Тайна Арчеевых

В просторной диванной со стенами украшенными гобеленом за круглым небольшим столом сидела княгиня, — маленькая, худая, бледная женщина в чёрном платье — раскладывала пасьянс, изредка бросая отстранённые взгляды на дочь, что сидела с вязанием на одном из диванов. В очередной раз, подняв глаза на девушку, княгиня случайно смахнула карты со стола, привлекая её внимание.
  Не успела княгиня и глазом моргнуть, как карты упавшие на пол затрепетали, зашуршали, после чего, будто обзавелись невидимыми крыльями, взлетели в воздух, сложились в аккуратную стопочку и, пролетев несколько сантиметров, приземлились на стол подле рук княгини.
   — София! Я бы попросила! — оторвавшись от «оживших» карт, воззрившись на дочь, строгим голосом произнесла княгиня.
  — Но, маменька, здесь ведь никого нет кроме вас голубушка, — возразила София, продолжая вязание. Лёгкая улыбка озарила её красивое лицо.
   Княгиня, вздохнула, принялась складывать разложенные на столе и поднятые дочерью карты в общую колоду. Занимаемые её воспоминания, приносящие одну лишь боль, вдруг укололи в самое сердце. Потеря любимого мужа и заботливого отца, опекавшего семью, служившего твёрдой опорой в любой ситуации, сделает её жизнь и жизнь детей, тяжёлой, трудной. Отчего же сделает? Уже сделала. Ответственность за троих отпрысков легла на её хрупкие плечи непосильным балластом. Воспитание же тем непосильно, что дети обладают дарованиями, от которых у неподготовленного человека кровь стынет в жилах, и шевелятся волосы на голове. Однако о том, чтобы выпустить их из-под крыла, тем самым облегчить себе жизнь она и думать не желает. Со смертью мужа весь её крошечный мир сосредоточился именно на детях. В душу закрался страх разоблачения. Во снах всё чаще пылают костры, и слышится крик дочери, которую сжигают точно ведьму.
   Руки княгини задрожали. Покончив с каратами, она посмотрела на дочь, что склонив голову, расправив острые плечики, занималась рукоделием. В отличие от матери, выглядела она спокойной, даже умиротворённой.
   Софии два месяца назад исполнилось шестнадцать, барышня в сопровождении матери уже побывала на двух балах, где получила предложение руки и сердца от двух разных кавалеров. Девушка с огромными чёрными глазами и густыми блестящими волосами воронова крыла одним только взглядом сумела обольстить графа Адлер-Берга и барона Акурти фон Кинигсфельса. Оба получили отказ. И если первый с достоинством принял отклонение юной госпожи Арчеевой, то последний сдаваться не собирался. Получив отказ, барон Акурти фон Кинигсфельс сообщил Софии, что будет с нетерпением ждать их следующей встречи и льстит себя надеждою на её расположение к нему. Княгиня на замужестве дочери не настаивала, хотя барон Кинигсфельс по её мнению составил бы Софии блестящую партию, о чём мать не преминула сообщить дочери. Мужчина хорош собой, обладает мягким характером, острым умом, старше Софии на пятнадцать лет, имеет положение в свете и достаточно богат. Единственным его минусом княгиня считала отсутствие чувства юмора, барон Кинигсфельс любую фразу воспринимал всерьёз, его невозможно было рассмешить, другое дело обидеть. Но с недостатком этим можно мириться. А вот страх, что дочь раскроет барону тайну их странной, в какой-то мере загадочной семьи заставлял княгиню быть осторожной с бароном и в оба глаза следить за Софией.
   Нет, дочь не глупа, отнюдь. Озорная, своенравная, гордая София могла выдать себя по случайности, скучая, желая повеселиться и распугать присутствующих, она силой мысли сумела бы поднять стол с блюдами и перенести его в соседнюю комнату. В силу юношеского безрассудства, врождённой дерзости и унаследованного от отца своенравия, девушка отказывается признать всю серьёзность положения. Так впервые выйдя в свет, София уронила крышку рояля, в тот момент, когда нахамившая ей юная барышня Баранова сидела за инструментом. От грохота сотрясшего комнату барышня, восседавшая за роялем, потеряла сознание, приведя в волнение публику и в восторг находившуюся в противоположном углу комнаты Софию. Когда княгиня, подхватив дочь за локоть, стиснув зубы, велела немедленно прекратить подобные игры, София, растянув чувственные губки в самой нежной и искренней улыбке, на очередное замечание матери, возразила, мол, откуда им знать, что крышку уронила она? Все видели, как та шлёпнулась сама собой!
   Заметив тень печали на лице княгини, София поднялась с дивана, подошла к матери, наклонилась, поцеловала в щёку и, обвив руки вокруг шеи, с неким лукавством и сожалением в голосе сказала:
   — Маменька, ну же, я право только дома.
   Княгиня, глядя перед собой, подняла руку, погладила дочь по чёрным прямым волосам, тем самым дав понять, что не сердится на шалости Софии, пусть и боится разоблачения.
   Постояв так некоторое мгновение, София отстранилась, погладила мать по плечам, и когда та обернулась, вопросительно поглядела ей в лицо.
   Княгиня поднялась из-за стола, собиралась что-то сказать, как в дверь постучали, а на пороге возник приземистый мужик с жидкой седеющей бородой и большими лучистыми глазами.
   — Ваше сиятельство, — обратился он к княгине, — вас мальчишка какой-то спрашивает-с. Говорит племенник князя покойного. Прикажете проводить к вам?
   Тревога, что секунду назад, сменила меланхоличное и скорбное выражение лица княгини усилилась. Вскинув брови, женщина взглянула на Софию. Просящий испуганный взгляд, говорил о некой растерянности и беспомощности. Бледные дотоле щёки вспыхнули алыми пятнами, заставив княгиню отвернуться от дочери, устыдившись своей забывчивости и несвойственной ей злости. Бедный мальчик приехал совсем некстати, его визит стал полной неожиданностью даже несмотря на письмо, что писал поверенный юноши, князю Владимиру (не подозревая, что тело Владимира Арчеева уже было предано земле) сообщая о приезде юноши, прося приютить осиротевшего племенника.
   — Прикажете, проводить к вам? — повторил свой последний вопрос Григорий.
   — Проводи его в гостиную, я сейчас приду, — ответила княгиня, не глядя на Григория, продолжая блуждать в собственных мыслях. «Как же я могла позабыть? Сколько дней прошло после того как я вскрыла конверт и прочла письмо?», — задавалась она вопросами.
   В ту минуту, как Григорий скрылся за дверью, молчаливо стоявшая София бросилась к матери, хватая её за руки.
   — Маменька, неужели у нас в доме кузен, которого мы прежде никогда не видали?— взвизгнула восторженная София.
   — Ты сломаешь мне пальцы, — сказала княгиня, высвобождая свои бледные холодные руки из розовых кулачков Софии.
   — Простите маменька, — воскликнула София, отпуская княгиню, что поправив подол платья, поспешила из диванной к дожидающемуся её гостю.
   София бросилась за матерью. Девушка сдерживала себя от желания припустить вперёд княгини и первой влететь в гостиную, очутившись лицом к лицу с кузеном. Кузеном, которого никогда не видела!
   «Какой он? похож ли на нас? На широкоплечего Ивана с его хмурым взглядом и добродушной улыбкой, что освещает лицо брата, точно лучик солнца, прокравшийся в темноту;  или на бледного Гордея, с его невероятными голубыми глазами? А может, он схож со мною?», — перебирая маленькими ножками, обутыми в мягкие туфли размышляла София, держась за спиной матери так близко, что каждый раз боялась на неё налететь или наступить на подол её платья.
   У дверей гостиной княгиня столкнулась с стоящими в ожидании её появления сыновьями Иваном и Гордеем. Заслышав о приезде загадочного кузена, оба поспешили к гостиной, куда тот был приглашён. Они с нетерпением переминались с ноги на ногу, желая скорее увидеться с юношей, о существовании которого знали только из писем получаемых ныне покойным отцом.
   Бросив на сыновей укоризненный взгляд, княгиня с долей некой властности распахнула двери, вошла в гостиную в сопровождении троих детей.
   Посередине просторной гостиной с каменным полом, тяжёлыми портьерами на окнах, вычурными диванами, стоял худой юноша с длинными доходившими до плеч чёрными волосами, карими глазами, — чьи опущенные уголки придают обладателю грустный вид, — и высокими скулами. Увидев столпившееся у дверей семейство, он стиснул ручку чемодана, который держал перед собой, втянул шею, точно пытался скрыться в великоватое пальто, покрывавшее его сутулые плечи.
   — Госпожа Пелагея Михайловна Арчеева? — спросил он грубоватым ломающимся голосом, глядя на миловидную молодую женщину.
   Княгиня напряглась, своим хрупким телом, стремилась закрыть юношу, что превосходил её ростом, девушку физически не уступающую матери, так и пышущую здоровьем и энергией и бойкого мальчишку удивительно бледного, с белоснежными волосами, бровями и ресницами, чьи голубые, словно льдинки глаза злобно впились в Данилу.
   «Альбинос» — мелькнуло в голове Данилы незнакомое слово, подсказанное бестолковым внутренним даром.
   — Она самая, — ответила женщина, разглядывая юношу. — А вы должно быть Данила? Сын священника?
   — Да, — отозвался он. — Я племенник вашего мужа.
   — Папа умер! — выплюнул альбинос.
   — Простите, я не знал, — смешавшись, сказал Данила.
   — Это верно, Владимир Александрович… его с нами больше нет. Но вам не за что извиняться, — заговорила княгиня, одёргивая, как ей казалось незаметно, младшего сына, который, взбрыкнулся под её маленькой рукой, точно необъезженный жеребец. — По этой самой причине мы не сумели приехать на похороны вашего батюшки. Право, как странно, два родных брата умерли с разницей в два дня.
   Данила молчал, не зная, что ответить. Он вспомнил скромные похороны отца, дядю, Луку Арчеева, который в короткий срок лишился сразу обоих братьев и к которому, Данила не питал ничего кроме страха и недоверия. Он вспомнил злость, испытанную к другому дяде и его семье, что не соизволили проститься с покойным и к которым отправляли Данилу. Злость эта жила в сердце юноши по сей день, до этой самой минуты, пока он не узнал истиной причины отсутствия родственников на похоронах отца. Комок злости, разрастающийся в душе Данилы, лопнул как мыльный пузырь, позволив завопить совести сумевшей пристыдить его. Данила потупил взгляд и сильнее сжал ручку чемодана.
   — Мы вас ждали,— нарушила повисшую неловкую паузу княгиня. — Однако в письме от вашего поверенного говорилось, что вы приедете днём позже, — вдруг вспомнив подробности забытого и мало волновавшего её письма, сказала княгиня. — Впрочем, мы очень рады вас видеть, — добавила она, силясь разогнать печаль, что отражалась в скромной натянутой улыбке.
   — Верно, поверенный что-то напутал с датами, — попытался оправдаться Данила, вспомнив седого полуглухого, полуслепого высушенного старика, что сгорбившись, часами сидел за столом, скрипя пером по бумаге, выводя букву за буквой.
   Княгиня, выслушала Данилу, с любопытством разглядывавшего её и детей, попросила старшего сына показать двоюродному брату его новую комнату, сама призвав прислугу, приказала накрывать на стол. Когда юноши покинули гостиную, она опустилась на диван, с задумчивым видом глядя сквозь Софию, размышляла о ещё одном ребёнке, что некстати повис у неё на шее.

   София же от восторга едва не хлопала в ладоши. Кузен с его грустными глазами представлялся ей забавным и по известным лишь ей одной соображениям напоминал щенка. Щенка, с которым она будет возиться, которого нужно выгуливать и дрессировать, которого можно выставить за дверь, когда он наскучит.
   Иван высокий широкоплечий юноша семнадцати лет, взял из рук Данилы чемодан и, подарив кузену приветливую улыбку, преобразившую его угрюмое выражение лица, пошёл наверх, приглашая смешавшегося кузена за собой.
   Десятилетний альбинос, нахмурив белоснежные, почти прозрачные брови поспешил за братом, бурча недовольства себе под нос.
   Комната, выделенная Даниле, оказалась довольно большой и уютной. Она уступала скромной комнате в доме священника, которую с рождения занимал юноша. Двуспальная кровать с балдахином, письменный стол у окна, выходящего во двор, два кресла, шкаф, комод и толстый ковёр на полу произвели на Данилу приятное впечатление запретной роскоши, которой чурался отец.
   «Блага материальные даются на нужды и дела благотворения, а не на прихоти и роскошь…», — заговорил в голове Данилы голос отца. «…Правильное употребление всех мирских вещей есть такое, которое бывает ради нужды, а не ради угодия похоти плотской…. Имеющие пищу и одеяние, сими довольны будем», — мысленно закончил Данила, оборвав голос отца.
   Он повернулся на каблуках, разглядывая убранство комнаты и тёмные углы, куда не проникал свет свечей. Представил, как с рассветом преобразится, заиграет новыми красками эта просторная комната с дорогой мебелью. Комната, предоставленная в его полное распоряжение! Да простит его отец за плотское желание обладать ею, ибо сам он, священник, оказавшись на месте Данилы, попросил бы жилище много скромней.
   — Надеюсь, комната пришлась вам по вкусу? — забеспокоился Иван, наблюдавший за молчаливым кузеном, разглядывающим спальню. — Скажите ежели что не так. Прикажем поменять мебель или переставить, как вам будет угодно, — со всем радушием, на какое был способен, добавил он.
   — Весьма признателен, — оторвавшись от окна, повернувшись к Ивану, ответил Данила, — комната хороша. Нет нужды, что-либо менять.
   — А ничего бы мы менять и не сподобились! — подбоченившись заявил Гордей. — Ни ему, ни кому другому! — буркнул он Ивану, прожигая злобным взглядом Данилу.
   — Прошу простить брата, — пряча от десятилетнего альбиноса улыбку, сказал Иван. — Он не всегда так груб.
   — Я знаю, — ответил Данила. Юноша подошёл к Ивану наклонился за чемоданом, который тот опустил на пол, едва переступил порог комнаты. — Альтер эго, — добавил он, перенося чемодан на кровать, расстёгивая ремни, стискивающие кожаные бока.
   — Простите, что вы сказали? — спросил заинтересованный иностранным словом Иван.
   Подросток прошёл за кузеном, что нагнувшись над чемоданом, возился с ремнями, силясь заглянуть Данилу в лицо, которое закрывали длинные спутанные волосы.
   — Альтер эго, — повторил Данила, выпрямившись и устремив меланхоличный взгляд на Ивана. — Раздвоение личности. Борьба между двумя половинками, как правило, доброй и злой. Обычно одна половинка не помнит, что делала другая, — пояснил он, возвращаясь к чемодану.
   Иван обомлел:
   — Право! Но откуда вам это известно? — прошептал он, впиваясь в Данилу пытливым взглядом. — Неужто отец писал?
   — Насколько мне помнится, в письмах дядя не откровенничал, — отозвался Данила, раскрывая чемодан.
   В чемодане поверх скромных платьев лежала толстая библия в кожаном переплёте. Её то и извлёк Данила. Любовно погладив корешок подушечками пальцев, юноша положил книгу на прикроватную тумбочку:
   — Отцовская, — зачем-то пояснил он, глядя на Ивана, которого волновал совершенно другой вопрос.
   — Ежели не отец тогда… — Иван не договорил.
    Князь Владимир Арчеев и правда, писал брату исключительно по праздникам. Его сухие короткие письма ограничивались скупыми любезностями. Он не интересовался жизнью братьев и племянника, никогда не приглашал погостить к себе и не ездил с визитами сам. Отгородившись невидимой стеной, князь Владимир оберегал семью от родственников, не скрывая, что те несут в себе угрозу и встречи даже самые незначительные могут привести к беде. Что это за беда, князь Владимир не уточнял. Однако продолжая отправлять брату священнику жалкие письма, он вёл холодную войну с младшим братом князем Лукой Александровичем, — считая, что о ней никто не догадывается, — который не удостаивался даже скупого поздравления. Иван на правах старшего сына больше всех проводивший времени с отцом, в редких разговорах о дяде Луке (отец тотчас прерывал все попытки Ивана узнать что-либо о дяде) замечал несвойственные искорки страха в обычно хмуром строгом взгляде князя Владимира. Юноша терялся в догадках, размышляя, представляя себе Луку Арчеева животным некой помесью медведя с волком, а может и с самим чёртом. Только подобное отродье могло вселить в душу крепкого грозного могучего точно богатыря князя Владимира, тот призрак страха, что появлялся в хмуром взгляде при упоминании имени младшего брата.
   — Ваш батюшка что-то знал о нас? — прервав поток воспоминаний, спросил Иван, но тут же, ответил на свой вопрос: — Ну верно, знал. Они же были родными братьями. Он рассказывал вам о нас.
   — Ручаюсь вам, тема семьи всегда была под запретом в нашем доме, — сказал Данила. — Я право не знал о вас ровным счётом ничего, пока не оказался возле дома и не почувствовал вас. То, что внутри вас. — На грустном лице Данилы появилась лёгкая улыбка.
   Иван содрогнулся: «Вот она беда пророчимая отцом. Нельзя им сближаться. Прав был батюшка — ни к чему хорошему это не приведёт. Чувствует он! Видит внутри! Как точно выразил дар Гордея, да какое слово ему подобрал неслыханное. Погубит он нас. Всех погубит».
   Юноша попятился от кузена, подталкивая за спину обомлевшего Гордея, который всё никак не мог понять, откуда этот сутулый длинноволосый чёрт прознал о его второй личности, этом сопливом нюне, портящем ему жизнь, забирающем время!
   — Извольте объясниться! Кто вам сказал?! — вывернувшись из рук Ивана бросившись на Данилу, выкрикнул Гордей. — Отвечайте! Не то побью! — стиснув маленькие ручки в кулаки, пригрозил альбинос, размахивая кулаками перед лицом Данилы.
   — Да вы что братцы? С ума посходили? — изумился Данила, отталкивая от себя разгневанного альбиноса, чьи щёки вспыхнули. — В нас же одна кровь течёт! Вы же сами без зазрения совести пользуетесь силами, что лукавый наделил, а едва я свой дар применил, набросились на меня как на предателя какого!
   Альбинос, обернувшись к брату, отступил от Данилы. Хоть его лицо по-прежнему оставалось перекошено яростью, а глаза метали молнии, руки он опустил, разжал кулаки.
   — Да что мой дар по сравнению с вашими? Жалкая «чувствительность» и только! — выплюнул обиженный Данила. — Пока вы силой мысли предметы двигаете, меняете своё обличие, залечиваете любые раны, переселяете сознание из одного тела в другое, я лишь чувствую. Чувствую и полно!
   — Располагайтесь, — словно опомнившись, заговорил Иван, — и спускайтесь в столовую, — он схватил альбиноса за руку и хотя, тот сопротивлялся, потащил из комнаты. — Не будем мешать. И сделайте милость, не задерживайтесь, — добавил он, придав голосу мнимого спокойствия и холодности.
   Переступив порог, он закрыл за собой дверь.
   Данила секунду стоял глядя на дверь, после опустился на край кровати, устремив взор в раскрытый чемодан со сложенными аккуратной Марфой вещами.
   Оставив  вещи в чемодане, Данила скинул пальто, — о котором позабыл и спустился бы в нём в столовую, если бы не вспотел, — вышел из спальни.
   Двигаясь по широкому коридору, слушая скрип рассохшихся половиц, он думал об отце, оставившем его слишком рано; поверенном, который буквально вытолкнул его из дома; Марфе махавшей ему и утиравшей застиранным платком слёзы, до тех пор, пока карета не скрылась из виду. Он вспомнил дядю Луку, его пристальный прожигающий внутренности взгляд чёрных точно два уголька глаз; ухмылку, обнажающую два ряда белоснежных зубов, призрение и пренебрежение, испытываемое как к Даниле, так и к дому в целом.
   «Ежели что-то не заладится в доме брата, я готов принять тебя у себя», — сказал князь Лука, выплёвывая слова с той брезгливостью, с которой обращался к слугам.
   Данила поблагодарил дядю, выразил надежду, что его услуги в приюте племянника не понадобятся. О том же он молил бога, читая молитву перед сном. Встреча с дядей принесла разочарование. Не это же чувство и сейчас закралось в душу?