Глава 7. «Nuit Blanche»
17:47. 18 апреля. 1989 год.
С рабочего дня Анну вырвал телефонный звонок. Тётя Катя, та самая соседка Боковых по лестничной площадке, обеспокоенным голосом рассказывает, что Соня, кажется, простудилась. «Что за напасть! Ни дня без приключений с ними..» — с такой мыслью Ася сняла трубку. Н-да, ничего без нее не могут. Только где она успела? Может, на прогулке? Ася перебирала в голове самые страшные варианты, запихивая ноги в кожаные сапоги. Ничего, и без неё справятся, Ирина Васильевна и не такое может.
Ася летела по мокрому асфальту, словно беговой марафонец, даже поскользнуться успела и чуть не упала. Чёрт бы побрал эти каблуки. Девушка вбежала по лестнице на четвертый этаж одной из хрущёвок, где Боков снимал небольшую двушку. После нескольких агрессивных нажатий на звонок, Асе открыла взволнованная женщина пожилых лет с спавгими на кончик носа очками.
—Анна Сергеевна! Неужели! — выдохнула соседка, пропуская спасительницу в квартиру, где стоял запах лекарств и тихая, тревожная атмосфера, — Сонечка Вас звала, а Женя что то это... Не алё. На работе, наверное, опять аврал.
Девушка наспех скинула пальто и сапоги, торопясь к дивану. Соня выглядела неважно: лоб горит, щеки пунцовые, глазки блестят лихорадочным блеском. Кузнецова уселась напррит бедняжки на колени, убирая светлые прядки с лица девочки и поправляя одеяло к самому подбородку. Соня в полусне, но Всю узнает и слабо цепляется за её руку:
—Ася.. А где папа? — с этими словами Ася касается губами её лба, измеряя температуру также, как это делала ее мама и бабушка в детстве.
—Папа скоро придет, солнышко. Щас будем лечить тебя, — улыбнулась она с величайшим спокойствием, хотя внутри все горит переживаниями, — Катерина Степанова, не знаете, где аптечка? Жаропонижающее есть? — Аня обращается к женщине, отряхнув платье. Она здесь главная, и её это успокаивает.
Уже распоряжаясь всеми лекарствами, что есть в этом доме, Ася снова опустилась на колени на голый линолеум рядом с диваном. Ей было не до удобств. Аккуратными, но твердыми движениями она принялась обтирать горячее тельце девочки: лоб, шейку, сгибы локтей, икры. Соня слабо сопротивлялась, хныкала, но прохлада приносила облегчение, и вскоре она затихла, лишь прерывисто вздыхая.
Ася не отходила от нее. Она меняла компрессы, по капле вливала в рот теплый чай с малиновым вареньем, который нашла на кухне, поправляла скомканную простыню. Она была целиком сосредоточена на этом маленьком страдающем существе, забыв обо всем на свете — о своих обидах, о страхах, о времени. Мир сузился до размеров одной комнаты, до тихого прерывистого дыхания ребенка и шума воды в тазике. Она была ее щитом. И в этой тихой, отчаянной битве за здоровье девочки таяли последние остатки ее собственных обид.
В этот момент дверь в квартиру с грохотом распахнулась. В проеме, залитый светом из темного подъезда, стоял Боков. Он был без шапки, волосы всклокочены, глаза дикие, в них читался чистый животный страх. Он сорвался с какого-то совещания, пробился сквозь город, не чуя под собой ног.
Его взгляд, метнувшись по комнате, мгновенно нашел их. И картина, которую он увидел, навсегда врезалась ему в память.
Приглушенный свет торшера. Его дочь, бледная, спящая наконец-то нормальным сном на диване. И Ася. На коленях рядом с ней. На полу. Платье в клеточку помялись, одна прядь выбилась из небрежной косы и касалась щеки. В ее позе, в наклоне головы, в руке, все еще лежавшей на лбу Сони, была такая бесконечная, уставшая нежность, такая самоотверженность, что у него перехватило дыхание.
Он замер на пороге, боясь шагом нарушить эту хрупкую, святую идиллию. Весь его гонор, вся его ядовитая броня, вся мужская самоуверенность — все это разом утекло в щели в паркете. Он видел перед собой не девчонку-воспитательницу. Он видел Женщину. Спасительницу. Хранительницу его очага. Ту, что встала на защиту его ребенка, когда его самого не было рядом.
Сковывающий страх отпустил его, сменившись волной такого всепоглощающего облегчения и благодарности, что его ноги чуть не подкосились. Он сделал шаг внутрь, и дверь тихо закрылась за ним.
Ася услышала его и медленно подняла голову. На ее лице была усталость, но не было испуга или смятения. Только тихий вопрос в глазах: «Ты видишь? Все в порядке».
Он подошел, и его тяжелые ботинки громко стучали по полу в звенящей тишине. Он не смотрел на дочь. Он смотрел только на Асю. Он опустился перед ней на одно колено, чтобы быть с ней на одном уровне. Его большая, привыкшая к грубой работе рука дрогнула, и он медленно, почти с благоговением, коснулся ее щеки, смахивая одну из выбившихся прядей.
— Ань… — его голос был хриплым шепотом, обрывком голоса. — Я…
Он не нашел слов. Все слова казались слишком мелкими, слишком незначительными для того, что он чувствовал. Вместо них он мог только смотреть на нее. И в его взгляде она прочла все. И тот ужас, который он только что испытал, и бездонную признательность, и стыд за свое опоздание, и то молчаливое, немое обожание, перед которым она не могла устоять.
Он не спрашивал, что случилось. Он видел. Он видел мокрое полотенце, таз с водой, кружку с чаем. Он видел результат. И это было важнее любых слов.
В этот момент Соня во сне сладко вздохнула и прошептала:
—Ася… не уходи…
И это детское, неосознанное признание стало последней каплей. Глаза Бокова блеснули влагой. Он не заплакал, нет. Но что-то в нем надломилось и состроилось заново. Он наклонился и прижал свои губы к ее ладони, все еще пахнущей прохладной водой и детским жаром. Это был не поцелуй страсти. Это была клятва. Благодарность. Посвящение.
Ася не отняла руку. Она просто смотрела на него, и в ее сердце, еще недавно таком настороженном и холодном, что-то окончательно растаяло. В этой тесной однойшке, пахнущей лекарствами и чаем, среди разбросанных игрушек и следов детской болезни, они вдруг стали чем-то бесконечно больше, чем просто мужчиной и женщиной. Они стали семьей.
Ночь загустела за окном, став бархатно-черной, бездонной. В комнате царил приглушенный полумрак, нарушаемый лишь мягким светом настольной лампы, затененной журналом. Воздух был напоен запахом ромашкового отвара, детского пота и тишины — особой, болезненной тишины, в которой слышен каждый вздох.
Они дежурили, сменяя друг друга как часовые. Женя, сбросив пиджак и расстегнув ворот рубашки, сидел на табурете у изголовья. В его больших, привыкших сжимать оружие или папки с делами руках, лежала потрепанная книжка с русскими сказками. Он читал вслух, низким, усталым, нарочито ровным голосом, сквозь который все равно пробивалась тревожная хрипотца. Он читал про Василису Премудрую, и его интонации следователя странно контрастировали с волшебным сюжетом.
Ася сидела в кресле напротив, поджав ноги. Она не сводила глаз с Сони, следя за малейшим изменением в ее дыхании. Потом она тихо встала, сменила ему компресс на лбу девочки, и их пальцы случайно встретились над спящим ребенком. Оба вздрогнули, отдернули руки, но что-то витало в воздухе — неловкость, смутное понимание общей судьбы.
Когда он замолкал, чтобы перевести дух, в комнату врывалась звенящая тишина. И в этой тишине рождались слова, которые никогда бы не были сказаны при ярком свете дня.
— Сахар ей… в чай лучше класть, — вдруг глухо произнес Боков, не глядя на Асю, уставившись в потрепанный переплет книги, — Марина… моя жена… всегда так делала. Говорила, что от малины с сахаром жар сходит быстрее, — Он замолчал, будто испугался, что сказал лишнее. Потом добавил, уже почти шепотом:
— Я тоже так… сидел. Только не с ромашкой. С морфием. И читал ей не сказки, а газеты. Она просила… чтобы отвлечься.
Это было первое, что он добровольно рассказал о ней. Не как об идеале, не как о святой, а как о живом, страдающем человеке. В его голосе не было надрыва, только бесконечная, выгоревшая усталость.
Ася молча кивнула, понимая ценность этого доверия.
—У нас в станице бабуля-травница жила, — начала она так же тихо, глядя на запотевшее окно. — У нее все лекарства были из самовара да из печки. Я, помню, в детстве ангиной сильно переболела. Горло распухло, говорить не могла. А она меня поит этим своим зельем — горьким, противным, пахнет землей и дымом. Я плачу, а она говорит: «Пей, красавица, вся горесть болезненная в слезы уйдет, а здоровье останется». — Ася тихо усмехнулась. — Может, и правда ушло. Выздоровела быстро.
— И что это было за зелье? — спросил он, и в его голосе пробился легкий, живой интерес.
—Да я и не вспомню уже. Девясил, чабрец, может, еще что… Бабушка та давно умерла, рецепт унесла с собой — Она вздохнула. — А жаль. Может, и Соне бы помогло.
— И без того помогло, — он посмотрел на нее прямо, и в его взгляде была тяжелая, мужская благодарность. — Ты здесь. Это главное.
Он снова углубился в книгу, но атмосфера в комнате изменилась. Стена между ними стала тоньше, почти прозрачной.
Позже, когда Соня снова забеспокоилась во сне, Ася села на край дивана и тихо, почти шепотом, начала напевать. Это была не городская колыбельная, а старинная, протяжная песня, какой баюкали детей в краснодарских станицах. Мелодия была простой, но в ней слышались степной ветер, шелест ковыля и бескрайнее южное небо. Голос у Аси был не сильным, но чистым и очень ласковым.
Женя замер, слушая. Он видел, как под этот напев постепенно расслаблялись тонкие бровки Сони, выравнивалось ее дыхание. И он сам, сам того не замечая, начал успокаиваться. Напряжение, сжимавшее его виски железным обручем, понемногу отпускало. Он закрыл глаза, откинув голову на спинку стула, и просто слушал. Этот голос, этот странный, чуждый московской квартире напев, вдруг показался ему самым родным звуком на свете.
Когда она замолкла, в комнате снова воцарилась тишина, но теперь она была не тревожной, а мирной, объединяющей.
—Спасибо, — прошептал он, не открывая глаз.
—Не за что, — так же тихо ответила она.
И в этой тишине, под аккомпанемент ровного дыхания выздоравливающей девочки, они сидели еще долго, каждый со своими мыслями, но уже не отдельно, а вместе, соединенные невидимой нитью общих воспоминаний и общей тревоги, которая наконец-то начала отступать.
Соне наконец стало лучше. Аня и Женя поняли это по размеренным движениям грудной клетки девочки и умиротворенному выражению личика с закрытыми глазками. Оба выдохнул одновременно, словно единый механизм. Не переглядываясь, уходят на кухню и оставляют бедолагу в покое. Ася снова заваривает чай, черный, крепкий. Тоже с несколькими веточками ромашки, чтобы успокоиться. Взгляд двух васильков падает на большое окно, которое не помешало бы помыть. Рассвет где-то близко.
Они стоят у этого самого окна, сжимая в руках чашки. Молчат. В воздухе смешалось спокойствие, благодарность и долгожданное облегчение. Голос Жени в этот момент показался слишком громким для повиснувшей тишины.
—Я не знаю, что бы без тебя делал, — такие простые слова, сказанные с лёгкой хрипотцой усталости, отзываются в груди Аси бесконечным теплом. Девушка чувствует прохладу на коже — костяшки его руки коснулись девичьей щеки — и не отстраняется. Стоит и смотрит в его карие глаза своими синими.
Он говорил правду. Не следователь Боков, не саркастичный циник, а просто Женя — измотанный, напуганный мужчина, который стоял на краю и был спасен. Его слова были просты, как глоток воды после долгой жажды. И в этой простоте была такая искренность, что у Аси внутри все оборвалось и потеплело.
Его прикосновение было неожиданным и одновременно единственно верным. Шершавые костяшки пальцев, холодные от ночного воздуха, прикоснулись к ее щеке с такой осторожностью, словно боялись испугать или обжечь. Она почувствовала легкую дрожь в его руке. Он не тянул ее к себе, не пытался владеть — он просто касался, будто проверяя, реальна ли она, не призрак ли это от усталости.
Ася не отстранилась. Она прикрыла глаза, позволив этому прикосновению, этой прохладе, этой немой мольбе о прощении и доверии проникнуть в самое нутро. Она наклонила голову, едва заметно прижавшись щекой к его ладони, когда он наконец осмелился ее раскрыть. Это был ответ. Молчаливый и безоговорочный.
Он сделал шаг вперед, сократив и без того крохотное расстояние между ними. Теперь она чувствовала тепло его тела, запах ночного ветра, табака и чего-то неуловимого, сугубо его — Женин. Его карие глаза, обычно такие колючие и насмешливые, были теперь темными, глубокими и бесконечно серьезными.
— Ася… — снова прошептал он, и это было уже не благодарностью, а вопросом. Разрешением. Мольбой.
Она не стала ничего говорить. Она лишь кивнула, почти незаметно, и сама сделала последний, решающий шаг ему навстречу.
Их губы встретились не в страстном порыве, а в бесконечной, усталой нежности. Это был поцелуй-вздох, поцелуй-облегчение. В нем было все: пережитый страх за ребенка, благодарность, одиночество, которое наконец-то отступило, и та тихая, зрелая страсть, что тлела между ними с самого начала. Он целовал ее медленно, осторожно, словно боясь сломать, а ее пальцы вцепились в складки его помятой рубашки, найдя, наконец, точку опоры в этом шатком мире.
Когда они отстранились, чтобы перевести дыхание, их губы все еще касались друг друга. Дышали одним сбившимся дыханием. Первый робкий луч рассвета за окном перестал быть далекой абстракцией — багровая полоса неба алела, набирая силу.
Он не проронил ни слова. Просто бережно обхватил ее лицо своими большими, теплыми руками и снова поцеловал. Уже увереннее, глубже, с проступающей сквозь нежность жаждой. Ася ответила ему безоглядно, забыв обо всем — о прошлом, о будущем, о том, что они стоят на кухне среди грязной посуды и крошек вчерашнего хлеба.
Его губы обжигали прохладой ночи на ее шее, принося с собой ледяное дыхание тьмы, но тут же согревались, вспыхивая жаром на ее коже. Ася запрокинула голову, и мир сжался до скрипа древнего стола под ней, терпкого запаха влажного дерева и его дыхания – с привкусом крепкого чая и горьковатой, мужественной силы.
— Женя, — вырвалось у нее не имя, а стон, приглушенный и глубокий, словно из самой души.
— Тихо… — прошептал он в ответ, опаляя кожу у ключицы своим густым, низким голосом, звучавшим как шепот самого предрассветного часа. — Тише, родная…
Его большие руки, прежде такие неуклюжие с дочкиными косичками, сейчас двигались с невероятной, завораживающей точностью, скользя по бедрам, задирая подол платья. Шуршание ткани казалось оглушительным в звенящей тишине кухни. Воздух был пропитан паром остывающего чая, их сбившимся дыханием и трепетным, обжигающим ожиданием.
Он приподнял ее, усадил на холодную столешницу. Ледяной укол через тонкую ткань платья заставил ее вздрогнуть и инстинктивно прижаться к нему, ища спасения в его тепле, в твердых мышцах груди под грубой тканью рубашки.
— Не бойся… — снова прошептал он, и его губы накрыли её. Это был уже не нежный вопрос, а властное, но все так же бережное утверждение. Поцелуй, в котором сплелись благодарность, отчаянная потребность и обещание вечности.
Одной рукой он поддерживал ее спину, другой дрожащими пальцами расстегивал пуговицы на платье. Эта мелкая дрожь выдавала его смятение сильнее любых слов. Этот огромный, грозный мужчина был так же напуган и взволнован, как и она.
— Вот так… — выдохнула она, сама не зная почему, когда его ладонь, шершавая от работы и оружия, коснулась ее обнаженной талии. Ее собственная рука потянулась к его лицу, пальцы впились в жесткую щетину, ощущая напряжение его челюсти.
Он что-то пробормотал, прижимаясь лбом к ее лбу, закрыв глаза. Обрывки фраз, больше похожие на мысли, вырвавшиеся наружу: — …так давно… Боялся… — …не навредить… — его дыхание обжигало ее губы. — …Ась, ты просто… чудо…
Она не отвечала словами. Ее ответом было то, как она сама торопливо стаскивала с него пиджак, как ее пальцы расстегивали ремень, как она впивалась губами в его плечо, чтобы заглушить собственный стон, когда он вошел в нее. Резко, но не грубо. Теряя остатки контроля, но не нежность.
Стол жалобно качнулся, звякнула посуда. Они замерли на секунду, прислушиваясь к тишине за стеной. Из комнаты доносилось ровное, спокойное дыхание Сони. Это был их безмолвный, долгожданный сигнал.
Он начал двигаться, и ритм их тел задавал новый, все убыстряющийся пульс этой ночи. Ася обвила его шею, цепляясь за него, как за единственную опору в этом ковчеге, несущемся в бушующее море. Она слышала, как он шепчет ей в самое ухо, обжигая мочку горячими, обрывочными словами: — …моя… — …никто… — …не отдам…
И она, теряя голову, отвечала тем же, кусая его губу в поцелуе: — …только твоя… — …держи меня…
Это была не просто близость. Это был немой, яростный договор, слияние не только тел, но и душ, еще не облеченное в слова, но уже высеченное в камне на уровне инстинктов. Он искал в ней спасения от своего мрака, она – опоры для своей хрупкой нежности. И в этом стремительном, тихом танце на краю кухонного стола они обретали друг в друге и спасение, и опору.
Когда волна накрыла их, он издал глухой, сдавленный стон и прижал ее к себе так сильно, что ей стало больно, но это была та боль, которой хотелось никогда не прекращать. Она вскрикнула, но его ладонь мгновенно закрыла ее рот, и ее крик растворился в его поцелуе, соленом от слез или пота.
Они так и застыли – он, почти нависший над ней на столе, она, все еще обвивающая его ногами. Дыхание вырывалось из их груди прерывисто, неровно. Лоб его был влажным, и она, не открывая глаз, провела по нему ладонью.
В наступившей тишине слышалось только их тяжелое дыхание и мерное тиканье часов на стене. Рассвет за окном окончательно перестал быть обещанием – он стал реальностью, заливая их бледным, размытым светом, освещая смущение, пробивающееся сквозь пелену экстаза.
Он медленно, почти нерешительно, высвободился из ее объятий и помог ей спуститься со стола на дрожащие ноги. Его рука не отпускала ее талию, поддерживая.
Они молча смотрели друг на друга – растерянные, растрепанные, пахнущие друг другом. И в этом молчании было больше слов, чем во всех их предыдущих разговорах.
Молчание между ними было уже не неловким, а глубоким, насыщенным, как сам воздух на рассвете. В нем не было нужды в словах. Все было сказано. Все — понято.
Первый луч солнца, яркий и пронзительный, как лезвие, ворвался в немытое окно, лег на пол и осветил их спутанные ноги, сброшенную на пол одежду, две чашки на столе — одну с остывшими остатками чая, другую — опрокинутую, но чудом уцелевшую.
Ночь истекла. Началось утро. И все было по-новому.
Утро не ворвалось в комнату резким лучом, а просочилось мягким, акварельным светом, отогревающим заледеневшие за ночь стекла. В золотистом столпе трепетно танцевали пылинки, словно кружащиеся снежинки, укрывая своим сиянием спящих.
Они спали, словно выброшенные волной на берег после кораблекрушения – не в объятиях страсти, а в изнеможении глубоком и полном. Ася свернулась калачиком, прильнув спиной к его груди, а он, даже во сне, обнимал ее, притягивая к себе, будто к спасительному якорю. Его большое тело было для нее крепостью, ее волосы хранили аромат ромашки и детского шампуня, смешиваясь с его терпким запахом табака, одеколона и мужской силы. Дыхание их было ровным и согласным, как шепот листвы под ветром. Казалось, даже сердца бились в унисон, отстукивая ритм нового, общего пульса жизни.
Он проснулся первым. Не от звука, а от ощущения – иного пространства в своей постели. Теплого, податливого, доверчиво прижавшегося к нему существа. Он не сразу открыл глаза, а лишь прислушался. К ее дыханию, к трепету ее сердца у себя под рукой. И к тишине за дверью – благословенной тишине, возвещавшей, что Соня спит, что буря миновала.
Он боялся пошевелиться, спугнуть этот хрупкий, нежный миг. В его жизни было так мало таких утренних пробуждений, наполненных не тревогой и ожиданием рабочего звонка, а умиротворением. И это умиротворение пахло ею.
Ася пошевелилась, сладко потянулась во сне, и ее затылок коснулся его губ. Он непроизвольно улыбнулся, и это было новым, странным ощущением для его уставших щек. Он коснулся губами ее волос, просто так, неосознанно, по праву того, кто теперь чувствовал ответственность за это обретенное счастье.
Идиллию нарушил не громкий крик, а тихий, чуть робкий шепот за дверью:
—Папа? Ася? Вы тут?…
В голоске Сони уже не было хрипотцы болезни, лишь легкая нотка утренней сонливости и неуверенности.
Ася проснулась мгновенно. Не от испуга, а от зова материнского инстинкта. Она повернулась к нему, и их взгляды встретились в солнечных лучах. В ее васильковых глазах не было ни паники, ни стыда – лишь вопрос и легкая улыбка, такая же размытая и теплая, как утренний свет. Он ответил ей тем же – взглядом, в котором читалось: «Все хорошо. Это наша реальность».
— Тут, солнышко, — отозвался он, и голос его прозвучал на удивление мягко, без обычной хрипотцы.
Дверь тихо скрипнула, и на пороге появилась Соня. В своей пижамке, с растрепанными после болезни волосами, она казалась таким же «подснежником» – хрупкой и немного потерянной в этом новом мире. Она протерла кулачком глаза и уставилась на них. На папу, который лежал в кровати… И на Асю, которая лежала рядом с ним.
Мгновение тишины. Ася замерла, ожидая детского вопроса, непонимания.
Но Соня не удивилась. Она просто обреченно вздохнула и сказала сонным, но довольным голоском:
—Ну наконец-то. А то вы все ругались…
И, не дожидаясь приглашения, она подбежала к кровати и начала карабкаться к ним, как делала это каждое утро, чтобы разбудить отца. Только теперь ее целью были они оба.
Женя откинул одеяло, впуская ее в их теплое убежище. Соня устроилась между ними, прижимаясь то к одному, то к другому, как ящерица, греющаяся на теплом камне.
—У меня горлышко не болит, — важно сообщила она. — И кушать хочу.
—Что же ты хочешь? — спросила Ася, уже совсем по-домашнему поправляя ей волосы.
—Каши. С малиновым вареньем. Как вчера.
Женя встретился с Асиным взглядом над головой дочери. В этом взгляде было столько нежности, тепла и какого-то нового, общего понимания, что слова были излишни. Он потянулся и взял ее руку, лежавшую на одеяле, и сжал ее в своей. Не страстно, но крепко, по-семейному, по-мужски. Так держатся за опору. Так держатся за свое счастье.
Они лежали втроем в лучах утреннего солнца, слушая, как за окном просыпается Москва. В этой двушке, пахнущей лекарствами, чаем и теперь – их общей близостью, больше не было места одиночеству. Была семья. Неидеальная, собранная из обломков прошлого, немного напуганная, но – настоящая. И это утро было ее первым, настоящим рассветом.