XVII
— Дерево.
— Лист.
— Крыша.
— Это типа металлическими листами крытая?
— Ага. Давай дальше. Крыша.
— Кукушка... — я глянул на хромого.
— Кх-х ха-ха, ладно, — посмеялся он. — Тогда лес.
— Дерево.
— Было!
— А, блин, точно. Тогда дуб.
— Свинья, — выдал он внезапно.
— Почему?! — меня разбирал смех. — Почему свинья?
— Да первое, что в голову пришло. А вообще, у Крылова басня есть «Свинья под дубом»... Ну и твой пятак разбитый на мысль наводит.
Я погрозил метелкой, которой выметал осколки зеркала из-под стола.
— Получишь сейчас! Поднимай копыта, там подмету.
— Давай свое говори, — хромой задрал ноги, позволяя мне собрать метлой сор под его стулом.
— Кабан! — выпалил я.
— Хряк. — Мы оба сощурились, глянув друг на друга. Вызов принят.
— Боров.
— Поросенок.
— Вепрь.
— Хрюша.
— Хавронья.
— Тапир.
— Тапир — это не свинья!
— Но он же похож на свинью!
— Так нечестно! Другое называй!
— Ну тогда не знаю...
— Ха! Значит, я выиграл!
— Вообще-то, мы в ассоциации играли! Там нельзя выиграть! — запротестовал хромой, едва сдерживая смех. — И вообще, ты первый начал!
— Ох, ну конечно! Главный антагонист нашей эпохи! — я отставил метлу в сторону.
— Продолжим со свиньи? — как ни в чем не бывало спросил он.
— Ты вообще спать собираешься? Весь день этой ерундой маемся с самого утра, а ведь давно стемнело.
— Ну давай еще посидим. Не хочу ложиться.
— Кто-то хотел режим восстанавливать. Говорил, что голова утром будет болеть, если не выспится, нет?
— Не будет — не будет, — он умоляюще смотрел на меня. Мне ничего не оставалось, как тяжко вздохнуть и продолжить эту бесконечную игру, пока у обоих не стали слипаться глаза, а за окном не запели первые утренние птицы, после чего мы уже единогласно решили разойтись по койкам. Я тогда отключился, казалось, еще не успев головой опуститься на подушку. Мне даже ничего не снилось.
Продрал глаза я где-то во второй половине дня. Солнце уже вовсю сияло в окно через полиэтиленовую пленку. Когда выползал из комнаты, был уверен, что хромой уже на ногах, поэтому очень удивился, когда увидел его в постели. Может, голова снова разболелась? Легли-то уже под утро. Да и метеозависимым сегодня несладко придется с таким радиоактивным солнцепеком.
— Эй, вставай. Давай чего-нибудь пожуем, и ты обратно ляжешь, а то у меня скоро кишки в узел завяжутся, — позвал я, но хромой, видимо, спал слишком крепко, чтобы как-то отреагировать на мой бубнеж.
Еще немного послонявшись по полупустой комнате, стараясь унять завывания в животе, я решил все же поднять его.
— Давай же, просыпайся. Что у нас из съестного оста... — я задохнулся от ужаса, как только ощутил под пальцами вместо теплой кожи нечто жесткое и настолько неожиданно холодное, что даже казалось влажным. Проще было поверить, что я дотронулся до восковой куклы, а не до спящего друга, с которым еще ночью мы беззаботно болтали о всякой ерунде. Сейчас я вдруг четко и точно осознал, почему он ни в какую не хотел укладываться — похоже, каким-то образом он почувствовал, что уже не проснется утром.
До меня внезапно дошло, что его здесь больше нет и что в доме я остался совсем один. Меня со всех сторон окутало это одиночество, я не мог ни двигаться, ни говорить, даже дышать с каждым вдохом становилось все тяжелее, будто мой дух от выдоха к выдоху все сильнее отрывался от тела и растворялся в воздухе. Мне чудилось, что я сам уже остываю и коченею.
Все вокруг казалось таким неестественным, аморфным как мираж, как галлюцинации — стоит только шевельнуться, и все дрогнет, расплывется и исчезнет.
Постепенно это окружающее меня наваждение пришло в движение, стало таким навязчиво-осточертевшим, что хотелось рвать его в клочья, но тело по-прежнему мне не подчинялось.
Сквозь единый образ раздражающе-колышущейся комнаты начали проступать силуэты, будто вылезшие из теней, обретая все более и более четкие очертания людей, а постепенно нарастающий гул вдруг стал распадаться на отдельные голоса. Часть темных силуэтов скучковалась около тела хромого, они начали ворошить его и двигать, заворачивать в какой-то черный кокон и уже хотели было куда-то его утащить, но я собрал весь остаток жизненной энергии, какой смог найти в своем охладевшем теле, чтобы хотя бы попытаться их остановить. Я понимал, что если они сейчас заберут его, то больше своего друга я никогда не увижу. Почему-то я был уверен — если смогу отобрать его, то еще есть шанс на то, что он отогреется и наконец проснется, но... у меня ничего не вышло. Его забрали. Я не справился.
Меня самого, будто огромная щупальца, плотно сжимая в кольце, что-то потащило к выходу сразу после того, как хромой исчез из поля зрения.
Обжигающее прикосновение снега ко лбу и щекам вдруг вырвало меня из бредовой пелены, и первым, что я увидел, стало лицо того мужика из полицейского участка, но на этот раз он выглядел не разозленным, а обеспокоенным. Он заботливо протирал мое лицо снегом, стараясь привести в чувства, из-за чего мне сделалось тошно. Я бы предпочел оставаться в состоянии аффекта и не лицезреть рожу этого типа, который не только не стал меня тогда слушать, не только опоздал со своей уж бесполезной помощью, но и только что позволил куда-то забрать моего самого близкого друга, и, уж конечно, он был последним человеком на Земле, перед которым я хотел бы расплакаться, но слезы сами полились по щекам, как только я более или менее пришел в себя. Я даже не понял, почему это случилось — то ли нервы окончательно сдали, то ли я наконец действительно начал скорбеть, то ли просто он напихал мне грязного снега в глаза.
— Футболка! Где ты взял эту футболку? — рядом с нами появился еще кто-то или, может, изначально тут был, но я не заметил.
— Да обожди ты со своей футболкой! Не видишь, ему плохо?! — отогнал его мужик.
Меня начало рвать. Вернее, меня душили позывы, но, так как я до сих пор ничего не ел со вчерашнего вечера, блевать было нечем. Мой желудок грозил вывернуться наизнанку, а я никак не мог остановить это, стоя в снегу на четвереньках и мечтая, чтобы меня уже наконец стошнило. Так продолжалось, пока в меня не впихнули какую-то таблетку, от которой через пару минут я вырубился.