07.03.1897
Дверь распахнулась, и в гостиную, постукивая каблуками, вошла Офелия. Чёрное вечернее платье облегало её тонкую фигуру, оголённые плечи подчёркивали изящную шею, обвитую чернявыми волосами, словно лианами. Лицо было спокойным, как раньше, но всё же светлым и ясным, будто луна.
Я приподнялся с дивана и открыл рот от изумления, стараясь побороть робость и смущение.
— Ты по-прежнему одинок, — произнесла девушка твёрдым, немного грубым голосом. — Ты всё такой же.
Я сглотнул слюну, и тень обиды развеяла моё смущение. Тут же вернулся дар речи.
— А ты хороша, как никогда, — сказал я и почему-то улыбнулся. — Здесь ты была совсем другой. Менее яркой.
— Менее яркой, — она фыркнула совсем по-детски, а затем продолжила уже серьёзно, хотя на её щеках заиграли ямочки: — Глупо звучит, но ты, наверное, прав. Прости, просто не привыкла, что мне такое говорят.
Я откинулся на диване, любуясь красивым станом, словно скульптурой. Где-то в глубине меня проснулся обыкновенный цинизм.
— Неужели это не столь обременительно — ехать ко мне в таком платье только для того, чтобы сказать это?
Офелия немного призадумалась, прищуривая узкие глаза.
— Нет, совсем нет.
Мне хотелось узнать, почему, но в тот момент она вновь заговорила. На сей раз другим голосом.
— Мне приятно поговорить с тобой, даже увидеть тебя, но я здесь совсем не для этого.
— А для чего же?
Мне жутко хотелось смеяться от всей абсурдности положения, словно я находился в театре розыгрышей.
— Чтобы дать тебе совет.
— Какой?
— Это самообман.
— Что самообман?
— То, что ты делаешь. Это только принесёт боль другим.
На мгновение я замер, ощущая громкий стук сердца в груди. Руки мои похолодели, а на спине выступил холодный неприятный пот. Я вздрогнул. Смеяться больше не хотелось.
— Это неправда. Она — это не ты. Она другая. Слишком другая. Ты не можешь ни о чём судить.
— Ты ошибаешься.
Бывшая жена подошла и взяла мою ладонь в свою. Нежно, как раньше. При всей этой вычурности она оставалась той же Офелией, добродушной девушкой с длинными косичками, в которую я влюбился давным-давно.
— Если станешь бороться с неизбежным — проиграешь, — тихо произнесла она, словно шептала на ухо.
Её голос, казалось, разлился по комнате мелодичным эхом.
— Это сон? — спросил я, а Офелия вновь улыбнулась.
— Убедись, но затем остерегись, — сказала она. — Помни об этом.
Послышался хлопок, и я проснулся. В комнате было темно, едва пробивались лучи утреннего, еле живого света. Природа дышала холодом, на траве покоилась маленькими капельками утренняя роса. Вокруг было тихо и спокойно, как в гробу. Я посмотрел на часы: половина шестого утра.
Закрыв глаза, я откинулся на спинку дивана. Железные пружинки тихо заскрипели. «Это уже точно не сон, — подумал я, сладостно улыбаясь. — Столько мелочей бытовой жизни не способен уловить этот продукт человечного сознания».
Правой рукой я ощутил что-то холодное и твёрдое.
— Пистолет, — прошептал я, нащупывая пальцами выгнутую рукоятку. — Как я мог заснуть, что за глупость? Что за чушь со мной происходит?!
Я тяжело вздохнул, взял револьвер и откинул барабан. «Шесть пуль — все на месте», — подумал я, вспоминая о лунатизме, о котором недавно читал в газете. «Однажды муж проснулся с ружьём в руке, а его жена и два сына лежали рядом мёртвыми, прижавшись друг к другу. На их лицах были самые страшные и непонимающие выражения», — мысленно цитировал я содержание статьи.
Спустя несколько минут я вспомнил об Офелии. Этот образ ярко отпечатался в памяти. Я знал, что в то время она жила в Лондоне на квартире у своего брата, доктора, которого я видел всего пару раз. Жили они небедно и, одним словом...
Глупо сейчас об этом писать, всё и так ясно. К тому же этот сон я сперва не хотел вставлять в свой рассказ, но в конечном итоге передумал, ибо в каком-то смысле он был откликом моего сознания.
«Убедись, а затем остерегайся», — эти слова, пусть они и были услышаны во сне, заставили меня задуматься. Какое-то неприятное чувство, похожее на хорошо знакомую, давно надоевшую еду, заставило меня забеспокоиться.
Я подумал об Эбби. Не мог не подумать, потому что дом Миссера, как большой указательный знак, стоял прямо передо мной.
Я взял пистолет, встал и пошагал наверх. Приглядываясь к ступенькам, я старался определить, не поднимался ли кто по ним, но тщетно. Слишком поздно я вспомнил, что следовало проверить входную дверь. «Это уже паранойя», — сказал я себе. Преодолев несколько последних ступенек, я остановился перед дверью в комнату, где ночевала Эбби, не решаясь дёрнуть за ручку.
Прошли секунды, а может и минуты, прежде чем я решился протянуть руку. Во многом потому, что ожидание, томительное и противное, словно из тебя долго и старательно вытягивают пулю щипцами, было гораздо хуже, чем самый скверный исход этой истории.
Я обхватил ручку двери и слегка дёрнул её, ощущая, как дрожит кисть. Ничего. Я дёрнул ещё сильнее, но дверь не поддалась. Опершись о стену, я с облегчением вздохнул. «Дверь закрыта, а значит, девочка не могла никуда уйти, никто не мог её забрать, — рассуждал я, улыбаясь. — Замок нельзя взломать, а прыгнуть из окна, ничего себе при этом не сломав, невозможно».
Рука нащупала ключ, вставила его в замочную скважину, и дверь открылась. Если бы я знал, как тогда ошибался в своих суждениях.
Комната оказалась пуста. Заправленная постель, завешенные окна, догоревшая свеча. Я подошёл к окну и отдёрнул штору, думая, может быть, что за ней стоит Эбби. Но нет. Окно цело и закрыто. Я повернулся и, попросту стараясь ни о чем не думать, обошёл всю комнату ещё раз. Боль сдавила моё сердце, и я упал, ощущая гладкий ствол пистолета у виска.
— Я сошёл с ума, — прошептал я. — Этого не может быть.
И зарыдал. Слёзы текли по щекам, падали на пол, омывая мои руки, как вода из-под крана. Наконец вскочил и закричал на весь дом:
— Хватит! Всё. Довольно. Здесь никого нет. Здесь только я. Это невозможно.
Я поднёс пистолет к виску и выстрелил. Громкий режущий звук ударил в ухо, меня оттолкнуло вбок, и я упал, перегнувшись, как гимнаст. Свалившись, я почувствовал острую головную боль, которая, казалось, была везде. Она била в слезящиеся глаза. Кровь из носа потекла в рот, ещё раньше красные струйки хлынули по щеке. Я откинул голову назад и закричал, закрывая её руками. Револьвер лежал рядом.
Нащупывая теперь шрам у себя на виске, я по-прежнему не могу до конца дать себе отчёт в том, благодаря чему сейчас жив. Случайность это или высшее предзнаменование, но пуля, выстрелившая из дула пистолета, ударила мне в висок, скользнула по черепу и изменила траекторию, направившись в потолок; те, кто сомневается, могут взглянуть на выводы хирургов.
Подняв тогда голову, я увидел дыру, из которой сыпалась побелка, а на глубине двух — трёх сантиметров застряла пуля. «А ведь она могла так же застрять в моей голове...»
Эта мысль пришла так же быстро и внезапно, как и другая, истинно важная мысль. Как вспышки фотоаппарата, передо мной пронеслись две картины вчерашнего дня.
— Отец думает, что с нами то же самое, — услышал я голос Эбби сквозь туманный образ её лица.
— Они все, они все умрут. Все, — прозвучали слова Джона Миссера, и его исхудавшее, заросшее волчье лицо сменило облик маленькой девочки.
Я вздрогнул и в тот момент всё понял. А может быть, и ничего, но я угадал, предчувствовал, что хочет сделать Миссер. Полицейские, у которых эти события описаны под другим углом, совсем не ознакомлены с правдивой версией, ради которой я всё это и пишу.
Я взял пистолет, вскочил и, преодолевая жуткую боль и головокружение, стал спускаться. Шаг за шагом, ступенька за ступенькой. Как немощный, как инвалид, я преодолевал заветное расстояние.
— Дверь, — шептал я, — только дверь. Он сумел взломать замок, он обошёл меня. Обставил. Но у него ничего не получится, если только я не опоздал.
Я дёрнул входную дверь, и она спокойно открылась. Стиснув зубы, я зарычал и в сердцах ударил по ручке, хотя этот удар отчасти был направлен и на меня самого. Второпях я вылетел из дома, не закрывая дверь.
— Это не так далеко, — шептал я, чувствуя, как на виске запекается горячая кровь, — мили две.
Я пробежал сад и вышел на дорогу. Если идти по ней (а она обходит лес стороной), то времени тратится едва ли не в два раза больше, как на объездной.
Я огляделся по сторонам, перебежал дорогу и, внимательно глядя на соседский дом, помчался к нему. Остановившись у самого порога, немного сводя колени и переводя дыхание, я постучал в дверь. Никто не открывал. Ждать я не собирался, к тому же, если мои предположения верны, то Миссера там и не должно быть.
Я обогнул соседский дом, заглядывая в окна, а затем побежал через небольшой лес. Перепрыгнув через упавшее дерево, устремился вперёд, обходя увесистые дубы, тонкие сосны и липы.
Холодный октябрьский ветер нёс тёмно-золотую листву сквозь ряды деревьев, образуя непроизвольные кучи. Я отмахивался от листьев, пробегая через ряды высоких колючих кустов ежевики. Обколов себе все руки, я наконец остановился на опушке, где располагался небольшой пруд. Сквозь прозрачную водную гладь было прекрасно видно покрытые мулом, гладко обточенные водой, будто наждачной бумагой, сероватого цвета камни. На поверхности воды великим множеством плавали листья, образуя многочисленный, почти однотонный флот, иногда подгоняемый маленькими, как жировые складки, волнами от лёгкого ветра.
Я остановился у самого пруда и почти упал на землю, чувствуя, как сильные волны боли накатывают самым настоящим штормом. Я закрыл глаза и легонько обхватил голову руками. Боль от прикосновения вспыхнула с новой силой, но тут же угасла, и я сладостно улыбнулся. Журчание воды немного успокоило, придало сил и уверенности.
Слегка приоткрыв глаза, я дотянулся рукой до воды, зачерпнул её в ладонь, словно просил милостыню, и брызнул себе в лицо. Вода, изначально чистая и прозрачная, стекала по моей шее уже бледно-красной.
Я тяжело вздохнул и опустил голову на землю.
— Только не сдаваться, только не сдаваться, — шептал я себе, слегка шевеля губами. — Ты сможешь дойти, ты сможешь.
Прошло совсем немного времени, прежде чем я встал, и, слегка покачиваясь, с бледным лицом и полузакрытыми глазами побрёл вперед, стараясь хотя бы иногда переводить свой шаг на бег.
Лес закончился примерно минут через десять, и я оказался на дороге. Я помнил её и поэтому знал, что уже близко к цели.
Там я увидел фермера с повозкой. Он ехал на ярмарку продавать молоко. Завидев меня, он выпустил бричку и едва не свалился на землю.
Вы должны понимать, что выглядел я тогда не самым лучшим образом: тёмные растрёпанные волосы, бледное измученное лицо с собачьим оскалом, следы крови, медленно, как гусеницы, сползавшие маленькими струйками по щекам, грязная рубашка, пропитанная на воротнике потом и алой жижей, а снизу волочились помятые запачканные туфли.
Я усмехнулся проезжему, и в тот момент мне очень захотелось зарычать на него, напугать этого деревенского, притвориться сумасшедшим, даже оборотнем, каких боятся по глупости, и отомстить всем людям разом за их ненависть ко мне, за их неуважение, за их предрассудки.
Я задал вопрос:
— Далеко ли отсюда до кладбища?
Мужик втиснул короткую шею в широкую белую рубаху и дрожащими руками ухватился за края повозки. Лошадь его остановилась, мотнув вытянутой мордой.
— Отвечай же, дурень. Сколько ещё?
— Недалеко. Всего несколько минут, — неуверенным голосом проговорил он.
Я кивнул и вновь улыбнулся ему.
— Знаешь, дружок, — я сделал два шага к незнакомцу и остановился, глядя вниз, — меня забыли похоронить, и теперь я хочу исправить эту досадную ошибку. Видишь, какой на мне погребальный костюмчик? Хороший, не правда ли?
Он закричал, неуклюже спрыгнул с повозки, зацепившись штанами за колесо, и упал.
— Удачной дороги! — попрощался я и побежал дальше, чувствуя, как силы возвращаются.
Теперь вы уже знаете, куда я направлялся и, возможно, даже догадываетесь, почему так спешил.
В тот момент, когда я заметил пулю в потолке, я всё понял. Найти общий ответ на происходящее очень легко, если ещё раз переосмыслить те две реплики. Эбби говорила, что отец верит, будто все его дочери больны. И вчера он стал свидетелем смерти одной из них. Стало быть, и все другие для него тоже умерли. Умерли в его голове.
Когда Джон не нашёл Эбби в её комнате, он понял, что девочка у меня. Должно быть, однажды она призналась ему в том, что заходила ко мне. Когда обезумевший отец взломал дверь на верхнем этаже (нижнюю ему даже не пришлось взламывать: она и так не была заперта), то увидел свою дочь, лежавшую на кровати с закрытыми глазами. Разве стал бы сумасшедший прислушиваться к её сердцу, стал бы слушать её отрывистое дыхание? Нет, конечно. Он взял Эбби на руки, думая, что она уже мертва, и унёс. А куда обычно уносят мёртвых?..
Вдали показались островерхие крыши мраморных готических склепов: богатые жители этой страны не желают быть бедными даже будучи мёртвыми.
Спустя несколько метров, за накренённой липой, показались первые одинокие могилы: маленькие покосившиеся надгробия с наскоро выцарапанными именами и годами жизни, заросшая полынью земля, упадок, смерть... Могилы бедных. Иногда я думаю, что не стоит уповать на небесную жизнь: даже там есть бедные и богатые, даже там есть эта невидимая, но болезненно ощутимая граница.
Для столь маленького и неприметного городка кладбище было довольно большим только потому, что его размеры соизмеримы его возрасту. Это поселение стояло ещё со времён короля Георга I, и с тех же времен люди здесь рождались и умирали.
Незнакомому с местностью человеку найти здесь какую-то определённую могилу будет очень трудно, если не сказать нереально, но я знал, вернее, догадывался, где Миссер собирался совершить своё непоправимое злодеяние. Могила Анны, его жены, находилась в четырнадцатом ряду на западе. Примерно пять минут ходьбы.
Пробираясь мимо разных могил, старых и новых, с большими и маленькими надгробиями, я невольно читал выведенные на них надписи, и грудь моя вздымалась с волнительным дыханием каждый раз, когда узнавал чьё-то имя. От одной только мысли о том, что рядом с ними может быть Эбби, я содрогался, с каждой секундой всё сильнее и сильнее вглядываясь вдаль.
— Тринадцатый ряд, — прочитал я шёпотом небольшую вывеску.
Осталось ещё несколько могил.
— Вот начало четырнадцатого ряда, — бормотал я, ощущая почти истерическую дрожь.
Могила миссис Миссер находилась дальше. Я был на её похоронах и помнил об этом. Ни за что не подумал бы тогда, что подобное может случиться.
— Ерик Тогме, Синди Белл, Ричард Мюррей, Мелинда Мей и Вон Мей, Анна Миссер... — прочёл я вслух, останавливаясь на последнем имени.
Место её последнего прибежища, по сравнению с другими, было в хорошем, добротном состоянии. На небольшой мраморной плите с закруглёнными верхушками было вырезано её имя, годы жизни, а ниже — эпитафия: «Твоё тело умерло, но душа твоя навеки будет жить в наших сердцах, в наших мечтах, в наших мыслях. Твоя семья».
Рядом, тремя небольшими бугорками, ещё без надгробных плит, расположились новые могилы. Я сделал несколько шагов вперёд и упал на колени не в силах подняться. Цепи сковали мои лёгкие, я не мог дышать.
Земля была совсем свежей — какие-то несколько часов отделяли меня от погребения.
Я провёл рукой по рыхлому грунту, ощущая, как чёрные песчинки проходят между тонких пальцев, застревая под ногтями. Ладонью я зачерпнул землю и с силой бросил прочь. Руку мою дернуло, и я опустил её, словно только что вместе с этой почвой зачерпнул несколько повозок угля.
Я сидел так несколько минут, прежде чем из глаз не хлынули солёные брызги. Маленькие, спокойные, неистерические; то были слёзы неизбежности, слёзы скорби. Я не кричал, не бился головой о землю, а сидел, как монах, скрестив грязные руки на коленях, и оплакивал Эбби.
Позади меня шелестели листья, извиваясь и кружась над могилами. Ветер поднялся вновь, и кроны деревьев зашумели, как бы недовольные надвигающейся грозой.
— Если начнётся дождь, — говорил я сам себе, — то копать не смогу.
Я посмотрел на небо. Тучи стягивались в единое чёрное полотно, складывая пазл. Правой ладонью я зачерпнул землю, выкинул её прочь, потом левой, затем по новой. Раз за разом я всё грёб, как собака, ищущая кость. Тогда я верил, что Эбби ещё жива. Верил, что есть надежда.
С каждой минутой я копал всё сильнее, всё настырнее. Мои мышцы гудели, а руки дёргались от каждого движения, но останавливаться я не собирался.
Когда ударил первый гром, почти онемевшей кистью я дотронулся до гроба. Не так глубоко закопанного, как того требует церковь, решил я. Передо мной был наскоро сколоченный небольшой ящик, где спокойно могло поместиться детское тело.
Я поддел пальцами верхнюю доску и попытался её отодвинуть — не получилось. Тогда я в бешенстве, едва помня себя от методически повторяющихся болезненных импульсов по телу и в голове, стал бить кулаками по тонким доскам.
Двадцать ударов потребовалось мне, чтобы расколотить ящик. Каждый я помню и сейчас. Где-то с десятого удара я разбил себе костяшки, а к последнему — две из них сломал. Окровавленными, изуродованными, как у монстра Франкенштейна, руками я убрал покорёженные доски, но увидел перед собой тело совсем другой девочки. Это была Кэти, как я понял позже.
Скрюченное, искалеченное длительной болезнью тельце лежало вдоль самодельного гроба и казалось совсем маленьким и исхудавшим. По всей коже, местами благоприятно скрывавшейся за старой провонявшей больницей одеждой, виднелись язвы и маленькие ранки от острой иглы. Под длинными тонкими ногтями виднелась содранная кожа с запёкшимся мясом, а лицо, недаром повернутое набок, превратилось в синий иссохший кабачок. Глаза, покрытые белой слизью, были приоткрыты, а брови и волосы, некогда довольно красивые, почти совсем выпали, и оставалось лишь несколько тонких, мертвенного цвета волосков. На лице Кэти окончательно застыла маска смерти.
Я положил дрожащую ладонь девочке на веки и лёгким движением закрыл их, ощущая, как по моей кисти течёт вязкая, клейкая слизь.
Наконец отдёрнул руку. Схватил окровавленными пальцами кусок доски, вылез из неглубокой ямы, подошёл к следующему холмику, сел на колени и молча начал копать. Треснула ещё одна костяшка на правой руке, и рыть ею я больше не мог. Даже дощечка выскользнула из скривившихся, будто в судороге, пальцев. Я тихонько взвыл, наклонился, поднял упавшую доску другой рукой и продолжил.
Под конец мне казалось, что умру я прямо сейчас и что яма эта как раз для меня. Снова ударил гром, и на землю упали первые капли дождя. Я дёрнул головой, смахивая пот и грязь, и стал копать дальше.
Этот гроб был зарыт так же неглубоко, как и первый, и под плотным проливным дождём я наконец добрался до него. Землю и постоянно набегавшую воду я смахнул палкой и стал бить ею по ящику. Спустя несколько ударов две доски треснули, и сквозь небольшой зазор я увидел лицо Эбби. Дыру тут же залило грязной водой, и я едва не взвыл от злости. Последние удары я наносил уже рукой, левая стала такой же разбитой, как и правая. «Если только они начнут гноиться, — думал я, ломая доски, — мне отрежут кисти».
Наконец я отодвинул третью доску. Тело девочки выглядело куда большим, чем у её сестры. Волосы были длинными и пышными, руки в меру ухоженными, а лицо, пусть немного бледное и с синими ореолами под глазами, всё же не утратило девичьих черт. Рядом лежала её любимая кукла. На секунду я застыл, увидев, что на лице Эбби есть глаза, рот, нос и уши — как раньше.
«Неужели это был сон?», — думал я. Немного поджав ладони, борясь с чудовищной болью, я занёс руки под девочку и, сильно нагнувшись, поднял её и прижался ухом к груди. Сердце молчало, губы не шевелились.
Я припал лицом к её телу, но плакать уже не мог.
То, что она мертва, я понял гораздо позже. Моё искривлённое, как в кунсткамере, сознание едва ли могло осмыслить самые элементарные вещи. Единственной мыслью было поскорее убраться оттуда. Тело моё, изнывая от боли, дёргалось от холодного проливного дождя. Я глубоко вздохнул, захватывая губами дождевую воду, недовольно сплюнул её и стал выбираться. Держа девочку перед собой, на руках, я сделал два шага вверх, но вязкая, как глина, земля, буквально ускользала из-под ног.
— Потерпи, девочка моя, — шептал я Эбби, прижимая её ещё сильнее.
Едва не упав, я сделал шаг назад, немного нагнулся вперёд и, стиснув зубы до скрежета, побежал вверх. На сей раз всё получилось хорошо, и я крепко стоял на ногах на пока ещё более-менее твёрдой земле. Длинные красивые волосы маленькой девочки превратились в мокрый однородный комок, вода со лба маленькими струйками протекала между глазами и стекла по щекам. Платье повисло на таком же безжизненном теле. По-прежнему мёртвой хваткой Эбби держала куклу. Этой игрушке были неведомы ни болезни, ни боль, ни смерть. Она всегда улыбалась.
Сделав глубокий вдох, я двинулся вперёд, подпирая руками бездыханное тело, и вдалеке, между мокрыми и нагнувшимися, как старики, соснами увидел троих человек. Один из них шёл впереди, другие немного дальше. Все были одеты в чёрные плащи, и только на впередиидущем не было никакого головного убора, даже шляпы, как у остальных.
Не так много времени понадобилось, чтобы определить личность этого человека: Джон Миссер возвращался на место своего преступления. Его волосы уже совершенно опали, лицо морщинистое и немного перекошенное набок, запылившиеся глаза с маленькими глазницами... Он шёл спокойно и непринуждённо, словно монах, немного наклонив голову.
Я остановился и застыл, как парализованный. Слишком много событий свалилось на мою голову, слишком большим грузом они давили. Не думаю, что прошло больше половины минуты, прежде чем Миссер заметил меня, когда поднял голову, переходя с одного ряда на другой. Совсем немного времени потребовалось выжившему из ума отцу, чтобы понять, что в моих руках находилась его дочь — любовь всей его жизни, любовь, сыгравшая с малюткой злую шутку.
Джон остановился, его физиономию перекосило. Суженные, как у азиата, глаза стали расширяться, губы дрогнули. Я стоял напротив буквально в трёх метрах и смотрел ему в лицо, спокойно и мирно. Больше всего мне хотелось просто уйти, забыть всё это. Тогда я впервые подумал: «А ведь Эбби уже мертва, — я тупо улыбнулся, по-прежнему глядя на соседа, — а мёртвым не поможешь. И это хорошо».
Лицо Миссера вновь дрогнуло, жилка на виске начала пульсировать. Он приоткрыл рот, оскалил зубы, дёрнулся и закричал:
— Выродок!
— Джон, в чём дело? Кто это? — спросил один из его спутников.
Обезумевший отец резко развернулся, схватил своего товарища, будто хотел обнять, закинул руку ему за спину и оттолкнул прочь. Тот упал, и его чёрный плац стал коричневым, а шляпа слетела.
— Ненавижу! — прошипел Миссер, поднимая револьвер.
— Джон! — закричал другой его спутник, протягивая к нему дрожащие белые руки. — Что ты делаешь? Отдай мне пистолет!
— Не смей мне мешать, — процедил мой сосед, стреляя мужчине в ногу.
Тот вскрикнул, наклонился, зажимая колено руками, и упал, как оловянный солдатик, буквально окунувшись лицом в грязь.
Миссер нервно сделал несколько шагов вперёд; пистолет плясал в его руке, а ноздри, похожие на вентиляционные трубы, широко раздувались.
— Я тебя убью, — из его глаз хлынули слёзы, он покачнулся, но сохранил равновесие. — Ради Офелии, я отомщу. За всё.
Мужчина выстрелил. Маленькое облачко дыма тут же исчезло за уже прекращающимся дождём. Пуля пролетела где-то в двух сантиметрах от моего виска, оставляя жаркий след в пространстве.
— Ты убийца, Джон, — совершенно спокойно сказал я тоном судьи, — и ты понесёшь наказание.
Лицо его искривилось, он подошёл ближе, едва ли различая вокруг что-то, кроме меня, и выстрелил вновь. На таком расстоянии вряд ли можно промазать, но пистолет дал осечку, которая сопровождалась звуком, похожим на негромкий хлопок. Миссер дёрнулся, повернул пистолет к себе, затем резко выбросил его трясущимися руками, словно это было какое-то противное ему существо, и кинулся на меня.
— Зря стараешься, Джон, — я увернулся от медленной атаки, держа Эбби в руках, и затем сам ударил его ногой.
Однако другая нога, которая в ту секунду стала единственной моей точкой опоры, соскользнула с грунта, вязкого до невозможности, и на пару секунд застряла в нём. Я потерял равновесие, к тому же к моему добавлялся ещё и вес девочки. Падать на мягкую землю было совсем не больно, почти как на пуховую кровать, но грязная вода, будто прямиком из канализации, тут же залила лицо. Я стал барахтаться и едва смог скинуть с себя мокрое мёртвое тело. Только я начал протирать глаза, дабы смыть мутные подтёки, как вдруг увидел перед собой гневное, совершенно обезумевшее лицо Миссера. Лицо волка.
Он со всего маху заехал мне в лицо — из носа хлынула кровь. Положив левую руку мне на горло, он без разбору стал наносить монотонные удары по скулам, подбородку, щекам.
— Я тебя уничтожу, — шептал он, безумно улыбаясь.
Он нанёс по меньшей мере тринадцать ударов, прежде чем мужчину не оттащил один из его товарищей. Тяжело кряхтя, бегая вокруг с перепуганным, не верящим взглядом, он схватил Джона за плечи и толкнул назад — дряблое, изнеможённое, как у каторжника, тело с лёгкостью поддалось.
Тот день закончился для меня довольно быстро. Один из спутников моего соседа оказался полицейским, а его пистолет, соответственно, табельным оружием. Он разорвал своё пальто и длинными кусками связал нам руки, а затем пошёл к смотрителю кладбища. Пока последний бежал за полицейским кэбом, блюститель порядка перевязал ногу своему другу и отвёл всех троих в небольшой покосившийся сторожевой домик. Всё, что происходило дальше, я помню очень смутно и расплывчато. Спустя пару минут после того, как мы очутились в доме, я вовсе потерял сознание, хотя болезненное громыхание переломанных костяшек рук и разбитого носа не утихало ещё долго.
Очнулся я через два дня в городской больнице, с перебинтованными руками и прикованный цепью к кровати. Спустя несколько минут, не смотря на протесты врача, в комнату вошёл высокий широкоплечий инспектор. Он оглядел меня с ног до головы, остановил взгляд на железной цепи с немного прогнутыми кольцами, формой похожими на маленькие яйца, одобрительно кивнул и спросил:
— Вы знаете, почему вы здесь?
Я усмехнулся. Нескольких минут мне хватило, чтобы угадать, где я проведу следующие несколько лет, и у меня это почти получилось.
— Догадываюсь, офицер.
— Не ёрничайте, — отрезал он, смерив меня кислым, презрительным взглядом.
Я знаю такую породу людей — породу законников, идеальных блюстителей порядка, красивых по наружности, но совершенно глупых и безжалостных в душе. Они ненавидят адвокатов и из двух известных методов предпочитают метод кнута во всём и всегда.
— Ничуть, офицер, — возразил я, стараясь говорить как можно более просто и радушно.
Инспектор сухо перечислил всё, в чём я обвинялся. Список получился длинным и отчасти справедливым, если не брать во внимание многие причины содеянного.
Под конец, когда мужчина уходил с нескрываемым удовольствием, я спросил у него уже совершенно серьёзно:
— Что с Миссером?
— Он более или менее здоров физически, но психически это больше не человек. И поверьте мне на слово, я позабочусь о том, чтобы вы за это ответили.
— Смотрите не перетрудитесь.
Офицер бросил на меня резкий злобный взгляд, быстро открыл дверь и вышел. «Если бы закон дозволял, то он избил бы меня прямо здесь», — думал я, подёргивая крепкую цепь.
Как вы уже, должно быть, догадались, меня признали невменяемым, или душевнобольным, как это принято именовать официально, только из-за глупого стечения обстоятельств, улик и показаний. Иначе я это объяснить не могу. Ибо если я сумасшедший, то кто тогда здоров?!
Радует только то, что в течение нескольких минут мне удалось наслаждаться приятнейшим зрелищем — перекошенной рожей того офицера полиции, когда он узнал о моём сумасшествии. Ещё бы, ведь вместо тюрьмы, где я наверняка откинулся бы уже после двух лет из семи положенных, я должен был проводить время в тёплой и хорошо обустроенной психбольнице.
Ах, боже мой, самому смешно, когда пишу такое, особенно теперь, но именно так он и думал.
Ночь подходит к концу. Моя рука, уже давно зажившая, болит как никогда сильно. Места у костяшек раскраснелись, как брюшко вареного рака. Мне пора заканчивать, хотя столько ещё хотелось бы написать. Может быть, когда я выйду отсюда, а Миссер будет гнить за решёткой, как самая вонючая трюмная крыса, я даже смогу написать книгу. Мне есть о чём сказать. Много о чём.