Глава 10
Они ехали в поезде вместе с другими эвакуирующимися. Губительная для России война гнала войска и простой люд на Восток, заставляя их покинуть родную землю. Маленькие, тесные вагоны окатывал белый дым хрипящего медленного паровоза.
Они лежали вдвоём на верхней полке, обнявшись, укутавшись неудобным грубым одеялом и прильнув друг к другу губами. Молитвенным шёпотом они время от времени переговаривались под монотонный стук колёс.
— Это чудо! Правда, Ксюш? — говорил Алексей, вздыхая.
— Да. Божье чудо. Знаешь, никогда раньше особо не верила в Бога, — призналась девушка, немного пряча глаза. — А теперь... понимаешь, появилось такое сильное желание помолиться! Я ведь и слова молитвы едва помню!
Мужчина убрал руку с Ксюшиного плеча и запустил её под одеяло, к себе в карман. Оттуда он достал затёртый лист, где мелким почерком было написано что-то похожее на стих.
— Что это? — спросила Островская, вглядываясь в мелкие буквы, едва освещаемые луной.
— Молитва, — ответил Лёша. — Я часто её повторял.
— Ты думаешь, она тебя уберегла?
— Я знаю, что я живой. И знаю, что я с тобой, — он прижал к себе девушку ещё сильнее. — А за такое я поблагодарю всех, кого смогу!
Они тихо помолились, глядя друг другу в глаза. Слова эти имели какое-то успокаивающее действие. Возможно, это было лишь самовнушение, но до чего же приятное!
Влюблённые мирно заснули, обняв друг друга, словно в последний раз.
Станицкий проснулся через час и увидел, как Ксюша согнулась, положив руку на живот. На её лице выступал пот, а лоб порезали морщины.
— Что такое? — спросил он, приподымаясь.
Ксения вздрогнула. Выпрямившись и убрав руку от живота, она положила её за голову и произнесла:
— Ничего страшного! Просто небольшая боль в желудке.
Алексей протяжно вздохнул и посмотрел вниз, где в одном купе ютилось десять человек. Половина спала, а другая половина — вела мрачные разговоры. Маленький мальчик спросил маму, когда можно будет поесть, но в ответ женщина лишь обняла сына, поцеловала в лоб и коротко объяснила, что еда скоро будет и нужно только потерпеть. Лёша поймал её выстраданный взгляд и невольно отвернулся к Островской.
— Ты голодна, да?
Ксюша покачала головой.
— Когда ты последний раз ела?
— В полдень.
— Какого дня? — спросил Алексей, угрюмо глядя на коридор вдоль вагона, где возле окна отставные солдаты курили последние самокрутки.
Минут пять они молчали, думая каждый о своём и об общем одновременно. Наконец мужчина аккуратно слез с полки, стараясь никого не задеть. Ксюша выглянула из-за полки:
— Ты куда?
— Сейчас вернусь!
Пройдя меж спящих, он вышел в проход. Там было узко, душно и накурено. На полу валялись окурки, клочки то ли бумаги, то ли одежды. Запылённые и заржавелые окошки были открыты, но должной вентиляции не давали.
Станицкий молча и неспешно подошёл к концу вагона, и его лицо осветилось луной. Куривший возле тамбура старик, завидев его, вздрогнул и чуть заметно приподнял брови. Через весь Лёшин лоб шёл толстый шрам с завитками от швов, от чего отметина походила на ветку. Кончик её, будто коготь, касался глаза.
Не обращая внимания, молодой человек пошёл дальше и уже через несколько минут был в вагоне у начальника поезда. Охранник, стоявший у двери, пропустил его по удостоверению.
— Чего вам нужно? — спросил тучный усатый начальник, облокотившийся на спинку кресла.
На его круглом лице толстым слоем сидел пот от природной жары и пара котельной.
— Мне нужна еда! Точнее, для моей жены.
Усач хмыкнул.
— А больше тебе ничего не нужно? Машину не хочешь?
Алексей стиснул зубы, но всё-таки сумел сохранить холод и уверенность в голосе, не подогревая их горячим нравом.
— Я отставной офицер. Отступаю с женой. Неужели для человека, рисковавшего жизнью ради Родины, не найдётся еда? Как, впрочем, и для многих других...
Лицо начальника поезда побагровело, усы приподнялись, как у кота.
— Послушай меня, служивый! Я твою военную историю не знаю, и знать мне её незачем. Так что ты этим не кичись! А еды нет, и всё! Не дали нам её. Все вы от голода мучаетесь. И офицеры, и простые детишки. Которым, в отличие от тебя, кичится нечем! Или ты думал, что голод только у служивых есть, а у других не появляется...
Станицкий опустил глаза. Но не от стыда.
Прошло несколько секунд, прежде чем он достал из кармана серебряные часы — те самые, которые принадлежали Слуцкому, — и положил их на стол перед начальником поезда. Тот с удивлением приподнял голову.
— Купить меня вздумал?
— Да, — просто ответил Алексей, — и купить, и перекупить, если нужно будет. Даже задницу тебе лизать готов, лишь бы только жена моя была сыта.
Толстяк открыл рот, чтобы что-то сказать, но не вышло. Он взял часы в руки, повертел их. Лёша уж было подумал, что усач заберёт их просто так и прикажет солдатам увести его, но нет. Положив часы в карман, мужчина достал из-под стола небольшой мешочек и протянул его отставному офицеру.
— Там хлеб! И консервы! Бери!
Алексей поблагодарил, взял мешочек и вышел.
Он чувствовал на себе десятки взглядов, пока шёл по вагонам. Пытливых, жаждущих и просто по-собачьи злых. У предпоследнего вагона он столкнулся с каким-то худощавым заросшим офицером.
— Смотри, куда идёшь! Прёшь, как буйвол!
— Извини, — сказал Лёша и обошёл его.
— Эй, а что это ты там несёшь? — спросил офицер. — Хлеб, что ли?
— Нет!
— Не бреши, белогвардейская сука! — отмахнулся служивый. — Эй, хлопцы, да у него там...
Прежде чем он произнёс последнее слово, Лёшин офицерский нож уже уткнулся ему в глотку, готовый перерезать её, словно свиную шейку. Мужчина громко сглотнул крик.
— Ещё одно слово о хлебе, ублюдок, и я тебя убью!
Тот покачал головой, и Станицкий убрал нож. Оба разошлись по разным вагонам.
Через минуту Алексей уже был в купе. Так же аккуратно, как и слезал, он забрался на койку и тихо положил мешочек рядом с Ксюшей.
— Что это? — спросила она, приоткрывая глаза.
— Еда. Бери, — молодой человек достал буханку, надломил ёё и меньшую часть вложил девушке в руку, — только аккуратно. Ешь не спеша, иначе потом будет сильно болеть живот.
Островская вздрогнула, пытливо глянула на хлеб, но прежде чем откусить, остановилась и спросила:
— А где ты его достал? Ведь мне говорили, что в поезде совсем нет еды! — она мельком глянула на обнимавших свою мать голодных детей, похожих на щенков. — И судя по всему, это правда!
— Не совсем правда. Есть ещё немного еды! — сказал Алексей и, ощущая запах столь желанного хлеба, откусил и отвернулся. — Да какая разница, где я его достал? Самое главное — ешь!
Медленно, словно дегустировала, Ксения положила кусочек в рот, чувствуя, как слюна разносит желанный вкус по рту. Девушка жевала не спеша, наслаждаясь каждой секундой. Взяв из мешочка ещё три ломтика, она, несмотря на Лёшин протестующий жест, съела только один и стала перелазить через мужа.
— Ты куда?
— Вниз. К детям.
Станицкий вздрогнул.
— Что? Ты намерена отдать им это? — у мужчины перед глазами сразу предстали те самые серебряные часы, за которые он и получил еду. — Не нужно, это...
— Хватит! — Ксюша крепко взяла его за руку и назидательно глянула в глаза. — Успокойся, прошу. В каких же зверей превратил нас голод. Не можем с детьми поделиться, а сами взрослые люди. Что за глупость?!
Алексей открыл было рот, чтобы дать волю новому предостережению, но на сей раз промолчал. Ксюшины слова вызвали в нём пекущий стыд. Чем он отличался от того революционно настроенного вояки, которому он несколько минут назад готов был перерезать глотку? Ничем. И он, и Лёша больше всего сейчас ценили этот хлеб, а не окружающих. Сглотнув невероятно горькую, словно плохо приготовленный суп, слюну, отставной офицер помог жене слезть.
Островская подошла к лежавшим у окна людям, нагнулась и с улыбкой толкнула спящую мать в бок. Та приоткрыла покрасневшие глаза, зевнула и спросила:
— Чего вы хотите?
Девушка показала хлеб.
— Вашим детям. Я вижу, как они голодны, возьмите.
Ещё несколько секунд женщина совершенно отупевшим взглядом рассматривала еду, затем вдруг приподнялась, как от резкой боли, и дрожащими руками взяла ломтики хлеба с благодарностью:
— Спасибо, боже, спасибо!
— Только тише, прошу вас! — Ксения приложила указательный палец к губам.
Девушка с наслаждением смотрела, как мать будила заспанных, утомлённых детей, как вкладывала хлеб им в рот и как те жадно жевали его, ещё до конца не проснувшись. Вскоре Островская поднялась к мужу, обняла его, и под дружное молчание все заснули.
А поезд, окутанный чёрным дымом, был всё ближе к рассвету, к новым землям, новым городам и новым надеждам...