Часть Первая. Глава 8
Иван, точно голодный коршун, сцапавший мышонка, тащил Дурёху в лес, дальше от деревни. Босые ноги перепуганной девушки путались в траве; сухие ветки хрустели под подошвами сапог барина, кололи ступни крестьянки, замедляя её, следовательно, и Ивана. Неизвестно сколько бы ещё бежал одуревший от страха, дикого азарта и неистовой страсти Иван, если бы крестьянка не запнулась об упавшую, уже трухлявую березу и не повалилась, наземь потянув за собой сумасшедшего барина. Лишь тогда Иван, распластанный в траве, отпустил руку девушки. Он резко сел, обернулся к Дурёхи, ища её взглядом, протягивая к ней руки, словно ловя жемчужину, выскользнувшую из пальцев, стремительно летящую в тёмную бездну океана.
Дурёха беззвучно плакала. По её побледневшим щекам текли слёзы. Протянутые к ней руки барина, заставили отпрянуть от похитителя, сжаться в комок, подтащить к себе ноги, подобрать юбку. В каждом её жесте читался детский страх перед неизвестностью, что несёт в себе исключительно ужас. Большие серые глаза, молили о пощаде, просили о помощи. Расширенный зрачок, казалось, пульсировал в такт прыгающему в груди сердцу.
— Господи! — воскликнул Иван, изумившись и устыдившись чувству, которое вызвал у девушки её похищением. — Не надо плакать! Пожалуйста, не плачь! — он, было, потянулся к ней, желая взять за руки, но Дурёха шарахнулась от него и замерла, вся трясясь, будто ждала расправы.
— Я не причиню тебе вреда! — сказал Иван, но заметив, как она сосредоточила взгляд на его губах, повторил, тоже самое, только медленно, проговаривая слова по слогам.
Дурёха разобрав сказанное, поймала взгляд Ивана, задержав на нём внимание более чем на минуту, вновь уставилась на губы, боясь пропустить следующий поток слов, что по её мнению должен был политься изо рта барина.
Иван понял, что от него требуется, но открыв рот, не смог произнести, ни слова. Он не знал, что сказать. В голове вдруг стало пусто — ни единой живой мысли. Глядя на взирающую, на него в ожидании объяснений Дурёху, на её блестящие серые глаза, цвета летнего дождя, на её бледное, совсем недавно игравшее здоровым румянцем лицо, на светлые волосы, выбившиеся из-под платка, он словно онемел, как бедная крестьянка потерял дар речи. О письме, что было написано накануне ночью, лежавшем во внутреннем кармане сюртука, он забыл, и вспомнил лишь спустя два дня, когда полез в карман, пряча там очередную бумагу. Поэтому вместо того, чтобы изливать душу по средствам речи, он отдался воле чувств и, припав перед зажатой крестьянкой на колени, взял её за руки приложился к ним губами.
Его сухие, но при этом тёплые и нежные поцелуи, заставили вздрогнуть Дурёху. Иван ждал, что девушка вырвет осыпанные поцелуями руки из его холодных пальцев, быть может, даже осмелиться ударить его, защищая свое девичье достоинство, но рук девушка не отняла. Глядя в его открытое, добродушное лицо, затуманенные страстью глаза, подрагивающие каким-то непонятным ей нетерпением губы, она изумлённая происходящим, издала жалобный стон, едва заметно метнув головой, словно говоря: «Нет!».
— Я люблю тебя, — неожиданно для себя выдавил беспомощный Иван.
Руки девушки выскользнули из его крупных ладоней, взметнулись к покрасневшему лицу, закрывая рот, будто предотвращая очередной стон глухонемой, на этот раз удивлённый или возмущённый. Дурёха замотала головой, отрицая слова барина, которые она без сомнения поняла неверно, вскочила на ноги, и прежде чем Иван успел что-либо сказать или сделать побежала от него в сторону деревни с такой быстротой, словно убегала от разъярённого медведя.
— Постой! — поднимаясь с колен, позвал Иван. — Ради Бога, стой же! — крикнул он с таким отчаянием, что если бы Дурёха не была глухой, то непременно бы остановилась, вернулась к выкравшему её барину, так как у любой девушки имеющей сердце, даже холодное, заныло бы от этого крика душа.
— Господи, что же я натворил! — сокрушался Иван, шагая из леса к дороге, что вела к имению. Дурёху он догонять не стал, не видел в этом смысла. — Расскажет, ей-богу расскажет!
Ну и расскажет, кто ей поверит? Их никто не видел, а значит, ничего не было! Да, ничего не было, и Ивану лучше о своём постыдном крахе скорее позабыть. Глухонемая крестьянка не ответила на его чувства. Ей нет до него никакого дела. Её сердце молчит, душа закрыта для него. Вернуться к бумагам, к делам семьи. Выкинуть Дурёху из головы… Аннушку… о Боже, сжалься надо мной!
Иван махнул рукой, выплёскивая часть гнева, рассекая воздух, и бросился бежать, точно надеялся ветром очистить отяжелевшую тягостными мыслями голову. Но бег не спас от тяжёлых дум, лишь утомил и выбил из сил. Поэтому оказавшись на дороге, Иван перешёл на спокойный шаг.
Проходя через сад к дому, Иван заметил Гордея, кидающегося в Лизу грязью. Девушка пыталась увернуться, но судя по испачканному платью и забрызганному лицу, ей это удавалось плохо. Гордея происходящее жутко веселило. Маленький барин в промежутках злобного смеха визжал от счастья. Лиза же выглядела измотанной, и казалось вот-вот, выбьется из сил, шлепнется в обморок. Иван пожалел девушку, свернув с дорожки к луже, где резвился брат.
— Гордей! — позвал он строгим голосом.
Мальчишка обернулся, нахмурился, улыбка исчезла с белоснежного лица.
— Оставь эту глупую забаву! — приказал Иван. — И не трогай Лизу!
— Мы играем, — сквозь зубы отозвался Гордей, которого всегда страшило присутствие брата.
— Иди в дом. Пусть Лиза тебе что-нибудь почитает, — вновь приказной тон и строгий взгляд.
— Не хочется, — та же злость, но уже смешанная с нотками страха.
— Иди в дом.
Гордей пять секунд прожигает Ивана гневным взором, но не выдерживает холодный взгляд брата и повинуется ему. Стиснув кулаки, мальчишка идёт в дом, поднимая высоко колени и ударяя подошвами грязных ботинок по земле.
— Спасибо барин, — шепчет Лиза Ивану, кланяясь, спешит за Гордеем.
Иван разбитой походкой, с поникшими плечами бредёт вглубь сада, на скамейку окружённую кустами сирени.
***
Он час проводит в одиночестве, прокручивая перед внутренним взором одну и ту же картинку: взлетающие к лицу и закрывающие рот руки Анюты, к которым он прикасался губами мгновением ранее. Её покрасневшее от стыда лицо. Стон как бы говоривший «нет». Вновь руки, губы, лицо, «Нет». Руки, губы, лицо, «НЕТ». Руки, губы, лицо…хватит! Если он не остановится, он сойдёт с ума. Он вскакивает со скамейки, но тут же присаживается обратно не в силах двинуться с места. Ему бы вернуться в дом, запереться в кабинете отца, откупорить бутылку вина, раскурить трубку, вот бы что помогло расслабить нервы, но он продолжает сидеть в саду. Не идёт в дом лишь по той простой причине, что может встретить там maman. Более того, ему чудится, что княгиня уже знает о сотворённом им безрассудстве и разыскивает его. Даже если предположить, что такое возможно — впрочем, откуда ей знать? — что ему может сделать эта хрупкая, беззащитная, ослабленная горем женщина? Другое дело отец…О Боже! Иван сжимает голову руками, упирается локтями в колени. Что бы сделал отец, узнав, где был Иван, а главное с кем? Что бы сказал, услышав из его уст эти злосчастные три слова, так напугавшие Дурёху? Отправил на учёбу за границу подальше от простолюдин, в высшее общество его сверстников. Положим, это был бы лучший вариант из всех возможных!
Он слышит приближающиеся шаги, но продолжает сидеть, обхватив голову руками. Кто бы там ни шёл, Иван надеется, что он пройдёт мимо, не обратив на него внимания. А если замети, то из любезности, поспешит убраться, не нарушая уединения молодого князя. Но надеждам Ивана не суждено сбыться. Тот, чьи шаги потревожили тоскливые думы Ивана, не только не поспешил убраться, но ещё имел наглости остановиться против скамейки, которую он занимал.
«Только не София. Пусть это будет кто угодно, но только не София», — не открывая глаз, не поднимая головы, просит Иван. Последнее время он отдалился от сестры, в которой души ни чаял. Смерть отца словно раскрыла ему глаза, обличив сестрицу, обнаружив тёмные стороны её тщеславной души. Маслом к огню злости и как бы больно и грубо это не звучало, ненависти испытываемой к Софии, стал приезд Данилы — этого флегматичного юноши, превратившегося в покладистую болонку высокомерной, эгоистичной княжны. Иван всё чаще приходил к одному выводу: смерть, запустившая свои пальцы в их дом, забравшая отца, сунула руки к каждому из них за пазуху, внеся разлад, выкрав что-то доброе и светлое, объединявшее их многие годы.
— Ваня? Тебе дурно?
«Чёрт бы тебя побрал!», — подумал Иван, открыв глаза, глядя на подол чёрного атласного платья и кончики аккуратных ботиночек, торчавших из-под него.
София стояла, слегка нагнувшись вперёд, желая заглянуть в прячущееся лицо брата. Позади неё стоял Данила. В распахнутом пальто поверх рубахи, потрёпанных чёрных портах и странных шнурованных ботинках вместо сапог, выглядел он убого и жалко.
— Оставь меня в покое, — попросил Иван, одарив Данилу презрительным взглядом. — Как ты вообще меня нашла?
— Данила подсказал, — без тени обиды в голосе отозвалась София.
— Следил за мной? — спросил Иван, обращаясь к кузену. Он закинул ногу на ногу, и скрестил руки на груди, так что рукава сюртука обтянули его тугие мышцы.
— Нет, — соврал Данила, вспомнив, как крался за Иваном к деревне. — Почувствовал.
— Унюхал что ли? — усмехнулся Иван.
— Почувствовал, — повторил Данила, ощущая тревогу и неприязнь.
Иван хотел было сцепиться с Данилой, залезть, как говорится ему под кожу, задеть достоинство, сболтнуть какую-нибудь грубость, но мысли о Дурёхе не давали придумать ничего остроумного, поэтому он перевёл взгляд на Софию:
— Что тебе угодно? Денег на тряпки? Ежили я прав, то тебе лучше не затевать этот разговор. Я категорически не желаю быть как батюшка и потакать всем твоим капризам.
— О, я пришла говорить вовсе не о деньгах. Я всего лишь хотела попросить у тебя разрешения на перешивку одного из твоих платьев, — улыбнулась София.
— Хочешь приодеть своего пёсика? — не удержался от колкости Иван. Он заметил, как напрягся Данила, как пальцы его сжались в кулаки. В этот момент он вдруг ощутил неистовое желание подраться. Выпустить весь накопившийся гнев, всю боль и даже обиду — чувство не свойственное истинному мужчине. Чувство, подходящее ребёнку, маленькому мальчишке. Чувство, сидевшее в глубине его очерствевшей за прошедший месяц душе.
— Ты ужасно груб! Право, я не узнаю тебя, ты переменился…
— Но, и ты не осталась прежней! — перебил её Иван.
— Мы перестали понимать друг друга, я чувствую, как мы отдалились…
— Верно в этом нет твоей вины…
— О! Ну что ты? Я не снимаю с себя груз ответственности…
— Право, остановись! Мне тошно копаться в этом. Тебе нужно моё платье, забирай любое. Только позволь мне узнать, на кой чёрт оно тебе понадобилось?
— В среду мы едем на бал, — без тени радости сообщила София, озадаченная грубым поведением брата.
— На бал?! — вскочив со скамейки, воскликнул Иван. — Не слишком ли вы, сестрица, спешите выйти в свет после кончины отца?!
— Вовсе нет! Разве ты, Ваня, не замечаешь, как мы погружаемся в атмосферу горя всё глубже и глубже? Разве не видишь, что с каждым днём скорби, мы и сами умираем? Взгляни на маменьку! Она, точно растворяется в воздухе, и вот-вот запарит по дому, превратившись в приведение. Ей-богу, как вы все любите себя жалеть! Жалейте, ваше право, а я хочу жить! Хочу быть живой, и буду делать то, что считаю нужным. И я не нахожу нужным запереться в доме, обложившись книгами и постоянно брякая по клавишам клавикорда, я буду выходить в свет! — заявила София, капризно притопнув ножкой.
— А, делайте, как сочтёте нужным, — отмахнулся Иван. — Только оставьте меня в покое.
— Ты тоже приглашён. Мы все приглашены. И я думаю, тебе следует пойти.
— Однако! И кто же устраивает бал? — возвращаясь на скамейку, спросил Иван.
— Графиня Баранова.
Услышав знакомую фамилию, Иван не смог сдержать улыбки.
— Да-а, вы сестрица, не упустите такого шанса покрасоваться среди столь знаменитой, богатой публики. Повариться в обществе плебеев, выскочек и бахвалов. Искупаться в лучах собственной славы, которая непременно затмит барышню Баранову, эту… простите моя милая Софи, лошадь? Да! Можете не отвечать, положительный ответ читается в вашем лукавом взгляде. Так идите же, не смею вас более задерживать. Вам столько ещё предстоит сделать: подобрать платье, драгоценности к нему, позаниматься танцами. Да, не забудьте про танцы! Даю вам слово, все мужчины, что соберутся нынче у Барановых, от молодых юнцов до старых развратников будут стоять к вам в очередь, наперебой приглашая на мазурку. Возможно, будет и барон Акурти фон Кинигсфельс. Уж этот точно не упустит случая в очередной раз предложить вам выйти за него, и конечно будет ревновать всех и вся. — Иван рассмеялся, заметив озорство в глазах сестры и разрумянившиеся от лести щёчки. Смеялся он ещё и злобе помешанной с ревностью, читающейся на лице кузена. Всё же он сумел уколоть этого прохиндея.
— Ну, ступайте, ступайте, — сквозь смех, велел Иван. — Перешивка платья дело не скорое. А до среды не так уж и много времени.
— А ты, Ваня, разве не едешь на бал? — спросила София.
— Нет.
— Почему? Было бы хорошо показаться там всем вместе.
Иван демонстративно отвернулся, дав понять, что разговор окончен.
— Очень жаль. Спасибо за платье, — сказала София и зашага в сторону дома.
— Рад, что сумел помочь, — крикнул он вдогонку сестре, после чего обратился к замешкавшемуся Даниле: — Ей-богу, одного не могу понять, что там будете делать вы?
— Верно, вас что-то смущает? — отозвался Данила.
— Ваш возраст. Вы слишком малы, чтобы флиртовать с дамами и пить вино, — ухмыльнулся Иван.
— Право, вы доросли. Однако не едете, по той простой причине, что дама вашего сердца не посещает балов.
При этих словах лицо Ивана побелело, улыбка исчезла, превратившись в изумлённо приоткрытый рот.
Данила ликовал. Нет, он злорадствовал. И пусть подобное чувство было от лукавого, и ему позже придётся долго вымаливать у Всевышнего прощения, но в это мгновение он не мог противостоять ему.
— Что вы хотите эти сказать? — зашептал Иван, вжимаясь в спинку скамейки.— Вы следили… — он прикусил язык, боясь сболтнуть лишнего.
— Нет. Почувствовал, — сказал Данила. Он одарил кузена широкой улыбкой, и поспешил к Софии, которая потеряв всякий интерес, как к брату, так и к нему, Даниле, шла в дом, отдавать приказ Дуняше.