Камо грядеши .

Дом Виниция действительно был убран зеленью мирт и плющом, гирлянды из которых красовались на стенах и над дверьми. Колонны были обвиты виноградом. В атрии, отверстие которого для ограждения от ночного холода завесили шерстяною пурпурной тканью, было светло как днем. В комнате горели светильники о восьми и двенадцати огнях, имеющие вид сосудов, деревьев, зверей, птиц или статуй, держащих лампады, наполненные благовонным маслом; изваянные из алебастра, мрамора, золоченой коринфской меди, они хотя уступали знаменитому светильнику из храма Аполлона, которым пользовался Нерон, однако также были прекрасны и сделаны прославленными художниками. Некоторые из них были заслонены александрийскими стеклами или завешены прозрачными индийскими тканями красной, голубой, желтой, фиолетовой окраски, так что весь атрий отливал разноцветными огнями. Воздух был напоен ароматом нарда, к которому Виниций привык, полюбив его на Востоке. Глубь дома, в которой мелькали очертания рабов и рабынь, также озарялись огнями. В триклинии стол был накрыт на четыре прибора, так как в пиршестве, кроме Виниция и Лигии, должны были принять участие Петроний и Хризотемида.

Виниций последовал мнению Петрония, который посоветовал ему не идти за Лигией, а послать Атицина с испрошенным у цезаря разрешением, самому же встретить ее дома и принять ласково, даже с оказанием почета.

– Вчера ты напился пьян, – сказал ему Петроний, – я смотрел на тебя: ты обращался с нею, как каменотес из Албанских гор. Не будь слишком назойливым и помни, что хорошее вино следует пить не торопясь. Знай, кроме того, что отрадно жаждать обладания, но еще сладостнее возбуждать вожделение.

Хризотемида имела об этом собственное, несколько иное мнение, но Петроний, называя ее своею весталкой и голубкой, стал объяснять различие, которое неизбежно должно быть между опытным цирковым наездником и мальчиком, впервые вступающим на колесницу. Обратившись затем к Виницию, он сказал:

– Внуши ей доверие, развесели ее, выкажи великодушие. Я не хотел бы присутствовать на печальном пире. Поклянись хоть Гадесом, что возвратишь ее Помпонии, а потом уж от тебя будет зависеть, чтобы завтра она предпочла остаться у тебя.

Указав на Хризотемиду, он добавил:

– Я уже пять лет поступаю приблизительно таким образом по отношению к этой ветреной горлице и не могу пожаловаться на ее суровость…

Хризотемида ударила его веером из павлиньих перьев и сказала:

– Разве я не сопротивлялась, сатир?

– Ради моего предшественника…

– Разве ты не был у моих ног?

– Чтобы надевать на их пальцы перстни.

Хризотемида невольно посмотрела на свои ноги, на пальцах которых в самом деле искрились драгоценные камни, и они все рассмеялись. Но Виниций не слушал их спора. Сердце его тревожно билось под узорчатым одеянием сирийского жреца, в которое он нарядился, чтобы принять Лигию.

– Они, должно быть, уже вышли из дворца, – произнес он, как бы говоря сам с собой.

– Вероятно, уже вышли, – подтвердил Петроний. – Не рассказать ли тебе в ожидании о чудесах Аполлония Тианского или историю Руффина, которую, не помню почему, я так и не окончил?

Но Виниция столь же мало интересовал Аполлоний Тианский, как и история Руффина. Мысли его не отрывались от Лигии, и хотя он чувствовал, что приличнее было встретить ее дома, чем идти в роли принудителя во дворец, однако сожалел, что не пошел туда, – тогда он мог бы раньше увидеть Лигию и сидеть в темноте возле нее в двухместных носилках.

Тем временем рабы принесли бронзовые чаши на треножниках, украшенные бараньими головами, и стали сыпать на тлевшие в них угли небольшие кусочки мирры и нарда.

– Они уже сворачивают к Каринам, – снова сказал Виниций.

– Он не утерпит, выбежит навстречу и, пожалуй, еще разойдется с ними, – воскликнула Хризотемида.

Виниций бессмысленно усмехнулся и сказал:

– Вовсе нет, я утерплю.

Ноздри его стали, однако, раздуваться и сопеть; Петроний, видя это, пожал плечами.

– В нем нет философии и на один сестерций. Никогда не удастся мне сделать этого сына Марса человеком.

Виниций даже не расслышал его слов.

– Они теперь уже на Каринах…

Носилки Лигии, действительно, свернули к Каринам. Рабы, называвшиеся лампадариями, шли впереди; педисеквии следовали по обеим сторонам носилок. Атицин шел за ними, наблюдая за порядком.

Они подвигались вперед очень медленно, так как улицы не были освещены, а фонари тускло озаряли дорогу. Вблизи дворца лишь изредка попадались навстречу прохожие с фонарями; дальше, однако, на улицах господствовало необычное оживление. Из каждого почти перекрестка выходили люди, втроем или вчетвером, без факелов и светильников, все в темных плащах. Некоторые из них присоединились к рабам, сопровождающим носилки; другие, в большем числе, шли навстречу или шатались точно пьяные. По временам движение настолько затруднялось, что «лампадарии» принуждены были кричать:

– Дорогу благородному трибуну, Каю Виницию!

Лигия смотрела, отодвинув занавеску, на этих людей в темных плащах и стала дрожать от волнения. Надежда и беспокойство сменялись в ее сердце. «Это он! Это Урс и христиане! Сейчас начнется, – шептала она дрожащими устами. – Помоги, Христос! Спаси меня, Христос!»

Атицин, сначала не обративший внимания на необычное оживление улиц, наконец встревожился. Происходило нечто странное. Лампадариям приходилось все чаще кричать: «Дорогу носилкам благородного трибуна!» С боков неизвестные люди так напирали на носилки, что Атицин приказал рабам отгонять их палками.

Вдруг впереди раздались крики, сразу погасли все фонари. Возле носилок произошло замешательство, началась свалка.

Атицин понял: на носилки произведено нападение.

Догадка эта напугала его. Все знали, что цезарь нередко забавляется во главе отряда приспешников разбоями – и в Субуре и в других кварталах города. Известно было, что из этих ночных приключений Нерон иногда возвращался с синяками. Но оборонявшихся неизбежно постигала смерть, хотя бы они были сенаторами. Дом «вигилиев», на которых лежала обязанность охранять порядок в городе, находился невдалеке, но стража в подобных случаях притворялась глухой и слепой. А между тем около носилок завязалось побоище: люди стали бороться, наносить удары, опрокидывать противников и топтать. Атицин сообразил, что важнее всего обезопасить Лигию и себя, а остальных можно оставить на волю судьбы. Вытащив девушку из носилок, он схватил ее на руки и бросился бежать, надеясь скрыться в темноте.

Но Лигия стала кричать:

– Урс! Урс!

Она вышла из дворца в белом одеянии, и различить ее было не трудно. Атицин начал набрасывать на нее свободной рукой свой собственный плащ, как вдруг шею его сдавили ужасные клещи, на голову, как камень, обрушилась огромная дробящая масса.

Он упал в тот же миг, как вол, поверженный обухом перед алтарем Зевса.

Большая часть рабов была уже распростерта на земле, остальные спасались бегством, расшибаясь среди густого мрака о выступы стен. На месте побоища остались разбитые во время свалки носилки.

Урс понес Лигию к Субуре, товарищи сопровождали его, постепенно расходясь по окрестным улицам.

Рабы вскоре стали собираться перед домом Виниция и совещаться. Не осмеливаясь войти, они решили вернуться на место нападения, где нашли несколько мертвых тел, в том числе и Атицина. Он еще бился в предсмертных судорогах: содрогнувшись в последний раз, он вытянулся и испустил дух.

Тогда рабы подняли его и отнесли к дому Виниция. Они остановились у ворот. Необходимо было все-таки сообщить о происшедшем.

– Пусть говорит Гулон, – зашептали несколько голосов. – У него лицо в крови, как и у нас, и господин любит его. Гулону угрожает меньшая опасность, чем нам.

Германец Гулон, старый раб, выпестовавший Виниция и доставшийся ему по наследству от матери, сестры Петрония, сказал:

– Я сообщу ему, но пойдемте все вместе. Пусть гнев его обрушится не на меня одного.

Между тем терпение Виниция окончательно истощилось. Петроний и Хризотемида подсмеивались над ним, он ходил быстрыми шагами по атрию, повторяя:

– Им следовало бы уже быть здесь! Им следовало бы уже быть здесь!..

Он хотел идти навстречу, но Петроний и Хризотемида удерживали его.

Вдруг в сенях послышались шаги, – и в атрий хлынула толпа рабов; торопливо разместившись вдоль стены, они подняли руки и стали издавать жалобные вопли:

– Аааа!.. аа!

Виниций бросился к ним.

– Где Лигия? – закричал он страшным, изменившимся голосом.

– Аааа!!!

Гулон выступил вперед со своим окровавленным лицом и жалобно воскликнул:

– Вот кровь, господин! Мы защищались! Вот кровь, господин! Вот кровь!..

Но Виниций, не дав ему окончить, схватил бронзовый подсвечник и одним ударом разбил ему череп. Схватившись затем за голову обеими руками, он вцепился пальцами в волосы и стал повторять хриплым голосом:

– Me miserum, me miserum!..

Лицо его посинело, глаза закатились, изо рта выступала пена.

– Бичей! – зарычал он нечеловеческим голосом.

– Господин! Ааа!.. пощади! – стонали невольники.

Петроний встал с выражением отвращения на лице.

– Пойдем, Хризотемида, – сказал он, – если хочешь смотреть на мясо, я прикажу взломать лавку мясника на Каринах.

Он вышел из атрия. По всему дому, убранному зеленым плющом и приготовленному для пира, спустя мгновение стали раздаваться стоны и свист бичей, не прерывавшийся почти до утра.

Конец первой части.