Часть Первая. Глава 9
Наступила долгожданная среда. Едва занялся рассвет, в доме заскрипели половицы, застучали каблуки, подошвы сапог о доски пола — это дворовые бегали, суетились, исполняя приказы Софии.
Дуняша ночь просидела в комнатке над свечкой, доделывая платье Даниле, с рассветом побежала к барышне, готовить ей туалет. Девушка крутилась возле Софии, точно юла; приладила оборки, проверила стежки на талии платья, ползала на коленках, расправляя подол и тряся нижние юбки, приносила чай. От полноценного завтрака, а после и обеда София отказалась, так как хотела влезть в корсет, который бедная Дуняша затягивала с недюжинной для девушки (даже дворовой) силой. Смахнув пот и дав барышне нюхательной соли, чтобы та ненароком не грохнулась в обморок, Дуняша продолжила суетливую беготню. Вздохнуть с облегчением она смогла, лишь после того, как одетая, напудренная София покинула дом.
Равнодушный к предстоящему выходу в свет Иван, накануне просидевший весь вечер в кабинете, над деловыми бумагами отца и забытом, но вдруг обнаруженном во внутреннем кармане сюртука письме Дурёхе, проснулся, однако, ни свет, ни заря. Разбудил его не топот ног дворовых, а maman, постучавшая в дверь спальни. Дождавшись за дверью, пока сын влезет в брюки, княгиня прошла в комнату, поцеловала Ивана — мимолётное прикосновение сухих, холодных губ к щеке, — после чего велела выслушать её.
Она просила Ивана, отправиться к Барановым вместе со всеми, так как, чувствует она себя неважно и намерена уехать домой пораньше. На вопрос Ивана, что ей мешает это сделать, не прибегая к его помощи, княгиня, ответила, что София не простит ей, да и не послушает, покинуть бал раньше времени. Иван должен был приглядеть за сестрой, в те часы, когда мать, отправиться домой. Ивана просьба матери тяготила. Он не собирался присутствовать на этом сборище знаменитых щеголей и повес, тем более из вежливости поддерживать пустые толки. Но как можно отказать матери?
Она стояла спиной к нему, глядя то ли в окно, то ли на стекло. Монотонный, ровный, тихий голос продолжал свой монолог, но Иван его уже не слышал. Он смотрел на костлявые плечи матери, на которых висело чёрное платье, на потускневшие, местами побелевшие волосы, собранные в неряшливую причёску. На бледный профиль, с впавшими щеками, очерченными, как бы выпирающими скулами, с холодными глазами, посаженными в тёмные впадины. Она выглядела постаревшей и страшной… Да она выглядела страшной! Её прежняя красота, блеск, жизнерадостность всё исчезло, стёрлось, растворилось в воздухе. То, что стояло подле окна, более не было его матерью. Она ужасно переменилась и не только внешне. В голосе, в котором неделей ранее слышалась безысходная скорбь, нынче осталось лишь пустое равнодушие. Чем больше он на неё смотрел, тем сильнее убеждался, что перед ним не княгиня Арчеева, а тень. Но тень не озорной, энергичной, любящей и любимой женщины, а тень покойника — Владимира Арчеева.
Иван почувствовал неистовую жалость к ней и страх перед будущим, в котором, ежели мать не перестанет хандрить, её может и не статься. Ему захотелось подойти к окну, схватить мать за плечи, развернуть к себе лицом и встряхнуть. Заглянуть ей в глаза, закричать, что есть мочи: «Полно! Достаточно страданий! Посмотрите, до чего вы себя довели. Маменька, вы должны жить, должны найти в себе силы! Вы нужны нам: мне, Софии, Гордею! Что же вы делаете с нами и с собою!?». В то же время, ему хотелось подойти к ней взять на руки и, прижав к себе, точно больного ребёнка, качать, качать, качать, пока она не заснёт, погрузившись в мир снов, точно в глухую толщу океана, где её никто не потревожит и не найдёт. Его снедала такая жалость к ней, что мгновение он готов был отдать её Богу, отцу и небу, лишь бы кончились страдания, лишь бы не видеть её стремительного увядания, что ржавыми иголками вонзалось в сердце. Но вместо того, чтобы подойти к матери, он отвернулся от неё, и сказал:
— Я сделаю, как вы просите, maman. И осмелюсь просить вас.
— Об чём же? — даже не отрываясь от окна, спросила княгиня.
— Велите Марье, помочь вам с причёской и пудрой для лица, — сказал Иван краснея.
Заметив боковым зрением движение у окна, он поднял глаза, ожидая увидеть на лице матери, ухмылку, недоумение, возмущение или на худой конец злобу, но бледное пепельное лицо оставалось мертво к эмоциям. Иссиня белые губы приоткрылись, и изо рта вылетело холодное: «Хорошо». После чего женщина беззвучно удалилась, прикрыв за собой дверь.
Данила стоял в своей комнате перед зеркалом, глядя на отражение какого-то щёголя! Дуняша занесла ему перешитое платье Ивана, которое придало юноше барского блеска и неуверенности в себе. Четырнадцать лет, проходив в простых портах, брюки из двойного шёлка стесняли его. Бархатный кафтан с медными пуговицами и стоячим воротником, стягивал грудь, не позволяя дышать, начищенные до блеска сапоги давили пальцы. Но все эти неудобства, неудобствами, по сути, не являлись, всё это лишь чудилось Даниле, от страха предстать таким фатом перед огромной, незнакомой публикой. Что бы сказал отец, увидев его в подобном наряде? Не одобрил. Прежде чем в голове сформировались строки из библии заставляющие Данилу каяться в грехах и молить Бога о прощении, юноша тряхнул головой, точно прогоняя всё ненужное, и улыбнулся отражению в зеркале: «Как хорош!».
Иван стоял возле поданой кареты, дожидаясь, мать, Софию и Данилу. Он сорвал травинку, вяло пожёвывал её конец, думая о Дурёхе, которую не видел с того самого дня когда сделал признание. Его более не тревожило, расскажет ли деревенская девушка о влюблённом в неё барине. Днём ранее в нём поселилась уверенность, что девушка, точно Иван, посчитала нужным сохранить происшествие в тайне. Откуда взялась эта уверенность? Возможно интуиция. А может, простейшая логика: нет сутолок среди дворовых и гнева maman, значит можно дышать свободно. Он рисовал в воображении её образ, сначала представляя в юбке из грубой ткани с видневшимися из-под неё босыми ступнями, просторной белой рубахе, повязанном на голове платке; после воображал её в платье расшитом золотом, со стягивающим талию корсетом, густыми волосами, собранными в высокую причёску, в туфлях на высоких каблуках. Как забавно и в то же время притягательно выглядят дамы, которые с достоинством королев несут себя, ступая с носка на пятку. Нет, никаких каблуков и роскошных нарядов. Не преобразят они простоту, в которой кроется истинная красота деревенской девушки, не станет она привлекательней. Отнюдь, блеск купеческой жизни изуродует её, обесценит. За всеми нарядами и драгоценностями оттягивающими шею, уши и пальцы, исчезнет душа, пред публикой предстанет дорогая кукла, полая внутри.
На терассе появилась княгиня. Она послушалась Ивана, напудренная и напомаженная с закрученными в кудри волосами, в чёрном новом платье, выглядела куда живее и свежее, в сравнении с нынешним утром. Несмотря на болезненную отчуждённость, полное равнодушие к происходящему, в Пелагее Михайловне, чувствовалась стать и аристократизм. Иван, продолжая играть в воображаемое перевоплощение женщин мысленно надел на мать платье Дурёхи, но и в простом крестьянском одеянии она выглядела княгиней, а не деревенской бабой с утра до ночи занятой тяжёлой работой. Он улыбнулся матери, вытянул травинку изо рта, бросил на землю.
Вслед за княгиней в дверях показалась София и поддерживающий её за руку Данила. Тотчас улыбка Ивана померкла, растянувшись в удивлённое «О». Поразила его не сверкающая София, в роскошном платье, обтягивающем её тонкий стан, открывающем белоснежные плечи, подчёркивающем достоинства точёной фигуры; не её великолепная причёска, с вплетёнными в кудри живыми лилиями и капельками бриллиантов прикреплённых к кончикам шпилек, прячущихся в чёрных блестящих локонах, не её неотразимое невероятной красоты свежее, молодое личико, а Данила в его перешитом платье. Кузен, этот бедолага в потрёпанных портах, сын покойного священника выглядел истинным щёголем! А длинные волосы, падающие на сутулые плечи! Он зачесал их назад, открывая чистый высокий лоб, из-за чего тяжёлые веки и опущенные уголки глаз, создававшие впечатление вечной грусти, стали выразительней, появилось в них что-то притягательное, загадочное. Бархатный кафтан, обтянув грудь, словно заставил расправить Данилу плечи, отчего кузен вытянулся, приосанился. В юноше прибавилось уверенности, смелости, мужественности и как бы Ивану не удивительно было это признать, доблести. Когда Данила подошёл к карете, Иван едва было, не подал ему руку для крепкого рукопожатия, но тотчас себя одёрнул, демонстративно отвернулся от кузена, подал руку матери, помогая забраться в карету.
Усевшись в карете и велев кучеру трогать, Иван, сидевший против Софии, рядом с матерью, глядевшей в окно, не сумел сдержать тяжёлого вздоха. Ему претила мысль оказаться в праздности, роскоши глупого общества называющего себя знатью. Не хотелось пустых разговоров, пахабных шуток пьяных бояр, показного кокетства дам, в котором так и сквозило пошлостью. Ивану виделось светское общество именно таким. Сборищем грешников строящих из себя святых. Его духу ближе простой люд, с грубой пусть неграмотной, но живой, искренней речью, простыми манерами, чистым, открытым взглядом. Ему ближе босые ступни Дурёхи, ступающей по мягкой траве и утоптанной земле, нежели маленькие ножки барышни обутые в изысканные туфельки, цокающие по мрамору гостиных. Он не сын своего отца, он родился не в той семье.
— Ваня, — позвала София, прикоснувшись к коленке брата, выдернув его из раздумий. — Отрадно, что вы передумали и решились поехать с нами.— В её голосе звенело нетерпение и предвкушение чего-то фееричного.
— Я не менял решения, — отозвался Иван. — Я исполняю волю maman.
— Маменька, — изогнув вопросительно бровки, обратилась София к матери, — Вы правда, просили Ваню, поехать с нами? Как это хорошо, но право так неожиданно.
— Отчего же? — удивилась княгиня. — Что здесь неожиданного.
София вспыхнула:
— Последнее время вы отдалились от нас, — извиняющимся тоном, заговорила она. — Вам будто нет до нас никакого дела.
— Ну, что за вздор! — выдохнула княгиня, показывая своё негодование. Но стыдливый взгляд отвела к окну.
— Право, нынче вы другая, — поспешила оправдаться София. — Вы словно ожили, и похорошели. Ей-богу похорошели маменька! Бал пойдёт вам в пользу. И Ивану. Нам всем!
— Я побуду недолго, — не обращая внимания на комплименты и восторги дочери, сказала княгиня.
— Но маменька!? — испугалась София. — Неужто…
— Нет, нет, — оборвала её мать, — Иван присмотрит за вами и привезёт домой. Я попрошу тебя Соня, слушать его и не перечить. А ещё… — она бросила мимолётный взгляд на Данилу, — попрошу держать… держать это при себе.
— Маменька…
— Пообещай! — вонзив в неё строгий взгляд, от которого у Софии пробежала волна мурашек по спине, сказала княгиня.
— Обещаю, — опустив голову, повиновалась София.
— Вот и хорошо, — отвернувшись к окну, произнесла княгиня. — Хорошо.