Дуб Кирхнера

London Grammar — If you wait

Штаны этого гада Айхенвальда мне сильно велики. Затянуть ремень сильнее не могу, поэтому штаны приходится подтягивать, да еще так, чтобы не заметили ничего странного. К счастью, плащ скрывает многое, но я не запахиваю его слишком сильно, чтобы фигура казалась внушительнее.

Выбравшись через окно, я осторожно обошла здание гестапо, и теперь поднимаюсь вверх по Советской улице. До сих пор на меня никто не обращает внимания. Я стараюсь идти так, чтобы и не привлекать его к себе.

Фуражка не играет мне на руку — больно заметная. Как бы не решил кто со мной поздороваться. Тем не менее, без фуражки было бы еще хуже – издалека бы увидели, что я девушка.

Погода на моей стороне. Поначалу дождь едва накрапывал, но с каждой минутой он усиливается, поэтому людей на улице почти нет. Немцев мне на пути пока совсем не встречалось – лишь несколько местных жителей, занимающихся своими делами под крышей крыльца.

Я стараюсь идти твердым, размашистым шагом, чуть ссутулившись, чтобы спина и плечи выглядели шире, а шея – короче и толще.

Пока все идет гладко, но самое сложное впереди. Я должна вытащить Женю из сарая таким образом, чтобы никто не решил к нам присмотреться, а потом вывести его из Михайловского — тоже так, чтобы никто ничего не понял.

Звучит как безумие. Но уйти без Женьки я не могу. Не прощу себе. Не попыталась — всё равно, что родину предала.

Я не горжусь своим планом, он слишком хрупкий и с треском провалится при малейшей проволочке. Все целиком зависит от удачи. Но другого пути я не вижу, даже если он есть.

Мы снова отдаемся на волю случая.

В мирное время девочки мечтают стать актрисами, мечтают играть роли в кино и на сцене. Я никогда о таком не мечтала, а стала актрисой. Но это кино – жизнь и смерть, сцена без права на ошибку.

Роли сложнее у меня прежде не было.

Времени в обрез. Как только они найдут труп Айхенвальда — мне конец.

На крыльце одного из домов стоят двое солдат, курят и смеются над чем-то. При виде меня они выпрямляются и кивают мне в знак приветствия. Я киваю в ответ.

К счастью, они слишком далеко, чтобы разглядеть мое лицо. Думаю, именно поэтому они поздоровались не вслух – для этого им нужно знать имя и звание офицера. Самое главное: в том, что я – офицер, они не сомневаются. Хорошо.

Меня бьет мелкая дрожь из-за всего пережитого за последние минуты, но я бы давно уже была мертва, если бы не выдрессировала в себе умение взять себя в руки и отбросить все ненужное, когда требуется выполнить задачу. Этому война научила меня еще осенью сорок первого.

Не смогу сохранять хладнокровие – тут же выдам себя и погибну.

Я не девушка, с которой произошло много страшных вещей. Не девушка, которой хочется плакать. Я – не та, кого только что чуть не изнасиловали. Я – боец Соловьева, и я выберусь отсюда.

Сарай совсем близко, до него остались считанные шаги. Главное теперь все не испортить.

Я оглядываюсь назад, чтобы проверить, не идет ли кто позади, а потом разворачиваюсь назад всем корпусом и машу рукой, как будто подзываю кого-то к себе, чтобы никто, если видят меня через окно, не решил, что я боюсь погони.

В поле моего зрения поблизости никого нет. Еще бы – в такую погоду. С этим мне очень повезло, сказать нечего.

Все той же уверенной походкой, не скрываясь, чтобы не вызвать подозрений, иду к сараю и, отодвинув все защелки, открываю дверь.

Женька сидит на соломе, спиной прижавшись к стене, и заметно напрягается, когда я вхожу. Я стою против света, поэтому он не узнает меня. Снимаю фуражку, мои волосы рассыпаются по плащу. Глаза Жени округляются.

— Яся? — шепчет он, пораженный до глубины души. — Ты это как...

— Убила гестаповца, который должен был меня допросить, — так же шепотом отвечаю я, обуздав эмоции. Нас не должны услышать. — Не время сейчас, нам бежать надо.

С удивлением я замечаю на его лице борьбу. Показалось? Или нет? В чем дело? Он не доверяет мне? Что же он думает?..

— Ну же, медлить нельзя! — тороплю я.

— Я не пойду, — вдруг выдает мальчик, потупив взор.

От этих слов меня как молнией шарахнуло. Ничего не понимаю.

— Что это значит? — спрашиваю я в негодовании.

Не время для глупостей!

Он отвечает, все ещё не глядя мне в глаза, будто чувствуя себя виноватым:

— Вдвоем нам не уйти.

Вот оно что.

— Ты глупости эти брось, — говорю я строго. — Мы уходим сейчас же.

С этими словами я надеваю фуражку и прячу под неё свои волосы, даже и не допуская, что Женя снова возразит. Но он снова делает это:

— Яся, нас поймают, если пойдем вместе. Ты сможешь спастись только одна.

Застываю на месте от его слов.

Я не верю своим ушам. Неужели он говорит это со всей серьёзностью? Он в самом деле собирается остаться здесь?

Не может быть. Он успокоится и пойдёт со мной.

— Я пришла за тобой, Женя, — твёрдо настаиваю я. — Мы уйдем вместе.

— Нет, Яся, уходи.

Я боялась, что фрицы помешают мне спасти Женьку. Немцы, полицаи, предатели. Кто угодно из них, но только не сам Женька.

Он ещё ребёнок. Он это не всерьёз. Он просто геройствует.

Я не намерена жевать с ним здесь сопли:

— Нет у нас времени пререкаться. Упрямство свое кому-нибудь другому показывать будешь, а сейчас делай как я сказала.

— Не смотри, что мне мало лет, Яся, — Женя поднимается на ноги и подходит ко мне. — Я мужчина. Не позволю тебе умереть вместе со мной.

Только что он выглядел побитым щенком, но теперь выпрямляет спину, выпячивает грудь вперёд и с заметным усилием натягивает мужественное выражение лица. Хочет убедить меня в том, что он сильнее и храбрее, чем кажется. Но это вовсе неважно...

Я качаю головой, отказываясь принимать то, в чем он пытается меня убедить. Устало вздыхаю и, словно обращаясь к балующемуся ребенку, укоризненно произношу:

— Женя, прошу тебя, мы теряем время...

— Я одет в форму Красной армии, меня сразу увидят, тогда и ты погибнешь. Я не пойду на это. Пожалуйста, уходи. Быстрее, уходи...

Он действительно говорит твердо и уверенно, как взрослый мужчина, а не шестнадцатилетний мальчик. Но разве это что-то меняет?

Я просто.... не понимаю, что произошло за то время, что меня не было здесь.

Разве не Женька верил в то, что мы сможем уйти, когда в это не верила даже я? Так что изменилось сейчас?

По его тону слышу, по его взгляду вижу – он не шутит. Но и я не шучу.

— А как же партизаны, Жень? Ты ведь хотел стать партизаном. Пойдем же со мной!

Несколько секунд он молчит, а потом тихо произносит:

— Я надеялся, что мне представится шанс. Но этот шанс – твой, не мой. Если я пойду с тобой, ты погибнешь. Уходи наконец, прошу тебя!

И снова на моих глазах выступают слезы. Превозмогая их, молвлю:

— На улице сейчас никого. Люди решат, что офицер ведет пленного солдата...

— Нет, нами заинтересуются. Уходи же, Яся!

Внутри меня все трепещет от отчаяния. Что я должна сказать, чтобы этот глупый мальчишка перестал валять дурака?

Мы теряем время, разговаривая, и от этого мне хочется кричать во всю глотку. Мы так глупо и бездарно его теряем! Другого шанса у нас не будет. Не будет! Разве не ясно?! Почему он не может просто пойти со мной, упрямый баран!

Глядя на него, я вижу Лешу. Вижу Лешу... Вижу свой страшный сон: Лешу, который попал в плен, которого бросили товарищи.... Как же я могу так поступить с Женей?

Как, после этого, если доживу, мне смотреть на своего брата?

Но я не знаю — не знаю! — что нужно сказать, чтобы убедить Женьку пойти со мной. А время идет! Время уходит! Вот-вот по Михайловке начнут рыскать фашистские гончие, чтобы найти меня, и мы погибнем! Глупый мальчишка, ему так не терпится стать героем!

Глупый, глупый Женька! Как ты хочешь, чтобы я жила, зная, что бросила тебя тут?!

Вдруг Женя подаётся вперёд, нежно подхватывает меня за плечи и, глядя мне в глаза, мягко произносит:

— Яся, — на его бледных губах играет печальная улыбка. — Одна живая ты нам нужнее, чем мы двое, но мертвые. Ты ведь тоже понимаешь, что вдвоём нам не уйти. Так выживи одна, им назло, чтобы отомстить за меня и за Сашку! За Сашку и за меня, Яся!

Я чувствую, как что-то горячее заполняет все мое тело, отзываясь током на кончиках пальцев. Из глаз льются слезы. Женя осторожно вытирает их своими худыми пальцами.

Как же больно и как же сложно мне признать: он прав. Вдвоём нам не выбраться.

И даже зная, я бы пошла на это. Шанс ведь все равно есть. Всегда можно что-то сделать!

Но я не могу убедить в этом его. Он так и жаждет героической смерти. Хочет знать, перед тем, как умереть, что спас меня, или хотя бы дал возможность выжить.

— Выполнишь одну мою просьбу, Яся? — спрашивает он, глядя на меня с надеждой.

Ни секунды не сомневаюсь:

— Все, что угодно.

Глаза Женьки отзываются благодарным взглядом.

— Если ты сможешь дойти до конца войны... найди моих родителей. Феодора Степановна и Павел Викторович Балашовы. Они старые люди, я их единственный сын. Живут в городе Брянске, на улице Володарского, в сорок восьмом доме, в пятой квартире. Скажи им, что я не предал родины. И отдай им мой смертный медальон, чтобы они знали это.

Он расстегивает гимнастерку, снимает свой жетон и протягивает мне:

— Скажи им, что я люблю их.

Как я буду смотреть в глаза его матери? Как я ей скажу, что ее сын мертв, а я – жива, потому что оставила его? Он не понимает, о чем просит меня...

Но я сжимаю эту маленькую карболитовую капсулу в своей ладони. Поднимаю взгляд на Женю и прижимаю кулак к груди:

— Обещаю.

Лицо Женьки светлеет.

— А теперь уходи отсюда, Яся.

От его храбрых глаз мой взгляд опускается на ссадину на его щеке. Ссадина, которую он получил, защищая меня. А теперь я должна здесь его оставить.

Ноги не слушаются меня, они будто вросли в пол. Как же мне уйти отсюда, зная, что его ждет...

Не думай, не думай, не думай! Ты должна!

Один порыв – и я заключаю Женю в свои объятия. Делаю шаг назад и быстро выхожу на улицу, сдерживая себя от того, чтобы посмотреть на мальчика ещё хотя бы один раз.

Еще одна смерть на моей совести. Во что же превратится моя душа к тому моменту, как придёт мой час...

Прячу жетон Женьки себе под китель. Я обязательно выполню свое обещание.

Хлюпая по лужам, сворачиваю с большой улицы и иду меж домов по узкой тропинке. Пистолет держу наготове, скрываю под плащом. Мне повезло — это VIS-35, по принципу действия похожий на пистолет Браунинга, а с его устройством я хорошо знакома.

Иду прямо, не оборачиваясь и ни на что не отвлекаясь. Я – немецкий офицер, который просто идет по своим делам.

На одном из перекрестков, боковым зрением я замечаю немца, внимательно высматривающего что-то.

— Герр офицер? — окликает он меня.

Зараза. Стараясь избежать неприятностей, с надеждой, что он оставит меня, молча прохожу мимо, ничего ему не ответив, но солдат устремляется за мной следом. Без стрельбы не обойдется...

Мы идём по неширокой тропе между домами. На Михайловское уже начинают опускаться сумерки. И все же этого ещё недостаточно для того, чтобы помешать кому-то разоблачить меня.

Я слышу его спешащие шаги за своей спиной, а затем и голос:

— Герр оберштурмбаннфюрер Айхенвальд, это Вы?

Вот и все. Они его нашли.

Он не мог узнать Айхенвальда по форме. Здесь немало офицеров, которые носят похожую. 

Не говоря уже о том, как разительно я отличаюсь от Айхенвальда по телосложению – как ни пыталась бы, я не стану походить на его фигуру.

Он точно знает, что это не Айхенвальд. И называет меня его именем, чтобы увидеть реакцию.

Будь я действительно немецким офицером, обернулась бы. И он знает это. Прямо сейчас он понял, что я самозванка. Но он не выстрелит, пока не убедится в том, что я – та, кого они ищут: в случае ошибки ему не сносить головы.

Поэтому он повторяет свой вопрос, берет меня за плечо и разворачивает к себе лицом:

— Герр оберштурмбаннфюрер Айхен...

Гремит выстрел. Фриц валится замертво. И я мчусь прочь.

Слышу, как на звук выстрела сбегаются другие немцы. Слышу погоню, слышу лай собак, слышу, как расстояние между нами сокращается.

— Она там! Она там! Партизанка!

В этой суматохе я все еще пытаюсь ориентироваться и думать, куда бегу, чтобы поскорее покинуть Михайловское, но вдруг прямо передо мной, на следующем перекрестке, выскакивает полицай и стреляет мне в голову.

Каким-то чудом я успеваю пригнуться – выстрел лишь сносит фуражку с моей головы – и застрелить гада прежде чем он нажмет на спусковой крючок снова.

Бегу дальше. Погоня все ближе. Крики преследователей становятся все громче.

Сердце выпрыгивает из груди. Овчарки настигают меня раньше, чем фрицы.

Клацанье их зубов прямо у моих пят, угрожающее рычание, злобный лай. Они ведут немцев за мной.

Одна из овчарок свирепо бросается на меня и впивается зубами в ногу. Меня пронзает боль. Инстинктивно пытаюсь сбросить псину со своей ноги, но она только сильнее вгрызается в нее. Тут же подбегает вторая, готовясь наброситься на меня, но я успеваю пристрелить ее. Еще один выстрел, жалобный скулеж — и собака, укусившая меня за ногу, тоже остается позади.

Третью я подстреливаю на расстоянии.

Сапоги хороши, но и у овчарки хватка не как у козлёнка.

С такой ногой далеко я не убегу. Догонят. В открытом бою мне с немцами не справиться.

Лая я больше не слышу – похоже, у них было всего три собаки. Это хорошо.

Со следами проблем тоже не должно возникнуть – здесь много травы. Людей здесь тоже ходит много, поэтому понять что-то по этой траве сложно. Они не успеют с этим разобраться, будут смотреть на другие указатели.

Тело последней овчарки лежит ближе к повороту налево, остальные собаки тоже лежат в этом направлении. Фрицы решат, что я побежала туда. Поэтому я быстро переваливаюсь через забор дома справа — дальше убежать не успела бы — и падаю в кусты.

Пока я выжидаю, меня не покидает ужасное ощущение, будто за мной наблюдают. Надеясь, что мне лишь кажется, я медленно оборачиваюсь, и вижу в окне дома женщину лет сорока. Волосы на затылке встают дыбом.

Она смотрит прямо на меня; я – на нее, готовясь в любой момент сорваться и бежать. Безусловно, она видела, что здесь произошло, и она понимает, кто я такая.

А вот я не знаю, кто она. Я не знаю, на чьей она стороне.

Но размышлять долго не приходится. Немцы уже здесь.

Их шестеро, шестеро солдат вермахта. Они осматриваются, прикидывая, куда я побежала, и тоже замечают женщину в окне.

Один немец обращается к ней по-русски:

— Где есть партизанка?

От напряжения я задерживаю дыхание.

Женщина открывает окно и отвечает:

— Девочка в немецкой форме, она побежала туда.

Она указывает на поворот, у которого лежит труп овчарки.

Я выдыхаю.

— Будьте осторожны, у неё есть пистолет, — добавляет женщина.

И они ведутся.

Немец благодарит ее, и, переговариваясь между собой, они бегут, куда она сказала.

Я киваю ей в знак благодарности. Решив, что опасность миновала, тихо выползаю из кустов, крадусь мимо окон и так, бесшумно, чуть прихрамывая, превозмогая боль в лодыжке правой ноги, я пробираюсь от дома к дому, надеясь и молясь, что не наткнусь на кого-то еще.

Мои губы дрожат. Еще немного. Совсем чуть-чуть, и я...

...я вижу поле. Вижу Свапу, в этом месте ее русло больше похоже на извилистый ручей. А дальше леса — те леса, которых боятся фашисты... леса курских партизан.

Вот он — путь к свободе. Вот она, свобода, — совсем рядом!

Со всех ног я бросаюсь к ней. Но вот сзади снова раздается щелчок пистолета, и я замираю. Вздрагиваю, когда голос за спиной произносит:

— Партизанка.

Я хорошо знаю этот голос.

Этот волк снова нашёл меня. Лейтенант Кирхнер.

Я оборачиваюсь.

Как вчера утром, он стоит напротив меня, вытянув руку с глядящим мне в сердце парабеллумом.

Сквозь стену дождя я вижу его лицо. Обыкновенно строгое, сейчас оно кажется мне печальным. Нет ухмылки, губы сжаты, он серьезен, смотрит на меня с какой-то тоскливой грустью в глазах.

И именно в этот момент ко мне приходит понимание: все это время, с того самого дня, как мы с Сашей убили его солдат в лесу, это был поединок двух людей. Меня и обер-лейтенанта Кирхнера.

Он никогда не оставит меня в покое. Это не прекратится, пока один из нас не умрет.

Я устала бегать.

Поднимаю пистолет и беру его на прицел. Кирхнер не шевелится. Впервые мы равны перед лицом смерти. Наконец мы закончим эту дуэль.

Не думая, я спускаю курок.

Но выстрела не происходит. Осечка.

Пытаюсь выстрелить снова, еще раз, и еще, прежде чем смириться: у меня больше не осталось патронов.

Еще не поверив в это, еще не склонив голову перед своим палачом, перед своей судьбой, я беспомощно смотрю на пистолет в своих руках. Поднимаю глаза на Кирхнера и снова опускаю на пистолет.

Нет. Нет, нет, нет...

Я прошла такой путь... чтобы все закончилось вот так?

Это война. Да... Именно так здесь все и заканчивается.

Смерть... все это время она потешалась надо мной. Отбирала всякую надежду, а потом снова давала мне поверить, что я могу выжить.

Наверняка это смешно.

Смотреть на то, как я барахтаюсь в этом кровавом болоте, и знать наперед, что зря. Жалкое зрелище. Так смерть и забавляется. А над чем ей еще потешаться, если не над нашими попытками улизнуть от нее? Мы отчаянно бежим от нее со всех ног, не подозревая, что она повсюду. Наблюдает и ухмыляется, зная, что исправно выполнит свою работу и в этот раз.

Я опускаю руки. Мои пальцы безвольно разжимаются, пистолет падает в траву.

Капли дождя бьют по моему лицу, стучат по чёрному плащу Айхенвальда и серому кителю Кирхнера, барабанят по его фуражке, а я жду. Жду, когда выстрелит Кирхнер.

Но вместо этого он опускает пистолет.

И мне становится страшно. Я отшатываюсь.

Неужели он хочет вернуть меня туда? Неужели он все еще верит, что я что-то расскажу? Неужели после всего этого он не понял...

Растерянная и бессильная, я с недоумением гляжу ему в глаза, моргая мокрыми ресницами.

И тогда он тихо говорит:

— Беги.

Земля как будто уходит у меня из-под ног.

Не в состоянии закрыть рот от удивления, я пячусь назад, продолжая смотреть Кирхнеру в глаза, пытаясь понять, что он задумал.

Но он не двигается с места. Он просто... просто.... смотрит на то, как я ухожу.

Он... он... отпускает меня?

Я все ещё жду выстрела. Делаю еще несколько шагов назад. А потом бросаюсь прочь что есть мочи.