Глава 7."1 марта".
Первое марта¹ — замечательная дата, знаменующая начало весенней поры, однако именно это число вызывало у немца некоторую неприятно колющую боль в районе сердца, да горькую усмешку на лице. Гилберту думалось, что это действительно иронично — годовщина его смерти совпадала с оживлением всей природы в целом, после "зимней спячки".
И если вы думаете, что Экс-Пруссия в такой важный день жалел себя, сидя в самом тёмном углу их с Брагинским дома, завёрнутый в два, а то и три пледа, будто в усыпальнице, то вы ошибаетесь. Нет, данная трактовка поведения немца, конечно, не далека от истины, но не полностью передаёт всё то, что творилось с мужчиной в это блядское первое число.
Почему-то в этом году Гилберт не жаловался самому же себе, на "предательство" Людвига, которое таковым и назвать то вовсе нельзя, учитывая тогдашние обстоятельства.
Ведь, если подумать, Байльшмидт-старший не винил своего младшего брата в таком "спихивании ответственности". Потому что прусс сам согласился на это. Сам пошёл на подобное, чтобы большую часть их общей вины взять на себя.
И это сработало, стать всемирным "козлом отпущения" гораздо легче, чем завоевать уважение в этом же самом мире. Каждое воплощение понимало эту простую, но дельную истину.
А ещё, Гилберт старался игнорировать с каждым "лишним прожитым годом" нарастающее чувство страха, тревожности и даже какого-то одиночества. Игнорировать собственную "смерть" и буквальное выбывание из общей политической жизни — гораздо легче, чем осознавать всё это.
В этом году первое число выпало на второй день рабочей недели — вторник, однако Иван Брагинский сегодня благополучно взял отгул, дабы, из чистой "доброты душевной" присмотреть за своим не в меру буйным, время от времени, сожителем. А то мало ли, что может взбрести этому немцу, в его "бедовую прусскую головушку."
И русский был, мягко говоря, удивлён, неожиданно излишнему спокойствию Байльшмидта. Спокойствию и даже каким-то попыткам уводить любого рода разговоры в шутку.
А в чём же выражалось это странное поведение Гилберта? Ну, начнём по порядку.
Утром Брагинский застал своего немца на кухне, почему-то завёрнутым в одеяло и сидящим на, благо, не маленьком подоконнике. На немой вопрос русского, белобрысый ответил довольно колко:
— У тебя такой гадкий климат, в начале весны все ещё дубак чувствуется везде, Ванька. — голос обладателя алых и почему-то именно сегодня, сонных глаз звучал обыденно хрипловато, но вместе с этим, ощущалось какое-то немое напряжение в нём.
— Ну ты ещё окно открой, тогда точно тепло станет. А вообще, чего ты ожидал, забравшись в четыре, мать твою, часа утра на подоконник?
Но такого ответа Иван точно не ожидал. Нет, Байльшмидт, в обычном состоянии не смог бы так ответить, определённо. Этот утренний разговор как раз и освежил Ванину память, касательно сегодняшнего числа:
— Ксе, и ведь точно, на кой чёрт я тут сижу? Веришь или нет — я не знаю. Мне показалось, что я потерял что-то важное, что-то действительно важное и зачем-то искал Людвига. Забавно же, а? — он усмехается как-то странно, ломано, не как обычно, совсем не по-Гилбертовски, даже как-то отчаянно.
И Брагинский всё понимает. Прекрасно понимает. А так же осознаёт, что сегодня нужно вести себя с немцем максимально "осторожно", бережнее, чем обычно. Хотя нельзя сказать, что русский часто бывает груб с пруссом.
Дальше спать смысла не видели уже оба обитателя этого двухэтажного дома, хотя и выглядели эти двоя очень сонными. Потому Иван ставит на плиту чайник, а после достаёт две глубокие чашки с верхней полки кухонного шкафа, в аккурат висящего над раковиной.
Ни что так не бодрит в полпятого утра, как крепкий чёрный чай. Да, именно этот лиственный напиток, потому как кофе в доме Байльшмидт-Брагинских каждый раз заканчивается со скоростью геометрической прогрессии.
Таким вот образом, за чаем они просидели до обеда. Да, именно до обеда. Русский всё это время как-то изредка поглядывая на немца, старался хотя бы чуть-чуть заполнить это неловкое молчание, повисшее на кухне.
Говорили они, вернее, только Иван, о всякой ерунде, лишь бы вызвать у прусса хоть какую-то реакцию. Однако Байльшмидт откликался только тогда, когда Брагинский, на первый взгляд не умышленно, упоминал Байльшмидта-младшего.
В остальные же моменты Гил, смотря в одну точку и буравя стенку взглядом, просто молчал, изредка усмехаясь на какие-то довольно смешные рассказы русского. Иван ещё больше начинал переживать за своего "оккупанта", хотя и зная причину такого поведения у немца.
Так вот, обед. Холодильник в доме этих двух "товарищей" никогда не пустовал. Чай не девяностые же на дворе, ей Богу. Ванька предлагал немцу хоть что-то поесть, однако белобрысый, ожидаемо, отказывался. Ему явно было не до еды, потому что какой-то гул в мыслях, в голове, мешал ему переключиться на хоть какую-то деятельность, даже незначительную.
Волнение Брагинского росло с той же пресловутой скоростью геометрической прогрессии, ровно, как и прусское безразличие ко всему окружающему. И самое страшное, что Гилберт понимал всё это. Всю неправильность не только своего состояния, но и своего существования в принципе.
А ещё неправильность Ванькиной заботливости. Понимал, но не отказывался от этого "порыва" русского. Потому что сил хоть немного проявить характер не было совершенно. Иван это тоже отчётливо заметил в поведении своего немца.
Однако делать было нечего и главной задачей Брагинского, на этот совершенно отвратительный день, было — не дать пруссу слечь с этой "болезнью" на неделю, если не на целый месяц. Ну и конечно же заставить этого белобрысого упрямца хоть немного поесть, потому что это не дело, голодать от своих ментальных болячек.
* * * * * *
День тянулся лениво и долго. Погода на улице была всё такой же сыроватой, холодный ветер пробирал до дрожи прохожих и даже тех, кто находился в своих, казалось бы, тёплых жилищах, слегка проникая внутрь домиков сквозь щели в окнах.
Если обычно Гилберт вообще не мёрз дома, потому что всегда сидел в самых "тёплых углах" их с Ванькой поместья, то в этот первый весенний день, в эту мерзкую погоду, он продрог сильнее, чем обычно, даже в таких тёплых уголках. Какой-то чуть ли не могильный холод пробирал прусса "до костей", однако безразличие не давало ему выразить хоть какую-то реакцию на такие тепловые изменения.
А тем временем, пока Экс-Пруссия предавался меланхоличным рассуждениям о природе своего существования и почему он до сих пор дышит и ходит по этой грешной земле, Иван заботливо таскал ему пледики, укрывая потеплее. Казалось, что в доме больше вообще не осталось одеялок — всё было пожертвовано, ради утепления и без того легко заболевающего от низкой температуры немца.
Заставить прусса съесть хоть что-то более-менее сносное у русского не вышло. Белобрысый игнорировал данное предложение, а вот от чаепития совместного не отказывался, всё же ему, в каком-то смысле, было приятно, что хоть кто-то пытается заботиться о нём. Пускай и бессмысленно, совершенно излишне — он же мёртв, ходячий труп, ему не нужны все эти сантименты — однако менее приятными такие жесты не становилось.
До вечера ситуация не сильно изменилась. Брагинский часа на два отлучился к себе в кабинет. Всё же работу на дому никто не отменял, а за отсутствие готовых документов начальство его по головке не погладит, это уж точно.
Однако вновь спустившись на первый этаж, в зал, по времени ближе к ужину, Иван не увидел никаких изменений в поведении своего немца. Тот, как сидел на диване, обхватив поджатые к груди колени руками, так и продолжал сидеть.
Русский, тяжело вздохнув, присел с ним рядом. Не приобнимая, вообще никак Гилберта не касаясь, потому как Ванька знал, что в этот день прусс совершенно не тактилен и лучше лишний раз не испытывать судьбу, действуя на нервы эмоционально нестабильному Байльшмидту.
Сидели бы они так дальше, играя в молчанку до глубокой ночи, если бы сам "виновник" этого молчания неожиданно не заговорил:
— Слушай, а ведь, если я, буквально мёртв, можно ли считать тебя некрофилом? — и усмехнулся так странно, "сам пошутил, сам посмеялся."
Ванька картинно присвистнул, отвечая:
— Садист, маньяк, мировое зло, а теперь ещё и некрофил со стажем. Звучит, как охрененные характеристики для резюме гробовщика.
И Байльшмидт неожиданно смеётся, недолго, но искренне, чем ещё сильнее забивает гвоздь в крышку гроба сомнений Брагинского, по поводу ненормальности сегодняшнего поведения немца.
И больше попыток поговорить о чём-то важном прусс не делал. Им обоим это было не нужно, потому что смысл и суть всей ситуации понимали, что Иван, что Гилберт. Немцу с "личным посмертным кризисом самоопределения" было совершенно не важно чьё-то конкретное мнение по этому поводу, потому его просто безгранично устраивало молчаливое присутствие русского рядом.
А Иван всё это отлично понимал, продолжая именно быть рядом, без лишних нежностей и слов. Потому что они не всегда помогают спасать Гилберта, от внутреннего одиночества в этот день, который иной раз может растянуться на неделю, простое "присутствие" справлялось с этим гораздо лучше.
Ближе к часу ночи Брагинский уходит на второй этаж, к ним в спальню, говоря немцу перед этим, чтобы тот не засиживался до пяти утра. Эти слова действительно не имели смысла, потому что прусс всегда делал то, что хотел, даже в стрессовой ситуации, и ложился спать он тоже, когда его душе будет угодно.
* * * * * *
Глубокая ночь, однако утро уже тихонько подкрадывается к ней, желая "сменить на посту". Брагинский, ближе к трём часам ночи, слышит сквозь сон тихий скрип.
Это легонько отворилась дверь в спальню и точно так же быстро была закрыта. Иван вообще всегда очень чутко спал, можно было сказать, что это "военная привычка".
Еле слышные шаги, а после кое-кто, всем нам известный, ложится рядом с Ваней, коротко зевнув при этом. А затем делает что-то совершенно обыденное. Гилберт пододвинувшись к русскому поближе, осторожно его приобнимает, утыкаясь носом куда-то в его шею.
Экс-Пруссии в этот день совершенно не нужны чьи-то чужие "инициативные нежности". Потому что немец привык сам брать то, что ему необходимо, даже в этом плане.
А Брагинский сквозь сон слегка улыбается, радуясь, что депрессивное состояние его "оккупанта" в этом году не растянется ещё на пару дней, как это порой случалось. И только теперь Ванька, со спокойным сердцем может уснуть. Гилберт же засыпает, как всегда, раньше него, буквально проваливаясь в царство Морфея.
* * * * * *
Утро своими солнечными лучами, будто обухом топора по голове, вывело Ивана из состояния приятного, но довольно чуткого сна. Кое-как открыв глаза, нехотя зевнув, русский приподнялся, принимая сидячее положение и удивился.
Минуты через две, когда уже стал более чётко соображать, конечно, но всё же удивился. Правая половина постели была пуста. Почему-то этот факт первоначально напугал Брагинского.
Однако, первым делом, нужно было встать с налёжанного и насиженного места, дабы спуститься вниз, поискать немца, которому, почему-то, не спалось в это прекрасное время, а конкретнее в восемь утра.
Нехотя Иван поднялся с кровати и выйдя из спальни, даже на втором этаже почувствовал приятный запах, явно доносящийся со стороны кухни. Теперь удивление русского было превалирующим чувством над всеми другими чувствами, именно в это утро второго марта.
Спустившись, Ванька, первоначально, заглянул в ванную. Нет, ну а что, личная гигиена важна всегда, особенно в начале дня, а прусс, как русский уже понял, сейчас совершенно точно дома. А значит можно спокойно выдохнуть.
Итак, закончив со всеми обыденными процедурами, Брагинский наконец-то заглянул на кухню. И если честно, увиденное его немножко...озадачило. Гилберт Байльшмидт, Экс-Пруссия, aka Калининград, а также, по совместительству, Великий сейчас стоял у плиты мирно так жарил картошку, иногда помешивая её деревянной лопаткой.
Нет, вы не подумайте, что прусс вовсе не умел готовить. В основном он предпочитал отдавать главенство в этом деле русскому, но и сам время от времени был не проч "сварганить" что-то съедобное.
Ну нет, Ваня удивился не этому факту. Он был в недоумении и одновременно каком-то довольном расположении духа от того, что немец довольно быстро отошёл от вчерашнего. Не к обеду или ужину, как это обычно случалось, а прямо-таки с самого раннего утра.
Решив проверить свою догадку и том, что Гилберт действительно пришёл в некую норму, русский неспешно и совершенно неслышно подошёл к тому со спины, очень осторожно приобняв. И ничего толком спрашивать не стал, ему нужна была хоть какая-то первичная реакция от прусса.
— Что, Ванёк, проснулся уже? Ну-ну, не удивляйся, то что я так рано стою у плиты, да и вообще готовлю — это разовая акция, жест доброй воли. — и обыденно "ксе-се-кает", как-то лукаво улыбаясь.
— Я рад, знаешь ли. — неоднозначно отвечает русский, улыбаясь своим мыслям.
Немец, выключив газ под сковородкой с готовой картошкой, наконец-то разворачивается к Брагинскому лицом и уже сам, по-нормальному приобнимая его, спрашивает:
— И чему же ты рад? Тому, что будешь есть то, что было приготовлено моими Великими руками?
— Нет, в основном тому, что тебе уже лучше. Хотя и этому я тоже рад, уж больно вкусно у тебя получается. — Ванька умеет говорить самые важные вещи довольно непринуждённо, это факт.
— Ага, ещё бы я тут в депрессию впал. Жив и...ладно, буду оставаться таким же бесящим самовлюблённым мудаком, назло всяким Кёрклендам и Джонсам. — улыбается, а за шуткой пытается скрыть, что слегка смутился словам Брагинского.
— Да-да, моим бесящим самовлюблённым мудаком. — отвечает русский, осторожно целуя своего немца в губы. Нежно и несколько требовательно.
Обычные "нежные штучки" с утра пораньше у этих двоих происходили не часто и при наличии хорошего настроения у обоих. Видимо, сегодня был как раз этот день.
Гилберт наконец-то отстраняется от Вани, потому как воздуха уже стало не хватать. И как-то глубоко вздохнув, глубокомысленно умозаключил:
— Брагинский, ну ты и собственник. Конкретный такой.
— Ой, да, а сам то, что, таковым не являешься? — слегка возмущённо, но от того не менее увлечённо смотря в глаза своему немцу спрашивает Иван.
— Великим простительно, вообще-то. — слегка отводит взгляд, усмехается своему же лёгкому смущению, а после смотрит своему глупому русскому в глаза в ответ — Да и садись уже за стол. Я что, просто так тут и плиты с утра стою? Марш завтракать.
— Слушаюсь, Herr Beilschmidt². — Ванька ухмыляется, откровенно посмеиваясь над манерой Гилберта говорить в приказном тоне, но за стол всё же усаживается.
Утро началось отлично, с крепкого чая и жареной картошечки. А значит и день обещает быть не менее замечательным, ко всеобщей радости.
---------------------------------------------------------
1.Первого марта 1947 года Контрольным советом официально заявлено о том, что Прусское государство «являлось источником милитаризма и реакции в Германии», и поэтому оно больше не существует. Восточная Пруссия была разделена между Советским Союзом и Польшей.
2."г-н Байльшмидт" (с нем.)