приюти меня в своем сердце

— Чимин... Чимин-а, — шёпотом тянет Тэхён, заглядывая в небольшое решётчатое окно железной двери. — Хён! 

Наконец, парень, до этого лежащий на холодном полу, поднимает голову и, заметив омег по ту сторону, незамедлительно встаёт и подходит к окошку. 

— Вы с ума сошли?! — испуганно шепчет Пак, ухватившись ослабевшими пальцами за стальные прутья. — А если вас поймают?

— Мы осторожно, — отзывается Джин и достаёт из кармана несколько кусочков неизменного чёрного хлеба, просовывая их омеге, глаза которого начинают слезиться. 

— Вы... 

— У тебя уже сутки и крошки во рту не было, — вздыхает Тэхён, протягивая жестяную кружку с водой, которая, к счастью, пролезла в решётку. 

— Спасибо... 

Вчера во время работы кто-то из омег разлил мыльную воду, вследствие чего Чимин, шедший с тазом, поскользнулся и случайно облил смотрительницу. Собственно, за это его и заперли в подвале, где находилась пара своеобразных камер. А перед этим высекли икры ног розгами... 

Три месяца жизни существования в приюте принесли смирение со своей участью; слёзы, попервости ручьём лившиеся на подушку, казалось, совсем высохли, и на смену пришло безразличие, обрамлённое крохотной надеждой на какое-то чудо и недосягаемое счастье. Ведь должно после страданий быть что-нибудь хорошее? Ведь жизнь — штука, окрашенная в чёрно-белую полоску? Ведь так?

Омеги старались вести себя «правильно», чтобы избежать лишних наказаний: всё идеально отстирывали даже в ледяной воде, работали в молчании, пытались не показывать, что очень сблизились... Этот список можно продолжать и продолжать, но какой смысл, если он мало способствовал уменьшению количества различных придирок? Один раз даже дошло до того, что Тэхён схлопотал пощёчину за то, что, якобы, не так стоял.

Парни успели познакомиться с другими омегами, ужаснувшись, когда узнали, что некоторые тут находятся уже несколько лет. После такого надежда на чудо постепенно угасала... А вот дружелюбными оказались далеко не все. Например, на следующий день после того, когда всем сократили время на приём пищи, Тэхён получил пару тумаков. И получил бы больше, не вступись за него Джин с Чимином. 

Некой звездой приюта был Чанмин и, по закону жанра, его «компания» — этакие подпевалы. К слову, именно они тогда пристали к Тэхёну... Чанмин постоянно являлся инициатором каких-то мелких скандалов, за которые наказывали, почему-то, кого угодно, но не его самого. Он любил подставлять других омег, любил докладывать о чём-то интересном настоятельницам — к примеру, кто-то «плохо» сегодня работал, кто-то не спал ночью и всё в этом роде. Тэхёну с Джином и Чимином тоже досталось — после этого они были вынуждены прекратить сидеть вечерами в уборной, разговаривая на разные темы. Темы, которые отвлекали... 

Однажды, когда омег поутру вели в прачечную, Джин случайно увидел в занавешенном окне небольшой пристройки приюта — там обычно ночевали дежурные монахини или священники — два силуэта. Надо быть идиотом, чтобы не понять, что именно там происходило. Кто-то кому-то остервенело отсасывал. Чанмина, к слову, среди идущих омег не было. 

Тогда многое встало на свои места. И почему этот омега неприкосновенен, и почему практически не ночует в общей спальне, и почему не ест вместе со всеми — Тэхён вот, кстати, наивно полагал, что того наказывают, жалел... И эти чересчур довольные рожи священников тоже стали понятны. От осознания становится мерзко. От осознания тошнит. От осознания хочется рыдать.

От осознания безысходности. 

И Джин снова убеждается.

Можно верить в Бога, но не в церковь. 

— Пожалуйста, уходите. Вас же могут наказать, — бормочет Чимин и откусывает немного хлеба, не удержавшись, но тут же давится, потому что... 

— А ваш друг куда умнее, чем вы, — слышится за спинами двух мгновенно вздрогнувших омег. Они оборачиваются и видят омерзительную ухмылку настоятельницы. 

— Сестра... — одними губами произносит Тэхён, замирая от страха, ибо примерно понимает, что сейчас их ждёт.

— За мной, — бросает монахиня, — а ты, — смотрит она на не менее испуганного Чимина, — останешься здесь ещё на сутки. 

— Прости нас, — успевает прошептать Джин до того, как его толкают к большой бетонной лестнице. 

Это не могло произойти, потому что ночью никому до омег нет никакого дела. Точнее, это и не произошло бы, не постарайся кто-нибудь. Всё слишком очевидно. И снова слишком тошно. 

Тэхёна и Джина ведут уже по давно знакомому коридору, снова в полумраке, от которого всегда становится жутко до противного холодка по позвоночнику. К их большому удивлению, оказываются они в кабинете, в котором были ещё в самый первый день. А Тэхён на долю секунды думает, что их сейчас просто отругают — он всё ещё остаётся слишком добрым, даже наивным, свято верит в доброту людей, несмотря на то, что эти люди всю жизнь причиняли ему только боль. Но Тэхён читал. Много читал. И в книжках писали про добрых принцев, про героев, про милосердие и многое, многое другое. Хорошее, светлое. Книжки учили тому, как независимо от ситуации оставаться человеком, тому, как быть Человеком. Пусть глупо, пусть по-детски, но омежка всё равно не утратит веру в человечность. По крайней мере, очень постарается верить в неё как можно дольше, что уже достойно уважения. В таком-то месте... Потому что обычно здесь все теряют эту самую человечность. Да что там... Они теряют самих себя. 

— Ложись на спину, — говорит настоятельница, смотря на Джина и указывая ему на пол перед собой, а сама берёт деревянную перекладину среднего размера, стоявшую возле стены. 

Она всегда там была или её специально принесли? 

Омега слушается и молча ожидает следующих действий со стороны монахини. Та берёт его ноги, укладывая на жердь, и привязывает их жёсткой верёвкой. Не будь ситуация такая печальная, Джин обязательно бы пошутил, что наборчик для пресловутого садомазо. Да и где? В главном кабинете монахинь!

Женщина снимает с Кима потёртые тряпичные тапочки, а после направляется к своему столу, возле которого стоял большой чёрный сундук. Открыв его, пожилая омега достаёт оттуда тонкий осиновый прут — по всей видимости, совсем недавно срезанный, и возвращается к парням. Она поворачивается к широко раскрывшему глаза Тэхёну и протягивает ему розгу. Тот берёт её дрожащими пальцами и с непониманием смотрит на монахиню.

— Бей. 

— Ч-что? — У омеги внутри всё опускается и начинает болезненно тянуть.

— Бей, — повторяет Сестра, хотя прекрасно понимает, что Ким всё расслышал и с первого раза. 

— Н-но... — Глаза предательски наполняются слезами. Омега испуганно смотрит на Джина, а тот находит в себе силы слабо улыбнуться младшему.

— Иначе окажешься на его месте. 

Тэхён открывает и закрывает рот, словно рыба, выброшенная на берег. Он, не отрываясь, смотрит на женщину, будто надеясь, что та передумает. Так оно и было, на самом деле.

— Я жду. — Настоятельница складывает руки на груди и рушит последние крупицы упования бедного омежки. 

Светловолосый подходит ближе к перекладине, сжимая тонкими пальцами прут, смотрит на Джина, который уже сжал кулаки, ожидая первого удара. А у Тэхёна всё плывёт перед глазами из-за слёз. Разве так можно? Разве может он ударить человека? Разве может он ударить друга, который когда-то поддержал, взяв за руку, хотя видел впервые? Тэхён не хочет. Тэхёну больно только от мысли. 

— Я не могу, — шепчет омега, падая на колени. 

— Что?

— Я не буду этого делать, — чётко проговаривает парень, начиная рыдать. 

Он знает, что монахини ненавидят слёзы, знает, что и за это его наверняка накажут, но ничего не может с собой поделать. 

— Ты сам сделал свой выбор, — хмыкает женщина, демонстративно поправляя чёрный подол. — Этим и пагубна дружба, глупцы, — она отвязывает ноги Сокджина, — поднимайся, а ты, — хватает Тэхёна за локоть, — живо на его место. 

Джин встаёт на ноги, наблюдая, как теперь так же привязывают младшего и понимая, что сейчас ему прикажут то же самое. Бить друга. 

И совершенно не знает, как ему быть. Ведь это чёртов замкнутый круг получится. 

Но...

— Выйди, — кидает старуха и поднимает с пола ранее брошенный прут. 

— Сестра... 

— Выйди, — повторяет и с садистским наслаждением смотрит на зажмурившегося омегу на полу. 

— Сестра, накажите обоих! — с болью в голосе просит Джин, еле сдерживая слёзы. 

— Я и так накажу обоих. — Настоятельница проводит прутом по оголённой пятке Тэхёна, отчего тот вздрагивает. 

— Сестра... 

— Выйди и иди спать, иначе он получит сотню ударов вместо двадцати! — кричит женщина, указывая омеге на дверь. 

Блеф. Чистый блеф. Она не стала бы этого делать. Хотя бы потому, что омега попросту не сможет ходить, а это крайне невыгодно. А вот обеспечить ощутимую боль во время работы и наблюдать за мучениями со стороны — то ещё удовольствие. Жаль, что Сокджин не знал... 

«Главное, не плачь, Тэхён-а... Будет хуже...» — мысленно умоляет Джин, покидая кабинет. И только за дверью позволяет себе зарыдать, кусая ребро ладони, чтобы заглушить вопль...

— Считай.

Тэхён слабо кивает и, как ранее Джин, сжимает кулаки, впиваясь чуть отросшими ногтями в кожу. Он снова зажмуривается, рассчитывая на то, что так будет легче.

— Открой глаза и смотри на меня. — Очередная разрушенная надежда. 

Словно в замедленной съёмке, Тэхён наблюдает, как женщина замахивается, а в следующую секунду чувствует жгучую полосу боли на стопах.

— Один... 

Секунды между первым и вторым ударами ощущаются как целая вечность. А потом звук рассекаемого воздуха и...

— Д-два... 

Тэхён заламывает брови, искажая лицо гримасой боли, и сильнее сжимает кулаки.

Кровоточить этой ночью будут не только ступни...

     ***

— Мразь! Какая же ты мразь! — Джин накидывается на спящего Чанмина, с размаху ударяя того кулаком по лицу. 

Омега вскакивает от неожиданности и растерянно хлопает глазами, но через мгновенье на лице появляется чуть окровавленная мерзкая улыбка. 

— Знаешь, — стирает он капельку крови с уголка губ, — я тебя пожалею на этот раз. Ходит слушок, что вас троих купили. Так что чего-то хуже я вам уже не сделаю. — И наигранно вздыхает.

Джин, собирающийся снова кинуться на сволочь, замирает. 

Купили?