Пролог
Лондон, 1883 год.
Туман в ту ночь был особенным — густым, словно скорбь, пропитанный запахом мокрого камня и чего-то более древнего и острого. Он стелился по улицам живой пеленой, цепляясь за кирпичные стены домов, обволакивая чугунные ограды, заползая в самые узкие переулки Уайтчепела. Этот туман казался почти осязаемым, если протянуть руку — пальцы на мгновение оставались влажными, будто касались холодной кожи какого-то незримого исполина. Он скрывал то, что не должно было быть найдено, не сейчас, не в этом веке, может быть, никогда.
Но кое-кто всё равно нашёл.
В глубине заброшенного двора, куда даже дневной свет проникал неохотно, между разбитыми бочками из-под виски и грудой покрытых плесенью досок, лежало нечто. Оно не принадлежало этому миру, не должно было принадлежать. И всё же было здесь, на грязных камнях, среди крысиного помёта и окурков.
Крылья.
Они лежали в тёмном углу двора, неестественно вывернутые, будто кто-то тщательно, с любопытством патологоанатома, изучал их анатомию. Левое крыло было сломано в двух местах, его сустав торчал под неестественным углом, будто пытаясь в последний раз расправиться для полёта. Правое было растянуто на камнях, как экспонат под стеклом в кабинете натуралиста. Белоснежные перья, которые должны были переливаться неземным светом, были вырваны клочьями, а те немногие, что остались, почернели по краям, будто обугленные невидимым пламенем. Казалось, даже туман боялся прикоснуться к ним — вокруг крыльев образовывалась странная круглая зона, где влажный воздух Лондона становился абсолютно неподвижным.
Но самое страшное скрывалось под сломанными рёбрами.
Там, где грудь должна была подниматься в последнем вздохе, зияла дыра. Не рваная рана, не след удара, а аккуратный, почти геометрически правильный разрез, будто сделанный инструментом, который не знал ни колебаний, ни сомнений. Края разреза были обуглены, но не от огня, а от того, что оставляет следы, которые не стираются ни временем, ни забвением.
Пустота.
Там, где должно было биться сердце, зияла аккуратная дыра с идеально ровными, оплавленными краями. Создавалось впечатление, будто невидимый скальпель прошёл сквозь плоть без малейшего сопротивления, оставив после себя вход в пустоту. Срез был настолько чистым, что можно было разглядеть обгоревшие капилляры и остатки мышечной ткани, застывшие в момент исчезновения. Будто кто-то вынул его не грубой силой, а хирургическим методом, с холодным, почти научным интересом, как энтомолог, извлекающий внутренности из бабочки для коллекции.
Туман внезапно заколебался, будто от невидимого удара, образуя странные вихревые узоры. Воздух наполнился странным гулом — низкочастотной вибрацией, которую нельзя было услышать, но заставляла дрожать стёкла в окнах соседних домов, и поднимала волосы дыбом на затылке. Этот звук ощущался кожей, проникал в кости, резонировал в самой душе, будто пробуждая древние инстинкты, забытые человечеством за века цивилизации.
Метатрон.
Он появился без звука, без вспышки света, просто оказался здесь, как будто всегда стоял в этом переулке, просто никто до этого момента не мог его видеть. Его безупречный костюм, с иголочки, без единой складки, оставался нетронутым грязью переулка, будто между тканью и реальностью существовала невидимая преграда. Даже туман не смел коснуться его, вокруг фигуры образовалась сфера абсолютно прозрачного воздуха. Его глаза — слишком яркие, слишком глубокие, с искрами нечеловеческого интеллекта в глубине зрачков, изучали тело без эмоций, но с тем же отстранённым любопытством, с каким учёный рассматривает редкий экспонат под микроскопом. В его взгляде читался не ужас, не гнев, а лишь холодный аналитический интерес, смешанный с едва уловимой тенью чего-то, что могло бы быть... предчувствием?
— Третий, — произнёс он, и его голос звучал так, будто доносился не из уст, а из самого воздуха, из трещин между мирами, вибрируя на частоте, недоступной человеческому слуху. Каждое слово оседало на коже ледяными кристаллами. — И двадцать седьмой со времён начала.
Его пальцы в безупречно белых перчатках, которые никогда не пачкались, никогда не изнашивались, замерли в нескольких дюймах от раны. Кончики пальцев слегка подрагивали, вычерчивая в воздухе невидимые символы, читая историю убийства по остаткам энергии, ещё трепетавшим в обугленных тканях.
— Ты знаешь, кто это сделал, — раздался голос из тумана, голос без источника, без направления, будто исходящий сразу отовсюду и из ниоткуда одновременно.
Метатрон не повернулся. Ему не нужно было видеть говорящего. Он знал. Он всегда знал.
— Я знаю, кто мог это сделать, — поправил он, и в его голосе впервые за тысячелетия прозвучало что-то, что могло быть... неуверенностью?
— Но он мёртв. Мы похоронили его сами. В глубинах, где не светят даже звёзды.
Туман внезапно ожил, заклубился, образуя мимолётные фигуры: вот проступили очертания огромных крыльев, растянутых в последнем спазме; вот мелькнуло лицо с глазами, полными нечеловеческой боли; вот что-то бесформенное, не имеющее названия на языке смертных, что-то древнее самого времени.
— Кто-то помнит старые методы, — прошептал Метатрон, и его шёпот был подобен шелесту страниц в запретной библиотеке.
— Кто-то, кто не должен был выжить... кто не мог выжить.
Он повернулся с неестественной плавностью, и его взгляд, видевший рождение галактик, устремился куда-то вдаль, сквозь кирпичные стены, сквозь время, сквозь саму ткань реальности.
— Кто-то начал охоту, — произнёс он, и слова эти повисли в воздухе, как приговор.
И тогда, впервые за много веков, Метатрон: Глас Божий; Хранитель Небесных Тайн; Тот, Кто Стоит У Престола, почувствовал нечто, что давно забыл. Что-то, что не должно было касаться таких, как он.
Сомнение.
Где-то в глубине тумана, за углом, за границей восприятия, кто-то тихо засмеялся. Смех был едва слышным, почти осязаемым, будто кто-то провёл пером по обнажённым нервам.
И он звучал ужасающе знакомо, как эхо из кошмара, который все думали давно забытым.