Дурацкая гордость

Смуглые пальцы, обхватившие тонкое перо, легко опускаются на деревянную поверхность, в соответствии с давним обычаем ордена давая разрешение на убийство. Лицо Малика расслаблено, стирая привычную маску презрения и раздражения к заносчивому ассасину, вообразившему себя выше всех. С каждым приходом Альтаира, Малик отмечает в нем что-то новое, что-то кардинально изменившееся, не позволяющее более держать на него зла. Перед ним будто бы совершенно другой человек, начавший все с чистого листа. Такого же чистого, как это перо, которое ассасин, помедлив, все же берет в руки, едва заметно проводя пальцами по краям и не спеша удаляться.

— Пусть удача ведет твой клинок, — без злости говорит Малик, в привычной манере главы бюро желая хорошего исхода миссии. Он уверен в силах ассасина, слепо и глупо, как и всегда.

Альтаир делает шаг к выходу, неожиданно останавливаясь и кидая осторожный взгляд на собрата, тихо зовет, боясь раздраженного возгласа:

— Малик?

Уверенности в победе и правильности плана абсолютно нет. Есть лишь огромное количество вопросов, заботливо оставленных Аль-Муалимом без ответов, и куча сомнений, не способных развеяться в один миг и разъедающие усталую душу, подобно яду. Вернется ли он? Успеет ли сказать то, что давно мечтает сорваться с губ, успокаивая надоедливо жужжащую совесть? Дождавшись, пока мужчина вскинет темные глаза, внимательно сосредоточив на испещренном шрамами лице свой взгляд, ассасин продолжает, зная, что так нужно:

— Прежде, чем уйти, я хочу тебе кое-что сказать, — тон не терпит возражений, и Малик слегка удивленно вскидывает брови, кивая.

— Говори.

— Я был глупцом, — с серьезным лицом выдает Альтаир, заставляя смуглокожего усмехнуться, устраивая руку на поверхности прилавка. Однако этот разговор заведен явно не ради забавы.

— Раньше я бы не стал спорить, но сейчас... О чем ты говоришь? — Малик восклицает притворно удивленно, ловя на себе укоризненный взгляд ибн Ла-Ахада, и, посерьезнев, он ждет того, что скажет Альтаир дальше.

— Все это время, — слова даются на удивление сложно, обжигая язык, будто раскаленный металл, — я не попросил у тебя прощения. Дурацкая гордость!

Ассасин выплевывает эти слова с неожиданной злобой на самого себя, и Малик вскидывает на него глаза, сглатывая. Кто же стоит перед ним? Ведь не может и впрямь Альтаир говорить что-то подобное? Нет, никак не может... Но воин продолжает:

— Ты потерял из-за меня руку, — чисто инстинктивно Малик дотрагивается до пустого рукава, вздрагивая от воображаемой боли, хочется закричать и приказать замолчать, но он продолжает слушать, отвернув лицо от внимательного взгляда. — Потерял Кадара... У тебя есть причины для гнева.

Альтаир заканчивает, и Малик, будто бы очнувшись, неопределенно махает рукой, прекращая сжимать пустую ткань. Слова звучат намного резче, чем хотелось бы, и глава бюро прикусывает губу, жалея о своей пылкости.

— Я не принимаю твоих извинений, — Малик уверен, что вот сейчас ассасин просто кинет на него раздраженный взгляд, покидая стены бюро, увитые многолетними трещинами, но Альтаир остается стоять, делая неуверенный шаг ближе к прилавку, пытаясь заглянуть в темные глаза.

— Я понимаю...

— Нет. Не понимаешь, — резко прерывает Малик, делая шаг навстречу так, чтобы их разделяла лишь широкая деревянная поверхность прилавка, заваленного свитками и картами. — Я не принимаю твоих извинений потому, что ты уже не тот человек, который был со мной в храме Соломона. И тебе не за что просить у меня прощения.

— Малик, — начинает Альтаир, и хозяин бюро прикрывает глаза, вспоминая этот тон будто из далеко забытого прошлого, будто бы прошло не одно столетие, и этот голос, подобно меду льется в уши, не позволяя выкинуть себя из головы.

— Может, если бы я так не завидовал тебе, то не был бы так безрассуден. Я так же виноват, как и ты.

— Не говори так, — почти просит Альтаир, заставляя мужчину распахнуть глаза.

— Мы едины. Как мы разделяем славу наших побед, так разделяем и горечь поражений, так, — Малик сглатывает, не теряя из виду взгляд цепких глаз, — мы становимся ближе, становимся сильнее.

— Спасибо тебе, брат.

Груз, так долго оседающий на плечах, наконец падает, позволяя вдохнуть воздух полной грудью. Но попросить прощение — это еще не все, заслужить его — тоже, заставить вновь доверить свою жизнь и душу — вот главная цель Альтаира. И Малик колеблется.

— Отдохни, если хочешь, Альтаир. И приготовься к тому, что ждет тебя впереди.

Короткий кивок, и глава бюро будто бы утрачивает к нему всякий интерес, ассасин порывается сказать еще что-то, но отдергивает себя, внутренне смиряясь. Подушки заботливо взбиты, они мягкие, и, расположившись на них, ты словно утопаешь в теплой воде, погружаясь в сон.

***

Ночи в Иерусалиме жаркие и душные, каменные стены, накаляясь днем от палящего солнца, выжигают весь кислород, заставляя жадно вдыхать пар. Ничего не помогает. Альтаир медленно открывает глаза, разглядывая чистое ночное небо сквозь плетеную решетку крыши, и скидывает с головы капюшон, проводя рукой по влажным от пота волосам. В бюро все еще горит тусклая свеча, и ассасин замечает Малика, склонившегося над пожелтевшими от времени картами. Теперь единственное спасение для него — упорная работа с пергаментами и свитками, лишенный руки Малик кристально чисто понимает, что больше никогда не получит задания на убийство. Теперь он относится чуть ли ни к немощным старикам, неспособным держать оружие в руках, и всем плевать с высокой колокольни, что это далеко не так.

Альтаир краем глаза замечает, как дрогнуло пламя свечи, и чисто инстинктивно закрывает глаза. Тонкий слух безошибочно улавливает тихие, несмелые шаги.

— Ты ведь не спишь, я знаю.

Не видя смысла больше в этой глупой игре, Альтаир открывает глаза, присаживаясь на мягких подушках и разглядывая застывшего у порога Малика с дрожащей свечей в руке. Огонек освещает его расслабленное лицо, оттеняя шрамы на смуглой коже, и ассасин тихо любуется им, не надеясь на большее, не надеясь вернуть что-то давно похороненное в сердце под тоннами обломков из храма Соломона. Малик подходит ближе, медленно, мелкими шагами сокращая расстояние между ними, и пламя свечи теперь освещает и Альтаира, завораживая своими бесполезными метаниями.

— В Иерусалиме жарко ночами, — зачем-то шепчет ибн Ла-Ахад, поднимая на главу бюро темный взгляд. Это уже не тот серьезный разговор, это нечто странное, будоражащее кровь и распаляющее не хуже дневного солнца.

— Альтаир?

О, этот голос... Прелестный напиток вопроса, позволения, прощения и неуверенности. Одно лишь слово, одно лишь имя, искрящееся сотнями эмоций, в то время, как лицо остается совершенно безразличным. В этом весь Малик, такой холодный снаружи и подобный бурлящему вулкану внутри. Весь этот тон срывает все ограничители и запреты, и ассасин легко поднимается, замечая, как Малик задувает свечу. Она им больше не нужна. Одним резким движением Альтаир прижимает к себе сильное тело, вместе с тем осторожно удерживая за поясницу и прижимаясь губами к чужим сухим губам. Подсвечник с затушенной свечой падает, звучно ударяясь о каменный пол, но это последнее, что сейчас волнует ассасинов. Каждое движение осторожное, боязливое, давно забытое и вместе с тем привычно сладкое. Правая рука Малика обхватывает шею Альтаира, прижимая к себе ближе, навстречу призывно приоткрытым губам, влажному языку. Жарко... От раскаленного воздуха, от крепких объятий, от обжигающего возбуждения, разливающегося по венам с космической скоростью.

Альтаир отрывается от влажных губ, встречаясь в ночном сумраке с горящими темными глазами, и скользит губами по смуглой шее, слыша тихий вздох. Пальцы Малика сжимаются в его волосах, и Альтаир содрогается от воспоминаний: он точно помнит, что Малику так нравится. Секунда, и ассасин осторожно укладывает хозяина бюро на мягкие подушки, нависая сверху. Что же творится в голове у Малика? Этот вопрос не дает покоя, и Альтаир все продолжает и продолжает вглядываться в блестящие глаза, пытаясь найти там ответы, пока Малик сам не приподнимается, увлекая его в поцелуй. Они были едины, они были неразлучны, они были одним целом до той злополучной миссии в храме. Альтаир боялся смотреть на Малика, боялся приближаться, боялся заговорить, съедаемый всепоглощающей виной. Он бы никогда впредь не позволил себе так коснуться собрата, если бы Малик сам не пришел к нему, произнося его имя таким тоном, таким прощающим и скучающим тоном, будто бы не один Альтаир все это время внутренне страдал, проживая каждый день лишь для прощения Малика.

Ассасин легко разделывается с одеянием главы бюро, зная, что ему также невыносимо жарко. Альтаир едва заметно пробегается пальцами по перебинтованной руке и поднимает виноватый взгляд, замечая, как Малик слегка напрягается, он мотает головой и приподнимается, помогая Альтаиру скинуть с себя амуницию. Становится немного прохладнее, легкий ветерок приятно холодит разгоряченную кожу, и Малик в наслаждении прикрывает глаза, чувствуя теплые губы ассасина на своем плече, груди, животе, выгибается под юркими пальцами, обхватившими возбуждение, и откидывается на подушки, позволяя Альтаиру и доверяя, возвращая все утраченное когда-то в один миг. Ибн Ла-Ахад подхватывает бедро Малика, запечатлевая на внутренней стороне легкий поцелуй, обжигающий кожу сильнее палящего солнца. Хозяин бюро закусывает губу, не роняя ни звука даже тогда, когда пальцы ассасина вторгаются в его тело без предупреждения. Малик комкает в пальцах мягкую ткань подушки, откидывая голову и чувствуя легкие покусывания на шее, тяжелое сбитое дыхание и движение пальцев внутри себя. Невозможно не любоваться этим сильным телом, испещренным подобно его собственному десятками шрамов, к которым так и хочется прижаться губами, обведя каждый, целуя и зализывая, проходясь по каждому изгибу языком. Альтаир разводит пальцы внутри тела главы бюро и ловит его несдержанный выдох губами, пальцами свободной руки пробегаясь по щеке, поглаживая и молча благодаря за прощение и позволение. Малик нетерпеливо толкается бедрами, и ассасин все еще помнит, каким нетерпеливым он может быть, когда пальцы покидают его тело.

Медлить больше не представляется возможности, впрочем, как и желания, поэтому Альтаир, подхватив бедра Малика, разводит их в стороны, цепляя полный желания взгляд. Ассасин толкается резко, несдержанно, накрывая губы главы бюро успокаивающим поцелуем, чувствуя, как пальцы Малика впиваются в его плечо, оставляя свои глубокие отметины, Альтаир помнит: он это любит тоже. А еще Малик ненавидит, когда с ним церемонятся, будто он какая-то барышня, о, нет, ассасин слишком горд, поэтому за любое промедление Альтаир получает новые и новые царапины. Ибн Ла-Ахад и не против не медлить, с наслаждением выхватывая в блестящих глазах отголоски боли и начиная размашисто двигаться. Малик страстный любовник, несмотря на всю свою холодность и привычную маску безразличия. Несомненно, гордости Альтаира льстит то, что лишь он удостоен такой чести: видеть главу бюро в таком виде, а в том, что Малик больше никому не покажет себя такого, сомневаться не приходится, Альтаир готов поставить на кон свою жизнь, уверенный в этом.

Ассасин сжимает зубы, не позволяя предательскому стону сорваться с губ, и Альтаир толкается глубже, языком проводя по шее Малика, вспоминая все его слабые точки и наслаждаясь несдержанным свистом сквозь плотно сомкнутые губы. Музыка для души, будоражащая не хуже предсмертного хрипа жертвы. Однако долго наслаждаться ей нет мочи, Альтаир слишком долго ждал, Альтаир слишком долго желал... Малик слепо тянется к нему за поцелуем, поглаживая напряженную спину, задевая ногтями чувствительную кожу, а ассасин обхватывает его возбуждение пальцами, наконец наслаждаясь протяжным стоном. Прекрасно... Еще одно движение, и вновь предоставляется возможность насладиться великолепной музыкой для ушей. Альтаир чувствует, как напрягается Малик в его руках, сжимает его плоть, завороженно наблюдая за тем, как он, выгибаясь, пачкает его пальцы своим семенем. Всего пару толчков, и ассасин с глухим рыком выходит из тела Малика, также пачкая мягкие подушки, и переворачиваясь на спину, разглядывая чистое небо над спящим Иерусалимом. Сотни «Прости» хотят слететь с уст, но сейчас они абсолютно неважны. Ситуацию исправит время, бесконечно долгое время, а также закинутая куда подальше дурацкая гордость, которая больше никогда не посмеет встать перед решениями Альтаира.

— Возвращайся ко мне, Альтаир, — тихо шепчет глава бюро, сжимая подрагивающие после недавнего наслаждения пальцы на смуглой руке ассасина. Ибн Ла-Ахад кивает, приподнимаясь и целуя собрата в блестящий от пота висок.

— Мира и покоя тебе, Малик.

— Пока ты здесь, есть и то, и другое.