отговорки) упрямо отказывается предоставить людям бесплатные пахотные земли на русских равнинах. А то, что политика разрешает прессе нынешнее паникерство, это верх тупости: при подобном хаосе ее собственная беспомощность выглядит еще глупее, чем она есть, и чем больше тревога и паника, тем беспомощнее кажется политический паяц. Мне это только на руку, день ото дня немецкий народ все более четко видит, что за дилетанты кривляются на ответственных постах. Но что по-настоящему повергает в изумление, так это факт, что миллионы с факелами и вилами давным-давно не вышли к этой парламентской будке для болтунов с воплем на устах: Что вы делете с нашими деньгами?!
Но немец не революционер. Надо признать, что даже самую разумную и справедливую революцию немецкой истории в 1933 году пришлось проводить с помощью выборов. Так сказать, революция согласно предписанию. Могу заверить, что я и теперь сделаю для этого все возможное.
Я хотел взять с собой в Адлон Завацки. Не надо думать, будто я ожидал вдохновения от близости его персоны, однако мне казалось уместным появиться с сопровождением и иметь свидетеля на случай спорных высказываний, подчеркиваю свидетеля, одного. Но Зензенбринку тоже во что бы то ни стало надо было пойти с нами. Я не уверен, считал ли Зензенбринк, что сможет при надобности мне помочь, или же ему хотелось проследить, что я стану говорить. В конце концов теперь уже я могу утверждать это без сомнений, он был из тех несамостоятельных руководителей, которые всерьез полагают, будто все вертится исключительно благодаря их участию. На этом месте я хотел бы предостеречь от таких людей. Лишь однажды в сто или двести лет рождается универсальный гений, способный наряду с прочими делами полностью взять в свои руки командование Восточным фронтом, иначе все будет потеряно. Обычно же такие универсально незаменимые оказываются очень даже заменимыми и бесполезными, и это счастье, если только бесполезными. Очень часто они наносят вдобавок огромный ущерб.
Я выбрал простой костюм. Вовсе не потому, что стеснялся мундира, ничего подобного, просто я считал, что иногда как раз когда собираешься отстаивать бескомпромиссную позицию имеет смысл принять подчеркнуто буржуазный вид. Под эгидой этого принципа мы провели все Олимпийские игры 1936 года, и, как я читал, наш колоссальный пропагандистский успех как раз недавно пытались скопировать в Пекине, притом с хорошими, в чем-то даже очень хорошими результатами.
В отеле, уже украшенном к Рождеству, нас проводили в условленный конференц-зал. И хотя я пытался появиться с небольшим опозданием, мы все-таки пришли первыми. Это было несколько досадно, но могло оказаться стратегическим действием газетомарателей, а могло и случайностью. Мы недолго подождали, и дверь вновь открылась. Вошла светловолосая дама в костюме и направилась ко мне. За ней топал тучный фотограф в рванье, характерном для его профессиональной корпорации, который тут же без спроса принялся щелкать аппаратом. Не дожидаясь, пока Завацки или Зензенбринку придет нелепая идея подобно старшему преподавателю представить нас друг другу, я вышел вперед и, сняв шляпу, протянул даме руку со словами:
Добрый день.
Очень приятно, произнесла она прохладным, но не враждебным тоном. Я Уте Касслер из газеты Бильд .
Мне гораздо приятнее, сказал я. Я уже многое у вас читал.
Вообще-то я ожидала от вас немецкого приветствия, отметила она.
Похоже, я знаю вас лучше, чем вы меня, поддержал я болтовню и провел ее к столику с креслами. Я вовсе не ожидал от вас немецкого приветствия ну и кто же оказался прав?
Она села и бережно установила сумочку на пустом стуле рядом. Эта вечная возня с дамскими сумочками, это стремление пристроить сумочку, едва женщина куда-то садится, словно бы она устраивается с чемоданами в купе поезда, нет, это не изменится и еще через пятьдесят лет.
Как мило, что вы наконец-то нашли для нас время, сказала она.
Вы же не станете утверждать, будто я предпочитаю вам другие газеты, возразил я, да и вы все-таки больше других скажем так, прикладывали усилий ради меня.
Но вы и заслуживаете внимания прессы, улыбнулась она. Кто эти люди, которые вас сопровождают?
Это господин Зензенбринк из Флешлайт , сказал я. А это, я указал на господина Завацки, господин Завацки, также из Флешлайт . Замечательный человек!
Краем глаза я увидел, как просияло лицо Завацки, частично от моей похвалы, частично от внимания со стороны вполне импозантной журналистки. Зензенбринк сделал такое выражение лица, которое могло трактоваться и как компетентное, и как беспомощное.
Вы привели с собой двух надзирателей? засмеялась она. Неужели я выгляжу столь опасной?
Нет, ответил я, но без них я кажусь столь безобидным!
Она рассмеялась. Я тоже. Какое гротескное безобразие. Фраза не имела ни малейшего смысла. Но признаю, что я немного недооценивал молодую белокурую даму и на тот момент считал, что она удовлетворится резвой ботовней.
Она достала из сумки телефон, показала мне и спросила:
Вы не возражаете, если я буду записывать наш разговор?
Нет, как и вы, с этими словами я вынул свой телефон и вручил Завацки.
Я не представлял себе, как им можно записать целый разговор. Завацки повел себя находчиво, словно он умел это делать. Я решил при случае снова похвалить его. К нам подошел официант и спросил, что мы желаем пить. Мы заказали. Официант пропал.
Ну и?.. спросил я. Что вы хотите у меня узнать?
Например, ваше имя.
Гитлер, Адольф.
Уже этого ответа хватило, чтобы на лбу Зензенбринка выступили капли пота. Можно подумать, я представился впервые.
Я, конечно, имею в виду ваше настоящее имя, со знанием дела сказала она.
Моя милая барышня, я с улыбкой подался вперед, как вы, должно быть, читали, немалое время тому назад я решил стать политиком. Сколь же глуп должен быть политик, который называет своему народу фальшивое имя? Как же его тогда выбирать?
На ее лбу появились сердитые складки:
Вот именно. Почему вы не откроете немецкому народу ваше истинное имя?
Это я и делаю, вздохнул я.
Интервью получалось очень утомительным. Вдобавок вчера я до поздней ночи смотрел на канале N24 любопытно состряпанную передачу про различные виды моего собственного вундерваффе. Чрезвычайно занимательная в своем слабоумии передача делала примерно такой вывод: мол, любое из этих оружий могло решить исход войны в нашу пользу, если бы всякий раз я самолично все не портил. Диву даешься, чего только не насочиняют с ослиным упрямством эти исторические фантасты, не омраченные ни каплей знаний. Не хочется и задумываться о том, что твои собственные познания о знаменитых мужах вроде Карла Великого, Отто I или Арминия тоже были некогда записаны каким-то самоназванным историком.
Тогда, может, вы покажете нам ваш паспорт? спросила молодая дама.
Краем глаза я заметил, что Зензенбринк намеревается что-то сказать. Если смотреть на вещи реалистично, это могла быть лишь чушь. Никогда не знаешь, в какой момент и почему такие люди начинают говорить. Довольно часто они говорят абы что, просто вспомнив, что до сих пор еще ничего не сказали, или же испугавшись, вдруг из-за долго молчания их посчитают не особо важными. Это требовалось пресечь любым способом.
Вы у всех ваших собеседников требуете предъявить паспорт? спросил я в ответ.
Только у тех, которые утверждают, будто их зовут Адольф Гитлер.
И сколько таких уже было?
Вы первый. Что успокаивает.
Вы еще молоды и, наверное, плохо осведомлены, сказал я, но на протяжении всей жизни я отказывался от каких-либо особых условий для себя. И не собираюсь в этом ничего менять. Я ем из полевой кухни, как любой солдат.
Она ненадолго замолчала, обдумывая новую отправную точку.
На телевидении вы затрагиваете очень спорные темы.
Я высказываю правду. И я говорю то, что чувствует простой человек. То, что он бы сказал, если бы был на моем месте.
Вы нацист?
Это едва не сбило меня с толку.
Что за вопрос? Разумеется!
Она откинулась в кресле. Наверное, она не привыкла говорить с человеком, который не боится прямых слов. Примечательно, насколько спокоен был Завацки, особенно по сравнению с уже непристойно вспотевшим Зензенбринком.
Верно ли, что вы восхищаетесь Адольфом Гитлером?
Только по утрам в зеркале, пошутил я.
Но она в нетерпении перебила меня:
Хорошо, скажу точнее: восхищаетесь ли вы достижениями Адольфа Гитлера?
А восхищаетесь ли вы достижениями Уте Касслер?
Так у нас ничего не получится, не сдержалась она. Я ведь еще не умерла!
Возможно, это вас огорчит, парировал я, но я тоже нет.
Она поджала губы. Пришел официант и раздал напитки. Фрау Касслер сделала глоток кофе. И решилась на новый финт:
Отрицаете ли вы дела нацистов?
У меня и в мыслях такого нет. Я первый, кто без устали на них указывает!
Она закатила глаза:
Но порицаете ли вы их?
Вы что, меня за глупца держите? Я не шизофреник, как наши парламентарии, усмехнулся я. Это и прекрасно в государстве, которым управляет фюрер. Есть человек, который несет ответственность за все: и до, и во время, и после.
И он отвечает за шесть миллионов убитых евреев?
Именно за них! Хотя я, конечно, не стоял со счетами.
В ее глазах на мгновение загорелась радость, но тут я добавил:
Но это известные вещи! Если я правильно понимаю, то даже пресса победителей не оспаривает заслугу уничтожения этих паразитов с лица земли.
Касслер бросила на меня гневный взгляд:
И сегодня вы шутите об этом по телевизору, прошипела она.
Это что-то новое, серьезно ответил я. Евреи не тема для шуток.
Она глубоко вздохнула и откинулась назад. Сделала большой глоток кофе и попыталась зайти с другой стороны:
Чем вы занимаетесь помимо передач? Что вы делаете в обычной жизни?
Я много читаю, ответил я. Интернет-сеть во многих аспектах доставляет мне большую радость. И я охотно рисую.
Дайте-ка я угадаю, сказала она. Здания, мосты и все такое?
Точно. Архитектура моя страсть
Об этом я тоже слышала, вздохнула она. В Нюрнберге еще осталось что-то из ваших строений.
До сих пор? Как прекрасно, порадовался я. Я, конечно, внес свою лепту, но основная слава принадлежит, разумеется, Альберту Шпееру.
Давайте закончим, ледяным тоном сказала она. Это ни к чему не приведет. У меня сложилось впечатление, что вы пришли на встречу без особого желания сотрудничать.
А я не могу припомнить, чтобы наш договор о встрече содержал дополнительный тайный протокол о сотрудничестве.
Она махнула официанту, прося счет. Потом повернулась к фоторепортеру:
Тебе нужны еще фотографии?
Он помотал головой. Она встала и объявила:
Вы о нас еще прочитаете.
Я тоже поднялся, бронировщик отелей Завацки и господин Зензенбринк последовали моему примеру. Вежливость есть вежливость. Молодая особа не виновата, что выросла в перевернутом мире.
Заранее этому радуюсь, сказал я.
Ну так порадуйтесь пока, бросила она на ходу.
Зензенбринк, Завацки и я опять сели.
Довольно короткое интервью, оживленно сказал Завацки и наполнил себе чашку, но это еще не повод, чтобы пренебречь кофе. Его здесь варят отлично.
Что-то я не уверен, что эта парочка получила то, что хотела, забеспокоился Зензенбринк.
Они и так напишут то, что захотят, ответил я. Зато теперь они хотя бы оставят в покое фройляйн Крёмайер.
Как она? озабоченно спросил Завацки.
Как гражданское население Германии. Чем безжалостнее враг сбрасывает бомбы, тем фанатичнее сопротивление. Фантастическая девушка.
Завацки кивнул, и на миг мне показалось, что его глаза чуть блеснули. Но я мог, конечно, и ошибиться.