Глава XIV
Разумеется, на этом месте раздастся громкий хор вечно во всем сомневающихся спорщиков: мол, как же может вождь национал-социалистического движения пойти в программу ведущего по имени Али Визгюр?
И я могу понять этот вопрос, если он задан по художественным соображениям, в том смысле, что великое искусство нельзя обезображивать политикой. Никто не станет подрисовывать Мона Лизе свастику. Однако лепет конферансье а именно таковым и оказался в итоге этот Визгюр невозможно причислить к формам высокого искусства, скорее напротив. Если же сомнения произрастают из области опасений, будто национальное дело может пострадать от представления его в столь низкопробном окружении, то я возражу, что существуют вещи, которые большинство людей не в состоянии ни понять своим рассудком, ни верно оценить. В подобном случае надо доверять гению фюрера.
Правда, вынужден признать, что находился тогда во власти заблуждения. Лично я на тот момент был убежден, что мы с дамой Беллини ради блага Германии вместе работаем над воплощением в жизнь моей программы. Но на самом-то деле дама Беллини постоянно говорила лишь о моей предполагаемой сценической программе. И на этом примере вновь видно, что чистый, врожденный талант, инстинкт фюрера стократно превосходит заученные знания. Пока кропотливый счетовод-ученый, из кожи вон лезущий парламентский политик ежеминутно отвлекаются из-за поверхностных обстоятельств, настоящий избранник нутром ощущает зов судьбы, пусть даже имя какого-то Али Визгюра, казалось бы, всему противоречит. По-моему, здесь действительно опять вмешалось Провидение, как в 1941 году, когда ранний и крайне жестокий приход зимы вовремя затормозил наступление на Россию, пока мы не продвинулись чересчур далеко, и тем самым подарил нам победу.
Или подарил бы, если бы мои некомпетентные генералы
Ладно, я больше не раздражаюсь по этому поводу.
В следующий раз я стану действовать иначе, у меня будет преданный генеральский штаб, выпестованный и взращенный из рядов моих войск СС, с ним все будет проще простого.
В случае с Визгюром судьба подстроила недоразумение, чтобы меня поторопить. Я все равно пошел бы в его передачу и пусть это зарубят себе на носу мелочные душонки, даже зная, что это за продукт. Правда, мне потребовалось бы больше времени на раздумье, и, возможно, я упустил бы удачный случай. Я заблаговременно дал понять Геббельсу, что в крайнем случае готов быть шутом, если это требуется для привлечения внимания. Ведь нельзя переманить на свою сторону того, кто тебя не слушает. А Визгюр дал мне сотни тысяч слушателей.
Если взглянуть на дело в правильном свете, то понятно, что Визгюр являл собой тип артиста , какой порождает лишь буржуазная демократия. По причине генетического смешения чужеземная, точнее азиатская, наружность сочеталась в нем с безупречным немецким языком, хотя и в непереносимо диалектном окрасе. Именно такое смешение позволяло Визгюру исполнять его функцию. Она соответствовала роли тех белых в США, что перекрашивались в черный цвет, изображая придурковатых негров. Параллель бросалась в глаза, с той разницей, что целью было не производство негритянских острот, а шутки над иностранцами. Спрос на них был столь высок, что существовало даже несколько расовых комедиантов. Понять сие было трудно. В моих глазах остроты в адрес чуждых рас и иностранцев сами себе противоречат. Пояснением послужит анекдот, рассказанный мне армейским товарищем в 1922 году.
Встречаются два ветерана.
Где вас ранило? спрашивает один.
Под Дарданеллами, отвечает другой.
На что первый:
Ой, там, наверное, особенно неприятно!
Забавное недоразумение, которое может пересказать любой солдат. Сменой действующих лиц можно либо достичь еще более забавного или даже поучительного эффекта, либо вовсе свести его на нет. Комизм возрастет, если в роли вопрошающего выступит общеизвестный всезнайка вроде Рузвельта или Бетман-Гольвега. Но если представить, что вопрос задает не ветеран, а какой-то балбес, смех сразу пропадает, потому что слушатель думает: да откуда балбесу знать, где находятся Дарданеллы и что это?
Не смешон глупец, который делает глупости. Для хорошей шутки необходима неожиданность, чтобы лучше развернулось ее назидательное значение. Что неожиданного, когда турок оказывается простофилей? Вот если бы турок в анекдоте выступал в роли гениального ученого, комический эффект был бы налицо благодаря абсурдности. Но подобных шуток не рассказывали ни господин Визгюр, ни его коллеги. В их профессии были распространены скетчи и анекдоты о малограмотных или же совершенно неграмотных иностранцах, которые лепечут что-то невнятное на жалком тарабарском наречии. Все это наглядно показывало привычную демократическую лживость так называемого либерального общества: в то время как в общем и целом считалось предосудительным стричь под одну гребенку всех иностранцев, и потому немецкие политюмористы должны были неизменно помнить о строгой классификации, Визгюр и его сомнительные консорты могли бросать в один котел индийцев, арабов, турок, поляков, греков, итальянцев как им заблагорассудится.
Мне это было лишь на руку, даже вдвойне на руку. Обширная публика господина Визгюра обеспечивала мне широкую аудиторию, а благодаря тематике его шуток я мог спокойно рассчитывать на то, что аудитория эта состоит преимущественно из этнических немцев. При этом я вовсе не надеялся, что немецкий зритель обладает особенным национальным сознанием, увы, нет, наоборот: я знал, что турки простой и гордый народ, который хоть и любит честный бурлеск со всевозможными болванами, но не оценит поучений и кривляний своих бывших или эмигрировавших соотечественников. Турку необходима уверенность в уважении и почтении его окружения, а с ролью шута и болвана это не сочетается.
Юмор подобного типа я считаю столь же излишним, сколь и убогим. Когда в доме завелись крысы, вызывают не клоуна, а морильщика. А если и есть потребность в шутке, следует с первого же выступления показать, что истинному немцу не нужна помощь иностранных прислужников, чтобы шутить о представителях неполноценных рас.
-молнии . Но после памятного происшествия с Озлем я решил быть осмотрительнее. Юную особу опутывали провода, а около рта висело нечто похожее на микрофон казалось, она пришла прямо с поста наведения авиации.
Добрый день, обратилась она ко мне и протянула руку. Я Дженни. А ты, очевидно она замялась, Адольф?..
Как мне надлежало реагировать на столь откровенную, даже несколько бестактную фамильярность? На самом деле то была моя первая встреча с жаргоном телевидения. Впоследствии я понял: здесь считалось, будто работа над передачей это нечто объединяющее, похожее на совместную борьбу в стрелковом окопе, так что люди мнили себя частью боевого звена и клялись друг другу в верности и обращении на ты до смерти или как минимум до окончания передачи. Такой подход казался мне неподобающим, хотя надо учитывать, что поколению Дженни пока не удалось получить настоящий фронтовой опыт. Я планировал исправить это в среднесрочной перспективе, но пока решил воздать доверием за доверие и успокаивающим тоном сказал барышне:
Можешь называть меня дядя Вольф.
Она нахмурила лоб:
Хорошо, господин э-мм дядя пойдемте, пожалуйста, в гримерку!
Конечно, ответил я и двинулся за ней следом через лабиринт телестудии.
Прижав ко рту микрофонную палочку, она сказала:
Эльке, мы идем к тебе.
Мы молча шли по коридорам, потом она спросила:
Вы уже бывали на телевидении?
Я отметил, что ты утратило актуальность. Возможно, ее смутила аура фюрера.
Многократно, ответил я. Правда, это было давно.
Ах, сказала она, так, может, я вас уже видела?
Вряд ли, рассудил я. Это было тоже здесь, в Берлине, на Олимпийском стадионе
Вы были на разогреве у Марио Барта?
Где я был? переспросил я, но она меня уже не слушала.
Я тогда сразу на вас обратила внимание, просто супер, что вы там творили. Жутко рада, что вы и сами пробились. Но теперь делаете что-то другое, да?
Что-то совсем другое, нерешительно сказал я. Игры ведь тоже давно закончены.
Вот мы и пришли, объявила фройляйн Дженни, открывая дверь, за которой показался гримировальный столик. Эльке, это э-э дядя Рольф.
Вольф, поправил я. Дядя Вольф.
Эльке оказалась опрятной женщиной лет сорока. Нахмурившись, она посмотрела на меня, потом на бумажку рядом с косметическими принадлежностями.
Но у меня здесь нет никакого Вольфа. По списку сейчас должен быть Гитлер. Она протянула мне руку: Я Эльке. А ты?..
Вот опять я оказался в окопе, где обращаются на ты , но госпожа Эльке была в том возрасте, когда дядя Вольф уже неуместен, так что я выбрал другую форму:
Господин Гитлер.
Прекрасно, господин Гитлер, ответила она. Садись-ка сюда. Особые пожелания есть? Или я просто начинаю?
Я целиком и полностью вам доверяю, сказал я, садясь. Не могу же я сам обо всем заботиться.
Вот и правильно. Госпожа Эльке накинула на меня халат для защиты мундира и осмотрела мое лицо. У вас отличная кожа, похвалила она и потянулась за пудреницей. Многие люди вашего возраста пьют слишком мало. Видели бы вы лицо Бальдера!
Больше всего я люблю пить простую воду, подтвердил я. Наносить вред телу, которое принадлежит немецкому народу, это безответственность.
Госпожа Эльке издала фыркающий звук, и маленькую комнатку вместе с нами двумя окутало густое облако пудры.
Извините, сказала она, сейчас все исправлю.
Достав небольшой всасывающий приборчик, она принялась убирать пудру из воздуха и с моей формы. Когда она стряхивала пыль с моих волос, открылась дверь. В зеркало я увидел вошедшего Али Визгюра. Он закашлялся.
У нас сегодня дым в программе? спросил он.
Нет, ответил я.
Это я виновата, сказала госпожа Эльке, но сейчас все будет в порядке.
Это мне понравилось. Никаких лживых уверток, ни оправданий, а простое признание своих ошибок и самостоятельная ликвидация последствий всякий раз было приятно констатировать, что за последние десятилетия немецкое расовое богатство не полностью потонуло в демократическом болоте.
Супер, сказал Визгюр и протянул мне руку. Беллини мне уже говорила, что ты жжешь без промаха. Я Али.
Я высунул ненапудренную ладонь из-под накидки и пожал его руку. С моей головы сбегали сыпучие лавины.
Очень приятно. Гитлер.
Ну как? Все о'кей?
Думаю, да. Правда, госпожа Эльке?
Сейчас закончу, сказала она.
Прикольная форма, старина, отметил Визгюр. Прям как настоящая! Где такое берут вообще?
Это не так просто, начал вспоминать я. Последнее время я в основном заказывал у Йозефа Ландольта в Мюнхене
Ландольт, задумался Визгюр, никогда не слышал. Но раз Мюнхен, значит, он на Pro Sieben? Да, у них есть пара классных костюмеров.
Он, скорее всего, уже отошел от дел, предположил я.
Я уже чувствую, это будет офигенно, ты с наци-штуками и я. Хотя нацистские дела это, конечно, не ново.
Ну и что? недовольно бросил я.
Не, ясно, все равно работает, сказал он. Ничего страшного. Все уже когда-то было. Я мои иностранные приколы подсмотрел в Нью-Йорке, это ж было модно в девяностые. А ты как дошел до фюрера?
Кропотливым трудом и германским духом, ответил я.
Визгюр рассмеялся:
Беллини права, ты четкий парень. Ладно, увидимся. Тебе вступление какое-то нужно? Ну, там, тему подбросить, прежде чем я тебя представлю?
Не надо, ответил я.
Я так никогда не мог, сказал Визгюр, так, совсем без текста. Да меня тогда выкинули б. Но я не особо уважаю импровизацию Все, жги, старина! Увидимся.
И он покинул комнату.
Вообще-то я рассчитывал на более подробный инструктаж.
Что мне теперь делать? спросил я у госпожи Эльке.
Поглядите только, рассмеялась она, фюрер, а не знает, что делать.
Надменность тут неуместна, укорил я ее. Призвание фюрера быть кормчим, а не следопытом.
Со сдавленным хмыком госпожа Эльке быстро отставила пудреницу из зоны фырканья.
На этот раз вы меня не поймаете, сказала она, решив, видимо, окончательно перейти на вы . Смотрите, здесь на экране вы можете следить за передачей. Экраны висят повсюду, и в гардеробе, и в кейтеринге. Дженни заберет вас и проследит, чтобы вы вовремя пришли на выступление.
Передача полностью соответствовала тому, что я о ней слышал (или видел). Визгюр объявлял куски своего телеассорти, после чего шли короткие фильмики, где он сам изображал то поляка, то турка, на все лады высмеивая их ущербность в вымученных водевильчиках. Не Чаплин, конечно, но и слава богу. Публика воспринимала его номера благосклонно, проявляя тем самым, если копнуть поглубже, какую-никакую, но все же политическую сознательность. А значит, мое послание, безусловно, упадет в плодородную почву.
Передача эфира должна была наступить после определенной фразы, которую Визгюр произнес без всякого уважения:
С комментарием дня выступит Адольф Гитлер.
И я впервые шагнул из-за кулис под слепящий свет прожекторов.
Мне казалось, будто после годов лишений на чужбине я вернулся домой во Дворец спорта. Лицо горело от жара ламп, я вглядывался в молодую публику. Их было, наверное, несколько сотен, а за ними десятки, сотни тысяч, сидящих перед аппаратами. Именно это будущее страны, на этих людях я намерен выстроить мою Германию. Меня охватило радостное волнение. Если я когда и сомневался, все исчезло в вихре подготовки. Я привык говорить часами, но сейчас должно хватить пяти минут.
Я молча встал за трибуной.
Я окинул взглядом студию. Я вслушивался в тишину, желая понять, оправдались ли мои ожидания, правда ли десятилетия демократии лишь едва отпечатались в молодых головах. Когда прозвучало мое имя, по рядам публики пробежал смешок, но быстро затих с моей персоной в зал вступила тишина. На лицах зрителей я читал, что поначалу они пытались сравнить мой облик с известными им комедиантами, я видел неуверенность, которая от моего пристального взгляда уступала место полной тишине. Все затаили дыхание. Я рассчитывал даже на протесты и выкрики, но то оказалось пустой заботой на любой сходке в пивной Хофбройкеллер помех было больше.
Я подался вперед, словно хотел заговорить, но потом лишь сложил руки на груди уровень шума тут же упал еще ниже, в сто, даже в тысячу раз. Краем глаза я видел, как от мнимого бездействия начал потеть дилетант Визгюр. Ясно как день, он не имел представления о силе тишины, но попросту боялся ее. Его брови дергались, словно я забыл текст. Какая-то ассистентка старалась привлечь мое внимание и постукивала пальцем по часам на запястье. Я растягивал тишину, медленно поднимая голову. Я чувствовал напряжение в зале, неуверенность Визгюра. Я наслаждался эффектом. Набрав в легкие воздуха, я распрямился и дал тишине звук. Когда ждут пушечного грома, то хватит и упавшей булавки.
Фольксгеноссен!
Соотечественники и соотечественницы!
Все, что я и мы недавно видели в многочисленных репортажах, верно.
Верно, что турок не творец культуры и никогда им не станет.
Верно, что у него душа торгаша и умственные способности обычно не особенно превосходят холопские.
Верно, что у индуса болтливая и религиозно извращенная натура.
Верно, что отношение поляка к собственности неизгладимо!
искажено.
Все это прописные истины, ясные для каждого соотечественника, для каждой соотечественницы без пояснений.
Однако это национальный позор Германии, что лишь турецкий!
сторонник нашего движения осмеливается заявить об этом в полный голос.
Соотечественники и соотечественницы!
Когда я смотрю на сегодняшнюю Германию, меня это не удивляет.
Ведь сегодняшний немец умеет разделять отходы тщательнее, чем расы.
С одним исключением
на поле юмора.
Здесь только!
немец шутит о немцах, турок шутит о турках, домашняя мышь о домашних мышах, а полевая мышь о полевых.
Это должно измениться, и это изменится.
С сегодняшнего дня, с 22:45,
домашняя мышь будет шутить о полевой, барсук об олене, а немец о турке.
Тем самым я содержательно полностью присоединяюсь к критике иностранцев предыдущим оратором.
Я сделал шаг назад.
Тишина была потрясающая.
Твердым шагом я прошел за кулисы. Публика по-прежнему безмолвствовала.
Коллега нашептывал что-то в ухо даме Беллини. Я встал рядом с ней, продолжая наблюдать за публикой. В глазах людей читалось непонимание, они искали поддержки на сцене, устремляя взгляды к письменному столу модератора. Там сидел Визгюр, беспомощно открывая и закрывая рот, не в силах придумать остроумного прощания. Именно эта явная его растерянность и вызвала в конце концов бурю хохота. Не без удовольствия я следил за этим круглым неумехой, выдавившим из себя жалкое До новых встреч, и не забудьте включить нашу следующую программу . Беллини встрепенулась. Почуяв в ней неуверенность, я решился ободрить ее.
Я знаю, о чем вы думаете, сказал я.
Неужели? удивилась она.
Конечно, подтвердил я, у меня тоже однажды было такое. Мы тогда впервые сняли здание цирка Кроне в Мюнхене и не знали еще
Простите, перебила она, мне звонят.
Она отошла в уголок кулис и прижала к уху маленький телефон. То, что она слышала, похоже, ей не нравилось. Я как раз пытался расшифровать выражение ее лица, когда почувствовал на моей форме чью-то руку. Это Визгюр пытался оторвать мне ворот. В лице его больше не было ничего веселого. В очередной раз я с болью отметил отсутствие моих эсэсовцев, когда он вжал меня в кулисы и сквозь зубы прошипел:
Ты, сука, не смеешь здесь присоединяться к каким-то там ораторам!
Краем глаза я увидел, что к нам бегут охранники. Визгюр еще раз прижал меня к стене, но сразу отпустил. Его голова стала пунцового цвета. Потом он обернулся и завопил:
Что это за хитрожопое говно? Я думал, у него нормальная наци-программа!
Не понижая голоса, он обратился к стоявшему рядом с нами бронировщику отелей Завацки:
Где Кармен? Где? Эта? Кармен?!
Дама Беллини подошла быстрым шагом, бледная, но подтянутая.
Я прикинул, можно ли в этот момент рассчитывать на ее безоговорочную верность делу, но не смог дать однозначный ответ. Она производила успокоительные пассы руками и открыла было рот, но ей не удалось ничего сказать.
Кармен! Наконец! Это какое-то чудовищное говно! Ты это видела? Ты это видела? Что это за урод? Ты мне сказала: я делаю своих иностранцев, он делает свою нацистскую фигню. Ты сказала, он будет со мной спорить! Будет возмущаться турками на телевидении или типа того! А это? Что значит сторонник движения ? Какого движения? Почему сторонник? В каком я сейчас виде?
Но я же тебе говорила, что он совсем другой, отозвалась Беллини, которая удивительно быстро обрела прежнее спокойствие.
Да мне наплевать, кипятился Визгюр, я заявляю прямо сейчас: эта свинья больше не появится в моей передаче! Он не держит слова! Я не позволю этому скоту угробить мою передачу!
Успокойся, сказала Беллини своим привычным мягким, но убедительным голосом. Все прошло не так плохо.
Все в порядке? спросил один из двух охранников.
Да-да, успокоила их дама Беллини, у меня все под контролем. Остынь, Али.
Я не собираюсь остывать! пронзительно заголосил Визгюр и ткнул пальцем в меня чуть пониже портупеи. Ты мне здесь не будешь мешаться, дружок! Он как дятел стучал указательным пальцем по моей груди. Думаешь, пришел сюда со своей идиотской гитлеровской формой и с такими прямо непонятными приемчиками, но я скажу тебе в этом ничего нового, это старье. Ты любитель. Как ты думаешь, чем ты здесь занимаешься? Придешь и усядешься на все готовое? Нет, дорогой, забудь! Если у кого-то здесь есть сторонники, так это у меня! Это моя публика, это мои поклонники, а ты иди-ка отсюда вон! Жалкий любитель, ты, и твоя форма, и твоя программа это полное говно. Иди выступай с этой ерундой в пивную или в союз стрелков, а я тебе говорю: из тебя ничего не выйдет!
Мне ничего и не надо, невозмутимо ответил я. За мной стоят миллионы немецких соотечественников, которые
Заткнись наконец! завизжал Визгюр. Это уже не передача! Хочется меня провоцировать? Не выйдет! Не получится! Меня!! Провоцировать!!!
А ну успокойтесь, повысила голос Беллини. Оба. Конечно, это надо еще доработать. Тебе не помешал бы небольшой тюнинг. Но в общем было совсем неплохо. Что и требовалось нечто новое. Теперь давайте успокоимся и посмотрим, что скажут критики
Если в этом новом времени я когда-либо и был полностью уверен в истинности моего призвания, то именно в данный момент.