Лекарство
Зажигание срабатывает не сразу: Вася опять забыла поменять батарейку. Не напасёшься их в последнее время, сгорают, как свечки. И обвинить некого: новое производство за семью печатями и указанием сверху. Замещение, чтоб его.
Ларёк поднимается словно нехотя, кренится вправо и грозится скинуть недавно установленную вывеску. Вася вздыхает и вынимает из-под пульта управления гаечный ключ. Дедовские способы укрощения зажравшейся техники всё ещё работают.
Занять привычное место в центре Вася не успевает: там уже болтается хинкальная Гюзель, хлопает условно огненными крыльями и зазывает народ стихотворными пирожками. Такие идут у "Жар-птицы" к каждой порции: Вася знает кое-кого из тех, кто их пишет. Пирожки они не очень жалуют, но хинкали любят всерьёз.
Вася подрезает у Полупроводникового Университета парочку студенческих "стрекоз". Встаёт у входа в Парк. Выкладывает из холодильных мешков мясо, ведро с овощами и нож. Мешки эти прекрасно работают вместо сейфа — кому охота лишаться пальцев?
Она вырывает из сетевого хранилища фартук, стряхивает с него спам и назойливую рекламу, которая норовит укорениться узорами на ногтях, и открывает старую стеклянную перегородку. Ретро всегда в моде.
Очередь небольшая: небо отяжелело обещанием дождя, а у Васи крытого пространства всего на полметра. Дорогие навесы ей не нравятся: страховка слишком хитрая, а от дождя они мгновенно распадаются на цифровой код. Природа опять выигрывает.
Вася готовит привычное — лаваш, мясо, овощи, соусы — и так же привычно улыбается в проём. Улыбки у неё неизменно солнечные и бесплатные. Как раз для дождливого дня.
За спиной шипит раскалённая плита: после обеда Вася жарит пару десятков яиц для турецких бутербродов. И кто их так только назвал?
У каждого золотистого яйца на боку голографический штампик: последняя партия на вид на вес золота, а осела в обычном ларьке. Всё потому, что кто-то не успел их вовремя сбыть: Ладимир привёз коробки на белой "ОБИДе", просигналил лебедиными криками и умчался так быстро, что Вася не успела даже спросить, как там Буян. Перебесился уже?
Яичница скворчит на плите в такт громовым раскатам, и Вася начинает мурлыкать себе что-то под нос. Получается неважно: горловой синтезатор она не устанавливала. Переводчик у неё тоже старый и видавший виды: завис между связкой лука и полуприкрытым окном. Он барахлит всякий раз, когда рядом маячит кто-то с новыми "вавилонскими рыбками", говорящими голосами умерших знаменитостей. Переводчик Васи говорит свои голосом, родившимся из ролей Татьяны Шитовой, записей Пугачёвой и бесконечных механических поломок. С южным говором у переводчика проблемы.
Дождь расходится, как партия для фортепиано в концерте Рахманинова, и Вася почти не слышит за шумом своих мыслей.
В окошко стучат. Вася не сразу это понимает, но оборачивается всё равно, как шпион, почувствовавший на затылке чужой взгляд. Под навесом возвышается фигура в тёмном дождевике, похожая на нахохлившегося ворона. Вася почти уже слышит, как в открывшийся проём незнакомец хрипит "Невермооооррр".
Она кивает куда-то в сторону скрытого капюшоном лица и возвращается к плите. Из последнего яйца выпадает в шипящее масло игла.
Вася задерживает дыхание. Сквозь раскаты грома ей слышится грохот костей. Она делает вид, что нет ничего необычного в том, что из яйца, помеченного голографическим "Первым сортом", падают швейные принадлежности.
С бешено бьющимся сердцем слушает, как выдыхают в открытое окошко тёплое:
— Одну с собой.
Вася не помнит, когда в последний раз так быстро собирала заказ. Она почти выкидывает пакет с шаурмой через стекло. Забирает тяжёлые монеты из холодных рук — над такими только чахнуть. Запирает окно на замочек и смотрит на переводчика, ища поддержки.
— Хорошо тому, кто знает, как опасен в океане, как опасен в океане айсберг встречным кораблям, — хрипит он.
И Вася решает, что на сегодня достаточно.
Бабулин "Теремок" — почти древний, на механических ногах — заземлился у завода по литью богов. Спрос на них сейчас огромный: у бабули на такие вещи чутьё.
Вася завернула иголку в пару слоёв сетевого спама, но она всё равно постоянно
норовит выпить её крови.
Бабуля смотрит на иглу так долго, что рабочие в очереди начинают возмущаться. У "Теремка" никогда и никто не возмущался.
— Значит, не пойдёт на следующий срок, касатик, — наконец возвещает бабуля, дёргает рычаг, и на избушке загорается знак "ЗАКРЫТО". Такого тоже никогда прежде не происходило, но и лекарство от цифрового бессмертия не каждый день находишь.
Вася прячет иглу в карман и прикидывает, не заказать ли на заводе крошечного божка удачи. Им такой может понадобиться.
Утро после
Утро после конца света было самым безопасным утром из всех, которые только можно представить. Ведь утро после конца света попросту не должно было наступить.
Мистер Морган любил откладывать важные дела на потом, но всегда их выполнял. Встреча с судьёй овощной ярмарки? В понедельник. Оценка найденной на заднем дворе Фигглетов монеты? 25-го числа. Выборы в городской совет? Через пятнадцать минут (как только доразгадывает этот увлекательный кроссворд).
Чего мистер Морган не любил, так это домашних дел. И потому на вопросы жены о том, когда он уже уберёт эти чёртовы носки, мистер Морган отвечал:
— Утром после конца света.
И преспокойно продолжал читать газету и неодобрительно цокать языком всякий раз, когда доходил до спортивной колонки.
Леди Мэри не откладывала дела, но всегда находила оправдания. Пойти вечером на прогулку вдоль реки? Но там же холодно, можно подхватить простуду. Дописать страницу книги, которая, по большей части, всё ещё пылилась на задворках её разума? Завтра. Или нет, утром. Вечером. В обед. После полдника, как только усядется на мансарде.
Когда леди Мэри слышала очередное вежливое "Когда вы закончите книгу?", она закипала и тряслась, и в один прекрасный день ответила:
— Утром.
А после, чуть подумав, добавила:
— Утром после конца света.
Мортимеру было девять, и для своих лет он был исключительно вежливым молодым человеком. Он убирал за собой игрушки, раскладывал книги в алфавитном порядке, держал свои письменные принадлежности в чистоте и всегда первым поднимал на уроках руку. Одна беда: Мортимер не любил зелень.
Его матушка безуспешно пыталась привнести в его рацион хотя бы небольшое полезное разнообразие, но он отвергал всё — и петрушку, и капусту, и даже огурцы, которые вообще ничего плохого ему не сделали — и ворчал:
— Поем после конца света.
Вопреки любому здравому смыслу утро после конца света всё-таки наступило, переполнившись полушутливыми клятвами и ворчливыми обещаниями.
И с последней дописанной книгой, последним проглоченным кусочком брокколи и последним убранным носком, мир с облегчением вздохнул и, наконец, закончился.
Утро то было долгим, как целая жизнь.