Глава 12
Ночью перед сном, пока из-за дверцы шкафа на меня глядит тьма, утром за завтраком и даже во время уроков я думал о родителях. Тогда я еще не совсем понимал их сверхзаботу и опеку, и запросто мог обидеться, когда мне отказывали в прогулках на улице. Я не мог понять нервозность отца и тревожность мамы. Я ни раз замечал, как у одного из них дергался глаз, а у второй дрожали руки. И всегда обвинял во всем работу, потому как из уст родителей, работа – самое страшное слово. Утром мама боялась опоздать на РАБОТУ, и потому обожгла пальцы рук раскаленной сковородкой. У нее на правой руке даже есть шрам, заработанный одним суетливым утром при жарке оладьев. А вечером папа вернулся с РАБОТЫ в плохом настроении и выпил бутылку пива (это всегда означало что-то плохое). Именно из-за нее, из-за этой треклятой РАБОТЫ, родители всегда озадаченные и уставшие. Сейчас же я стал видеть все по-другому, не сквозь призму розовых очков, а так, как это было на самом деле. С привкусом горечи, боли и страха. Я чувствовал себя очень нелепо и глупо: будто все это время был слепой, и вдруг резко прозрел. Будто мой дом, моя жизнь пылали ярким огнем и уже почти превратились в пепел, а я просто сидел и смотрел любимые передачи по Дискавери и выглядывал в окно, совершенно не замечая дыма. Затем накатила новая волна целой палитры ощущений, и среди них чувство беспомощности, безысходности и собственной никчемности. Появилось непреодолимое желание взять все в свои руки и что-то предпринять, не сидя сложа руки и не играя в паззлы. Но тогда было слишком рано, чтобы осознавать, что происходит, а теперь уже слишком поздно, чтобы вернуть родителей. Осознание, которое до сих пор бьет током по моей черепной коробке: «Уже. Ничего. Не исправить». Маленький Анри внутри меня хочет биться ногами в истерике от несправедливости, хочет в объятия своей мамы, от которой всегда вкусно пахнет цветочными мотивами с нотками самой чистой любви. Какую бы сильную заботу нам не давала бы Агата, объятия и поддержку мамы девятилетнему ребенку не заменит никто. Ровно так же, как и никто не сможет дать такой нужный мужской отцовский совет, как папа. Гуляя по следующим страницам дневника, мы все больше понимали происходящее и все лучше узнавали Агату. Может быть мы поступали неправильно, нарушив ее личные границы тем, что проникли таким способом в ее мысли. Но это было необходимо нам настолько же сильно, как и глоток воздуха. Мы как будто заново знакомились со своими родителями, с тетушкой и с самими собой. И было такое ощущение, что мы заново учились жить и понимать, как устроен этот мир. Ведь все, что во что мы верили и все, что знали оказалось поддельным и пластмассовым. Все это оказалось не больше, чем фальшь и выдумки. Мир не равно добро, а мы никогда не были и не сможем быть такими, как все. Нас никогда не примет общество, и казалось, что нам уже это не было нужно. Любой сказал бы, что мы стали злее. Но смог ли бы хоть кто-то суметь остаться прежним, после того, как на него обрушился огромный снежный ком, разрушая внутри все живое? Заставляя тебя преждевременно повзрослеть и убивая напрочь все светлое, что когда-то жило в тебе. Поначалу мне хотелось злиться и на родителей, и на Агату, но потом меня словно обдало ледяной водой, и я очнулся. Я не знаю, можно ли эти мысли назвать мудростью, но для девятилетнего мальчика, который только учился понимать людей, думаю, это был один из первых мудрых шагов. Любой на их месте поступил бы также, ведь гораздо проще сказать ребенку, что он не может выйти на улицу поиграть, потому что солнышко оставит на его нежной коже следы горячее, чем мамина плита. Нежели то, что за ним охотятся монстры и хотят соорудить из него браслет. Обвинять в чем-то родителей точно было бы неправильно, хотя плевал я на правильность и неправильность, просто лично для меня они были героями.
— В каком смысле героями? – неожиданно спросил Кронос, упираясь руками в стол, и как бы напоминая мне, что я не просто веду монолог, выворачивая все свои мысли и чувства наизнанку, но и делюсь своей историей с кем-то. Я немного замешкался, но продолжил:
— Да, я многого не знаю и что-то действительно никогда не смогу понять, но все, что я понимал тогда, когда впервые прочитал дневник – это то, что каждую минуту своей жизни они думали о нас.
— А что ты можешь сказать сейчас?
— Сейчас я знаю еще и то, что они думали о нас даже в последние минуты, когда за ними пришла смерть. Я понял это, потому что ощутил это на своей шкуре. В такие моменты особенно хорошо думается о близких. И о том, что ты не сделал и не сказал когда-то.
— А что бы тебе хотелось сказать?
— Что семья – это главное.
Меня окатило волной отчаяния. Мне хотелось бы сказать эти слова близким людям, но понимал, что родители давно мертвы, а где сейчас находится брат я понятия не имел и не знал, будет ли у меня еще такая возможность сказать ему эти слова. И от этого становилось не только грустно, но и безумно страшно.
— Отец говорил, что когда вырасту, я обязательно это пойму, но боялся, что будет поздно, – продолжил я, уставившись в пол. – Я понял это гораздо раньше, жаль только он этого уже не узнает.
Кронос смотрел с понимающим видом, и хоть я и понимал, что это просто из вежливости, но мне было важно куда-то выкинуть свои мысли и сказать то, что давно хотел хотя бы незнакомому человеку. И правда, стало намного легче. Перед глазами снова начал всплывать почерк Агаты.
«Мой собственный дом, по нашему плану, был спасательным кругом. Эмма больше нигде и ни с кем не обсуждала родственные связи, а поскольку место работы она меняла часто (как из-за своей непостоянности, так и из-за безопасности семьи), новый круг общения не знал ни о близнецах, ни обо мне, ни тем более о местонахождении моего дома. На случай, если однажды их найдут, и оставаться в родном доме окажется слишком опасным, они должны были приехать ко мне. Это случилось холодной зимой, когда близнецам было уже пять лет, и мы наивно полагали, что наши опасения не оправдались, и что все и дальше будет также хорошо. Но в жизни так не бывает. Маги клана Монт вернулись из Страсбурга, в котором жила их маленькая дочь. Там они оплачивали ей лечение и изредка ездили ее проведать, оставить теплых вещей и денег ее дяде, у которого она жила. После очередной такой командировки к дочери, они узнали о близнецах-альбиносах в Одеране. Какая птица донесла на своих хрупких крыльях эту новость, до сих пор для меня остается неизвестным. Или благодаря темной магии им пришло это видение во сне? В любом случае, они усилили свои поиски, и когда малыш Анри вышел на прогулку, и хоть они были такими редкими и недолгими, они (Монт) нашли их. Ведь всегда так и происходит, по закону подлости, ты можешь годами сидеть дома взаперти, но в один единственный день, когда решишься выйти подышать свежим воздухом ровно пять минут – тогда –то тебя и заметят. И как раз в тот день этот закон подлости и сработал, Эмма и Дориан всегда были на страже безопасности, и братья выходили за двор не чаще одного раза в неделю, при условии, что они не задержатся там дольше десяти минут. И Эмма всегда следила за ними в окно. Тим был закрытым мальчиком, любил играть в логические игры и был всячески увлечен какими-либо процессами, поэтому улица его мало интересовала. Хотя сейчас он любит смотреть на путешествия по телевизору и читать о звездах. Анри – наоборот, не может сидеть на одном месте и рвется на свободу. Ему, как настоящему ребенку, интересно все. И это сыграло с ним злую шутку. Они приехали ко мне уже под вечер, голодные и с красными носами – был лютый мороз. Снегом запорошило улицы так сильно, что я не помню, когда в последний раз видела такой зимний Одеран. Не представляю, как Дориан вел машину в такую погоду, но в результате ехали они так долго, что все изрядно устали. Мне было приятно видеть их: красивых, родных, а главное – живых. Первым делом я обняла Эмму (она так сильно исхудала за года, проведенные в бесконечном стрессе, что я прочувствовала руками все ее ребра), затем Дориана (сильный мужчина с широкими плечами) и поспешила рассмотреть мальчишек. Это была наша первая встреча, не считая дня их рождения (так вот вы все-таки какие, мои племянники!). Они смотрели на меня настороженно, опасаясь почти незнакомую родственницу, которую они знали лишь по рассказам и посылкам, но я понимала, что это все не могло заменить живое общение, и придется приложить усилия, чтобы завоевать доверие близнецов.
— Меня зовут Агата, я ваша тетушка, – сказала я самой нежной интонацией и протянула им руку. Первый заключил со мной рукопожатие Анри. Потом, менее уверенно, но все же это случилось, Тим. Еще было рано радоваться, но я уже тогда почувствовала, что контакт настроен. Мы найдем общий язык.
Помню это как вчера: я сняла с них мокрые от снега куртки, развесила их по батареям и заставила малышей мыть ноги в горячей воде. Накрыла на стол свою лучшую скатерть для особенных случаев (а случай был самый что ни на есть особенный, такой бывает раз в жизни) и подала на стол Рататуй. Это семейное блюдо еще со времен нашего с Эммой детства. Странное было ощущение, повод, вроде бы и грустный, а на душе был настоящий праздник. Мы наконец увиделись. Никакой конспирации. Только я, моя сестренка Эмма, ее муж Дориан и малыши Анри и Тим за одним столом, под одной крышей. И плевать, что будет завтра. Сегодня мы все забудем о существовании магии (а кто-то и вовсе о ней никогдаи не знал). Будем громко смеяться и звенеть бокалами».
Это и вправду был самый счастливый вечер. Только для нас он был таким по-настоящему, без шума и помех где-то на заднем плане, без дикого страха в груди и вопросов «а что будет дальше?». Мы просто приехали в гости вкусно поужинать и наконец собственными глазами увидеть и лично убедиться в том, что тетушка Агата из маминых рассказов все-таки существует. И она такая же теплая и милая, как и ее свитера, что она нам передавала на зиму. Мы просто наконец-то хотя бы совсем на чуть-чуть выбрались из своего домика, пускай не на улицу, а из машины прямиком в почти такой же снаружи дом. Но это уже совсем другой дом. И здесь совсем не давили стены. А завтра все будет как всегда, и нас ожидает вереница таких привычных и таких похожих на все предыдущие дней. Но это было лишь в воображении двух пятилетних мальчиков, которые тогда все еще жили под призмой розовых очков. Реальность для мамы и папы, и даже для тетушки Агаты, была другой. Они сознательно глушили сотни мыслей, которые им мешали расслабиться столько лет, чтобы в моменте почувствовать себя свободными и счастливыми. Ведь другого удачного момента у них может уже не быть.
И его не было.
«...На следующий день, как было обговорено раньше, Эмма и Дориан уехали. Они не могли бросить свою работу и также остаться взаперти, как и дети, потому что деньги имеют свойство исчезать. Главной их целью было заработать как можно больше и навсегда уехать. И уже было плевать на неизвестность чужого города, им хотелось просто бежать. Не ради себя, – ради детей. Детей, которых могли стереть с лица земли всего лишь за то, что они альбиносы, и из-за того, что в чьей-то семье принято, что за это убивают. Утром они ушли, обняв близнецов робко и с опаской, но с такой сильной любовью, которой я не видела раньше никогда и нигде. Больше они не вернулись. Потому что как только они вышли в город, назад дороги уже не было. Так рисковать уже было нельзя. Каждый визит обратно мог сопровождаться «хвостом» за собой. За одну такую ошибку можно поплатиться жизнью.