глава 16
Однако Хилон не показывался так долго, что Виниций в конце концов не знал, что и подумать об этом. Напрасно повторял он себе, что розыски надо делать не спеша, если желательно, чтобы они привели к удачным и несомненным последствиям. Но его кровь и порывистая натура восставали против голоса рассудка. Ничего не делать, ждать, сидеть, сложив руки, было чем-то до такой степени противным его настроению, что он никак не мог с этим примириться. Беготня по городским закоулкам в темном невольничьем плаще, уже в силу своей бесполезности, казалась ему попыткой обмануть собственное бездействие и не могла успокоить его. Его вольноотпущенники, люди достаточно пронырливые, оказывались во сто раз менее проворными, чем Хилон. Между тем, кроме любви, которую он чувствовал к Лигии, в нем родилось еще упорство игрока, который хочет непременно выиграть. Виниций всегда был таков. С юности он делал, что хотел, со страстью человека, который не знает ни в чем неудачи и ни от чего не желает отказываться. Военная дисциплина, правда, заключила на время в тиски его волю, но в то же время внедрила в него убеждение, что каждое приказание, отдаваемое им подчиненным, должно быть исполнено, а долгое пребывание на Востоке, среди людей мягкосердечных и привыкших к рабскому повиновению, утвердило его только в мысли, что для его «хочу» нет границ. Теперь же и его самолюбию нанесен жестокий удар. Притом же в этих препятствиях, в этом отпоре и в самом бегстве Лигии было что-то для него непонятное, какая-то загадка, над раскрытием которой он отчаянно ломал свою голову. Он сознавал, что Актея сказала ему правду и что Лигия была к нему неравнодушна. Но если так, то зачем она предпочла его любви и жизни в его роскошном доме скитальчество и нужду? На этот вопрос он не мог найти ответа и вместо того приходил лишь к какому-то неясному заключению, что между ним и Лигией и между их понятиями, как между миром его и Петрония и миром Лигии и Помпонии Грецины, есть какое-то различие, глубокое как пропасть, которую нельзя ни заполнить, ни изгладить. Иногда ему казалось, что он должен потерять Лигию, и эта мысль лишала его последнего самообладания, которое Петроний хотел в нем поддержать. Были такие минуты, когда он сам не знал, любит ли он Лигию, или ненавидит ее, он только понимал одно, что должен найти ее и хотел бы, чтобы земля его поглотила, если ему не удастся найти ее и овладеть ею. Сила воображения представляла ему иногда Лигию так ясно, как будто она стояла перед ним. Он припоминал себе каждое слово, которое говорил ей и которое услышал от нее. Он чувствовал ее близость, ощущал ее на своей груди, касался ее плечами, – и тогда страсть охватывала его, как огнем. Он любил Лигию и взывал к ней. А когда думал, что любим ею и что она добровольно могла исполнить все, чего он желал от нее, то его охватывала тяжкая, неумолимая грусть, какая-то великая тоска заливала ему сердце как бы безмерной волной. Были и такие минуты, когда он бледнел от ярости и наслаждался мыслями об унижении и терзаниях, которым подвергнет Лигию, когда найдет ее. Он не только хотел обладать ею, он хотел владеть ею, как сокрушенною во прах рабой, и в то же время чувствовал, что если бы ему предоставили на выбор: или быть ее невольником, или никогда больше не увидеть ее, то он предпочел бы быть ее рабом. Бывали дни, когда он думал о знаках, какие оставили бы палки на ее розовом теле, и в то же время он хотел бы целовать эти следы. Приходило ему также в голову, что он был бы счастлив, если бы мог убить ее…