Часть Первая. Глава 15
Когда София вошла в столовую, её приятно поразила перемена маменьки. Княгиня в чёрном траурном платье с уложенными в аккуратную причёску волосами, порозовевшим лицом давала распоряжения слугам по поводу завтрака. Она суетилась, проверяя свежесть скатерти, блеск начищенного самовара, чистоту фарфора. Выглядела взволнованной и живой. В глазах за долгий месяц скорби впервые появился интерес, причастность к быту и жизни в целом. В тлеющую оболочку, бесшумно бродившую по дому, будто бы вдохнули душу, что стремилась к возрождению. Её точно кто-то, или что-то встряхнуло, и перевернутый кончиной мужа мир вернулся с головы на ноги. Вот только живость её выглядела беспокойной. Привычное равнодушие сменило нездоровое дёрганье. В голосе зазвучали нотки раздражения, вызванные беспомощностью и необъяснимым страхом. Конвульсивные движения, говорили о близкой истерике. В блестящих глазах читалось разочарование в себе, в своей непригодности, они словно просили о прощении, за то, что их обладательница так жалка и ничтожна.
— Доброе утро маменька, как вам спалось? — не желая расставаться с улыбкой вызванной обманчивым впечатлением, произнесла София, чувствуя, как улыбка всё же меркнет.
— О, Боже! Дитя моё, — воскликнула княгиня, заметив дочь в столовой. Она бросилась к девушке, обняла ее, целуя то в одну, то в другую щёку, так словно не видела долгие месяцы. — Нынче меня мучили кошмары, — заговорщицки зашипела княгиня, утирая вдруг выступившие слёзы.
— Маменька, вас надо показать доктору, — забеспокоилась София, глядя в раскрасневшееся лицо матери, — Велите послать за ним?
— Нет, нет! — отстраняясь от дочери но, не отпуская её руки, отозвалась княгиня. — Я хорошо себя чувствую. Меня ничего не беспокоит…, не беспокоит здоровье.
— Но, что вас тогда беспокоит? — заглядывая в глаза матери, спросила София.
— Нежданный и нежеланный гость, — зашептала княгиня, за руку притягивая к себе Софию, вновь прижимая, обнимая её. — Сон, этот кошмар, мучивший меня ночью, я видела в нём вашего дядю. Он… Сонечка… он… — она заплакала, утирая слёзы платком.
Пришла очередь Софии обнимать мать. Какая она худая, какая костлявая.
— Маменька, голубушка, полно, полно, — утешала она, поглаживая княгиню по спине, ладонью ощущая позвонки. — Будет вам, это всего лишь сон и я право не понимаю, отчего вы все так его боитесь?
— Оттого что он зло София! — отстраняясь от дочери, выплюнула княгиня, убирая влажный платок от лица. — Ваш отец неспроста отрёкся от него. И не строй эти недовольные гримасы! — заметив на лице дочери подозрительность и недоверие, велела княгиня. — Дай мне слово, что будешь держаться от него подальше! Обещай!
— Вы говорите так, будто он сам дьявол!
— Дьявол и есть!
— Глупость! — вырвав руку из пальцев матери, воскликнула София. Тотчас расставленные на столе чашки все как одна подпрыгнули на блюдцах.
— Что ты делаешь? — обернувшись на звон фарфора, оглядев пустую столовую, зашипела княгиня. — Немедленно прекрати!
— Я неосознанно. Оно само, — закусив губу, ответила София, не понимая, как такое вышло.
— Я запрещаю подходить к нему, и будет. — Княгиня обернулась на Марфу, нёсшую к завтраку баранки, варенье, масло на подносе, указала Софии на один из стульев, ни говоря не слова, вышла из столовой. Из коридора послышался её голос, зовущий камердинера деда, который должен был привести того в столовую.
За столом сидело всё семейство, ожидая появления Данилы и Луки Александровича, которые по неизвестным причинам задерживались вот уже на пятнадцать минут.
Княгиня заметно нервничала, беспрестанно расправляла салфетку у себя на коленях, следя за каждым движением всех троих детей, при этом вертя головой точно взволнованный воробей. Иван, заметивший оживлённость матери поглядывал на неё, вскидывая вопросительно брови, обращался к сестре с немым вопросом: «Что стряслось с maman?». София отвечала ему едва уловимым пожатием плеч. Нездоровая оживлённость княгини не скрылась и от непривычно притихшей прислуги. Лишь раздосадованный приходом очередного дня Гордей, и поглощённый приёмом пищи Михаил Васильевич не замечали перемены в матери и дочери. Сосредоточенные исключительно на самих себе они не считались с настроением и проблемами окружающих. Но даже эти две эгоцентричные натуры не оставили без внимания появление в столовой Луки Александровича.
Молодой человек (язык не поворачивался назвать его мужчиной из-за столь юного, чистого, необычайно красивого лица, подтянутого тела, белоснежных ладоней без единой морщинки) вошёл в столовую в элегантном французском костюме с надменно строгим выражением лица, словно собирался пожурить каждого присутствующего за известные ему одному проделки. Это самое выражение заставило сидевших за столом потупиться, уставиться каждому в свою тарелку. Краткое «Доброго утра», прозвучавшее из уст Луки Александровича, разом приковало к нему взгляды. В столовой воцарилось тягостное молчание, которое нарушил тихий голос княгини, приглашавшей Луку за стол.
— Это кто? — с набитым ртом спросил бесцеремонный Михаил Васильевич, страдающий потерей кратковременной памяти. — А, Пелагея? Кто он?
— Папа, это брат Владимира Александровича, Лука Александрович, — заливаясь стыдливым румянцем, ответила княгиня, метнув кроткий извиняющийся взгляд на Луку.
— Когда вы приехали? И как надолго? — с деловитым любопытством осведомился Михаил Васильевич.
— Вчера вечером, когда вы уже покойно спали, — ответил Лука. Уголки его губ дрогнули, вызывая на лице презрительную усмешку.
От этой усмешки в сумме с колючим взглядом чёрных глаз, старика передернуло, и он не задавая больше вопросов, вернулся к еде. Набив живот, не глядя более на неприятного гостя, вызывающего у него, то ли изжогу, то ли тошноту, а может и то и другое вместе, велел камердинеру отвести его на террасу, где бы он, устроившись в кресле-качалке, подремал.
Усмешка эта заставила Гордея умерить свой пылкий нрав и озлобленный на весь мир мальчик, вместо привычных проказ и громких криков приутих, вцепившись бледными пальчиками в юбку нянечки.
Во время завтрака, княгиня старалась быть вежливой и поддерживала беседу с деверем, интересуясь, как ему спалось? и пришлась ли по вкусу комната, отведённая для него? Лука Александрович поблагодарил княгиню за гостеприимство и сообщил, что всё ему здесь пришлось по вкусу. Он так же сообщил о своём желании познакомиться ближе с племянниками, которых к его большому огорчению впервые увидел в столь взрослом возрасте. Сожаление о том, что он не сумел понянчить их ещё младенцами, звучало настолько неправдоподобно, что княгиня, ощутив тревогу за детей, поспешила перевести тему разговора, сославшись на погоду.
— Облачно, — сказала она, поглядывая в большие окна столовой, выходившие в сад. — Наверное, будет дождь.
— К полудню разгуляется, — отозвался Иван, подозрительно поглядывая на дядю.
— А где мой четвёртый племянник? — не обращая внимания на трёп о погоде, спросил Лука.
Княгиня, представшая с утра курицей наседкой, оберегавшей своих детей, ощутив укол совести, оглядела столовую в поисках доверенного ей племянника покойного мужа, о котором она напрочь позабыла. Данилы в столовой не было. Видела ли она его сегодня? Кажется, нет. Но, где же он?
— Я видела его рано утром, — ответила на немой вопрос матери София. — Мы повздорили, — взглянув на Луку, как бы проверяя его реакцию, продолжила она, — Мне думается он убежал в сад, быть может, поспешил в церковь.
При упоминании церкви, Лука скривился. Выражение его лица говорило о презрении к Божьему дому.
— Мальчик весь пошёл в отца, — с нескрываемым отвращением заметил Лука. — Пройдёт пару тройку лет, и он обзаведётся собственным приходом.
Никто не нашёлся, что ответить. Да и не желал этого делать. Повисла долгая пауза, которую нарушил, сам Лука, вернувшись к игнорируемой ранее теме о погоде, после чего просил Софию и Ивана показать ему имение. Таким образом, они убьют двух зайцев сразу — прогулка поспособствует их близкому знакомству.
Княгиня, не желая оставлять детей наедине с деверем, вызвалась показать имение сама, но София предложила матери прилечь, так как выглядела она по её мнению нездоровой, с чем согласился простодушный Иван не сумевший понять хитрость и осторожность матери. Метнув в Софию беспомощный, но в тоже время злобный взгляд княгиня извинившись, отправилась к себе в спальню.
София же поторопилась переодеться к прогулке, задержавшись в комнате, крутясь перед зеркалом на добрых сорок минут. Выбрав лучшее домашнее платье, распустив волосы по плечам и надев новую шляпку, она спустилась в диванную к ожидающим её Ивану и дяде Луке.
— Как чудесно вы выглядите! Право, как чудесно! Вам невероятно идёт эта шляпка! — не удержался Лука, увидев Софию.
— Спасибо дядя, — отозвалась, краснея польщённая София.
Чертята плясавшие в бархатных глазах Луки Александровича, вызвали у Софии дрожь, пробежавшую по всему телу и замершую живым комком в животе. И вместо того, чтобы от пристального взгляда кокетливо опустить глаза, София не могла оторвать взор полного непонятного ей восхищения; восхищения этим невероятно красивым молодым мужчиной с безумным при этом бесстрашным, открытым, холодным взглядом.
Лука Александрович с едва заметной полуулыбкой на устах, продолжал сверлить племянницу глазами, точно проверял нервную систему юной кокетки на прочность. Заметив подобие восхищения в чёрных глазах так похожих на глаза его матери, сердце Луки замерло, неприятно кольнув внутри, — чувство испытанное им, пожалуй, впервые за сорок один год его интересной, наполненной разнообразными событиями жизни. Мужчина, удивляя самого себя, отвёл взгляд, переключившись на глупую физиономию Ивана, так похожего на своего добродетельного отца.
Негодуя, что сталось с его вечно спокойным неподверженным к стрессу сердцем, Лука слушаясь Ивана, пошёл за племянником, вникая в сдержанную речь, повествующую об имении покойного Владимира: полях, мужиках, скоте и деревне. Он не глядел более на Софию, идущую позади них, опасаясь, что перекрещенье взоров вновь уколет в самое сердце, но шорох её юбки не давал покоя, словно нашёптывал, приглашая обернуться. Лука слушал Ивана. Пусть монотонная речь племянника раздражала его, а шуршание юбки племянницы вызывало напряжение, выглядел он спокойным и всеми силами старался поддерживать беседу, задавал вопросы на интересующие его темы: сколько годового дохода имеет семья его брата? И как скоро они оправились после его внезапной, скоропостижной кончины? Под силу ли Ивану управляться с именем? Нашёл ли он общий язык с мужиками? Слушает ли его прислуга и дворовые? Поладил ли с камердинером отца, Тимофеем?
Иван выкладывал всё как на духу. Простота и прямолинейность брата огорчает и злит Софию. Она идёт позади двух мужчин, молча, слушает их всё, более гневаясь, как на того, так на другого. Вопросы дяди представляются личного характера и не должны по её мнению звучать, столь открыто. Её обижает его бестактность, с какой он влезает в их жизнь, но обида эта не за себя или за свою семью, а за дядю, — он не может, даже не имеет права с внешностью и манерами полубога, оказаться невоспитан, и не знать простых правил светского тона. Развёрнутые же, простодушные ответы брата раздражают ещё больше. Иван никогда не отличается сообразительностью, но и скудоумием не страдает. Благодаря необычным способностям, сидевшим внутри каждого из детей Владимира Александровича, в них невольно зародилась осторожность. Так куда же она подевалась сейчас? Иван не закрывает рот, словно попал под воздействие Луки, его магнетического завораживающего взгляда, пронзающего насквозь, заползающего в самую душу. Того взгляда от которого София не может отвести глаз, чувствуя оживлённость нервов стягивающих внутренности в болезненный ком. Одно это воспоминание заставило Софию замедлить шаг, ощущая холодок, пробежавший по коже, оставивший после себя неприятные мурашки. Взгляд же её устремился в затылок дяди, побежал вниз, жадно въедаясь в обтянутую шёлковым сюртуком спину, напоминающую перевёрнутый треугольник, узкую талию, стройные длинные ноги, обутые в кожаные сапоги, начищенные до блеска, после чего снизу вверх вернулся к затылку. Фигура дяди начала скоро отдаляться, и продолжала до тех пор, пока София не поняла, что остановилась и, преодолевая охватившее её волнение, поспешила догнать мужчин: «Господи, пусть он не оборачивается! Не дай мне вновь видеть его глаза, что обжигают мою бедную душу. О, Господи, как я слаба перед ним! Что со мною?» — София нагоняя дядю и брата, раскрыла веер, принялась обдувать им раскрасневшееся лицо.
— От поверенного Данилы, я знаю, что ваш отец, мой брат сгорел заживо в номере Петербургской гостиницы. — Услышала, приближаясь к мужчинам София, голос дяди. Сердце её так и замерло, пылающее лицо побелело, напоминая простыню.
Беззаботный Иван, болтавший без устали вдруг захлопнул рот с такой силой, что в тихом саду было слышно, как клацнули его зубы. Он взглянул на Луку, обернулся к Софии. Побелевшее как у сестры лицо, выражало недоумение, в глазах читался немой вопрос: «Ты тоже это слышала? Что мне сказать?».
— Именно так, — неожиданно для себя произнесла София, глядя на губы Луки, боясь поднять глаза выше, опасаясь, перекрещенье взглядов и в то же время желая этого.
— Я понимаю, как тяжко вам говорить об этом, ведь прошло слишком мало времени со дня утраты… право я не желаю вас обидеть, и мне так же тяжко ведь он был моим родным братом, которого я даже не сумел проводить в последний путь. Да мы плохо ладили последние несколько лет, но в том нет моей вины. Я любил обоих своих братьев и всегда искал общения с ними. Впрочем, об этом уже нет нужды вспоминать, время не повернуть вспять. Однако будь такая возможность, я бы стал более настойчив и сумел найти к ним подход, — Лука вздохнул, изобразив на лице сожаление, после чего отвернув лицо, скоро смахнул выкатившуюся из глаза слезу, которая ускользнула из вида Ивана и Софии. Не смотря на то, что слёз Луки брат с сестрой не видели, они оба вежливо отвернулись, безоговорочно поверив в искренность жеста.
Повисла неловкая пауза, которую ни София, ни Иван не смели нарушить.
— Я спрашиваю не из праздного любопытства, — повернувшись к племянникам, вновь заговорил Лука, — и упаси Бог, если я хотел причинить вам боль. Однако, смерть брата не даёт мне покоя. В подобных обстоятельствах я нахожу её странной и маловероятной. Вы понимаете, о чём я толкую?
Взгляд чёрных глаз скользнул по лицам племянников, не заостряя внимания ни на ком конкретно, чему были рады оба, в особенности София, сердце её начало трепыхаться в груди, словно птица с переломанными крыльями.
Очередная пауза, давящая тишина.
Беспомощный Иван смотрит на Софию, моля применить несвойственное его натуре красноречие, закрыть эту болезненную, ненавистную и так пугающую тему: «Ей-богу, я куплю тебе сотню платьев, только прекрати этот разговор!».
— Кажется, понимаем, — ответила София за брата.
Она замолчала. Лука смотрит на неё, ожидая продолжения, которое сыграло бы в его пользу, но которого к большому его огорчению, так и не последовало. Вместо долгожданной исповеди, излития горя, кроткая девушка (пусть глаза Софии и сообщили ему о кротости внешней, показной), потупив взор, теребила тонкими пальчиками кружева веера, всем своим видом показывая, как бы ей не хотелось углубляться в затронутую нынче тему. Бестолковый брат её, охотно чесавший языком пару минут назад, прибывает в явном замешательстве. Светлые глаза, внимают на сестру, ища поддержки и даже защиты. «Как жалок он! И какого сходство этого крепкого, высокого юноши с огромными ручищами, с побитым псом, что, не смотря на побои, жмётся к хозяину. Положим он и, правда, копия своего отца, но сходство это исключительно внешнее. Внутри добряка Владимира был стержень, он, несомненно, мог постоять за себя и за семью. Этот же юнец способен лишь на распускание соплей и пустых сутолок. Он неприятен мне. Нет, он мне противен!».
— Я хорошо знал своих братьев, и оба они были необычны, — устав от недомолвок и ужимок сказал Лука. — И не смейте дурить мне голову, глупостями, что не понимаете о чём я говорю.
Сказав это, Лука вперил колючий пронзающий насквозь взгляд чёрных глаз в Ивана. У юноши свело внутренности, к горлу подступил липкий ком, его едва не стошнило. Лицо дяди оставалось спокойным, кончики губ приподняты в подобии улыбки, но глаза…эти чёртовы глаза!
— Он умел поджигать! — выпалил Иван, отшатнувшись от дяди, делая два шага назад. — Ей-богу. Огонь так и плясал на нём! Ходил по всему телу. Он не мог сгореть. Не мог!
Из глаз Ивана хлынули слёзы, после чего юноша развернулся и, стыдясь проявленных чувств, охваченный болезненными воспоминаниями, бросился прочь из сада. Перемахнув изгородь, он словно подстреленный зверь, спасающий свою шкуру, исчез в лесу.
Всё произошло так быстро, что София, обомлев, замерла на месте, не веря собственным глазами и ушам. Он посмел сказать это вслух?! Зачем сбежал как последний трус? А были ли вообще произнесены услышанные ею слова? Или ей только померещилось? Может голос брата звучал лишь в её голове? Возможно, она проникла в сознание Ивана, и брат убежал от вызванной её манипуляциями боли? Столь сильна она была и столь невыносима, что ему не оставалось иного выхода как бежать.
— Ваня… — только и сумела произнести София, глядя в ту часть леса, где исчез юноша.
— Мне право очень жаль, — сказал Лука.— Я не хотел его обидеть.
София обернулась на голос и успела заметить исчезнувшую ухмылку дяди. Сердце её обдало таким холодом, что она невольно обхватила себя руками, желая согреться, выронив при этом веер.
— Я решительно не понимаю, что с ним, — одними губами произнесла София, глядя на лежавший возле её ног веер. — Отчего он… — она умолкла. Внутри у неё словно что-то оборвалось: «Иван произнёс это вслух. Он раскрыл тайну отца».
Лука наклонился, поднял с земли веер, встряхнув его от пыли, подал Софии.
Девушка взяла из рук дяди веер, и когда их пальцы на мгновение соприкоснулись (ей показалось, что дядя сделал это намеренно), покрытое льдом сердце охватило ярким пламенем, причинив томительную боль, которая к её стыду и изумлению доставила необъяснимое удовольствие.
— Благодарю, — прошептала она, заливаясь румянцем. — Позвольте извиниться за Ивана. Я убеждена, он не ведает, что творит.
— Ну, что вы не нужно извинений, — ответил Лука. Внешне он выглядел спокойным, когда внутренности его объяла дрожь вожделения, настолько сильного, что ему впервые в жизни стало страшно. По-настоящему страшно.
Перед внутренним взором всплыла картинка: он бросает Софию в траву, прижимает её сопротивляющееся тело к земле, накрыв своим. Он задирает юбки её платья, рвёт корсет и панталоны. Жадные руки его обследуют её тело, пальцы вонзаются в бёдра, — после на её белоснежной коже останутся синие отметины, — она кричит, но он накрывает её рот своими губами, и когда она немного успокаивается, его белые ровные зубы вонзаются в её нежную шею. Он чувствует вкус крови…её крови!
Видение столь явственно, что когда он слышит голос Софии, зовущий его по имени, а затем видит и её саму озабоченно глядящую на него, он долго не понимает где он. Он чувствует, как с уголка его рта течёт тонкая струйка слюны, ощущает выступивший под мышками пот и эрекцию.
— …Лука Александрович, с вами всё хорошо?
Он слышит испуг в голосе Софии и его вожделение только увеличивается.
— Сделайте милость, идите в дом! — говорит он. Голос звучит повелительно и грубо.
— Простите? — теряется София.
— Неужели вы не понимаете?! — искажая злобой красивое лицо, которое восхищает Софию, рычит он, — немедленно идите в дом!
Он сжимает кулаки, впиваясь ногтями в ладони, прикусывает щеку изнутри и уже с уголка рта, откуда, раньше тянулась слюна, сочиться алая струйка крови.
Окаменевшая, перепуганная София начинает пятиться назад. Пронизывающий, разгневанный взгляд дяди заставляет её развернуться и пойти по тропинке к дому. Она желает побежать, но чувство собственного достоинства не даёт ей сделать этого. Она воспитанная девушка и не имеет права носиться по саду как коза! Отойдя от дяди на десять шагов, она оборачивается, подобный жест, говорит о её невоспитанности, но она не может ничего с собой поделать. Ей хочется взглянуть на него ещё раз и ещё, и ещё… О, Боже!
Дядя стоит на том же месте с жатыми в кулаки руками, остекленевшим, животным взглядом. Губы его сжаты в тонкую проволоку, по подбородку струиться кровь. Он не сводит с неё глаз, тело его неподвижно.
София отворачивается и ускоряет шаг. Вскоре она скрывается за изгибом тропинки, за кустами сирени, за деревьями рябины. Она вновь оборачивается, но дяди уже не видит. Томительная боль отпускает. Ей легче, тело минуту назад зажатое в невидимые тиски — свободно. Но эта свобода тяготит. В ней, где-то глубоко внутри, вспыхивает желание повторения той особенной боли, от которой приятно немеют конечности, и сводит низ живота. Который раз за день её охватывает стыд, и вместо мимолётного желания, мелькнувшего в голове, развернуться и пойти к нему навстречу, она, раскрыв веер, пряча за ним лицо, спешит в дом, в спальню.