He's mine
Драббл по фандому "One Direction"
Пейринг: Зиам
Описание: Ау, в котором Зейн лидер либеральной молодежной организации, приговоренный к казни, сомневающийся и надеющийся на то, что Лиам выкрикнет "он мой". Фраза, которая может послужить помилованием. Слова так и рвутся наружу с языка Пейна, но он знает, что за такое и сам может оказаться на плахе.
/ Эту часть я писала под вот это вот... "Supplies - Justin Timberlake"
Собственно почему, загадка даже для меня.
Наверное, можно включить это "Iko – Heart of Stone" /
«В июле 92го, было очень холодно для середины лета, солнце находилось за густыми облаками, а ветер пронизывал до костей, завывая в некоторых улочках и поднимая женские юбчонки. Но это не придавало серости всему в округе, скорее, все становилось в каких-то шоколадных и кофейных оттенках, и было не совсем ясно почему. Для меня это до сих пор осталось загадкой, как и для большинства людей в тот неприятный час.
В тот день Зейн уже не был лидером религиозной либеральной группировки, но он все также являлся гордым человеком, который даже в труднейшие минуты жизни оставался собой и отстаивал свои позиции. Он шел с высоко поднятой головой и не выказывал страха, хотя я знаю, что молодой человек действительно боялся. Боялся что его парень — Лиам, шатен с глазами цвета теплого топленого молока с корицей и мягким низким баритоном в голосе — сглупит и выкрикнет на всю улицу „он мой", и тогда не только его, Малика, но и шатена лишат головы. Но он боялся и еще одного, что самый дорогой человек на всем белом свете, которым и являлся для него Лиам, не сделает этого.
Вы знаете традицию нашей страны? Она довольно своеобразная, но я расскажу Вам про нее вкратце. В нашей стране, Польше, был, да и есть, один обычай, довольно странный, но все же, это спасало чьи-то жизни. Так вот, существует обычай, что, когда происходила казнь преступника (коим и оказался Зейн Малик), в последний момент из толпы, расталкивая всех вокруг, могла выбежать девушка и закричать „он мой". И тогда заключенный мог быть помилован и отпущен.
Вот чего хотел и не хотел мулат одновременно, его темные глаза были будто пустыми, но держался тогда парень хорошо, это уж точно. Но даже его легкая белая рубашка, в которой выводили на казнь смертников, выдавала напряженность его тела, она была взмокшей и прилипала к каждому изгибу точеного тела, открывая на обозрение каждый контур мышц. Руки парня были связаны за его спиной, а грубая веревка перетирала ему запястья, отчего на коже уже были видны кровавые подтеки.
В тот момент, как Зейна Малика начали выводить на помост, где стояла плаха* и зачитывать все его грешки перед народом (хотя сам молодой человек стал главой группировки всего за полгода до этого, но его сдал его же друг, не нарочно, конечно же нет, но все-таки сдал), в толпе показалась знакомая для парня макушка, а потом и лицо, на которое он неотрывно смотрел своими темными глазами, что напоминали теплый медовый настой.
Лиам Пейн понимал своего возлюбленного без слов, и он видел мольбу во взгляде парня, когда они неотрывно смотрели в глаза друг другу, наплевав на людей возле. Ли прекрасно понимал, что брюнет хочет, чтобы он не видел этого и ушел, но Пейн не мог так поступить, просто не мог. Его светлые глаза всматривались в смуглое лицо Зейна, фамилию которого так хотел носить Лиам. Я-то знаю, он мне все уши забил этим... Но они не могли. Их бы не приняли.
В тот момент, когда Зейна Малика поставили на колени, ветер усилился, листва зашумела, а сердце его предательски затрепетало, в надежде на то, что Лиам выкрикнет заветные слова, но головой он не хотел этого. Ткань его штанов, примерно на уровне колен, была порвана, видимо зацепилась за гвоздь.
Сердце Пейна болело оттого, что разрывалось на малейшие части. Он знал, что не должен выкрикивать эти два слова, знал, что Зейн не хотел бы этого, но также он знал, что не сможет жить после, если не попытается.
И когда парню восточной внешности дали последнее слово перед казнью, в тот момент, когда Ли уже собирался выкрикнуть заветное „он мой", брюнет на всю площадь, срывая голос из-за невыплаканных слез, произносит отчаянное „Не смей говорить, Ли, не смей!", и слезы тихо начинают спадать с его острых точеных скул. Парень одними губами произносит искреннее „больше своей жизни", смотря прямо в глаза шатену, а толпа даже не понимает куда он смотрит, и кладет голову в покоренном жесте, приготовившись к своей участи. На площади образуется, как говорили потом, „гробовая" тишина, когда палач заносит свое орудие и уже собирается исполнить долг. Но голова мулата не успевает слететь с его плеч. Фраза „Он мой!", как гром, разносится будто по всему в округе, так громко, что в такой глуши ее, кажется, слышал каждый, даже тот, кто не присутствовал на казни.
Именно в тот момент мне подумалось, что все будет хорошо, но в мои мысли вторгся голос главного управляющего городом, толстенький низенький мужичок, сравнимый с бочонком пороха, будто сорвал свой голос от негодования над перешептывающимися гражданами, он прокричал: „Казнить неверных!".
Думаю, у обоих в тот момент сердце ушло в пятки. У Зейна потому, что теперь и Ли попал на казнь, и уже не как зритель, а как участник; а у Лиама, потому что это не помогло его возлюбленному. В считанные секунды стражники, не понятно откуда взявшиеся, заломили руки Пейну и потащили того на деревянный помост. Вот тогда и пришел конец всему. Надежда на спасение друзей угасла во мне окончательно, как последняя свеча ранним утром.
Шатена толкнули, заставив встать на колени рядом. Парни что-то безмолвно сказали друг другу и смирились. Смирились полностью и безвозвратно. Казалось, ничто не сможет заставить их воспротивиться, ведь сами понимали, что провинились только они, хотя Малик считал себя виноватым в большей степени.
В тот момент мне пришлось отвернуться, моя психика бы не выдержала потерять близкого человека вновь, а тут и двоих сразу. Однажды трусость уже взяла надо мной верх, и слова не были произнесены, но не в этом дело. Всего мгновение, одно единственное мгновение, мне было не видно происходящее, но я услышал возмущенные крики толпы, и именно это заставило меня обернуться. Зрелище было невероятным!
Толпа шла на нашего мэра, скандируя фразу: „Ни у кого нет прав нарушать традиции". Помню тот день как вчера, помню как парней отпустили и как они просто скрылись с площади, держась за руки; помню, как для меня день сразу стал теплее, а солнце будто выглянуло из-за тучек, боязливо подглядывая за происходящим одним глазком.
Наверное, это одно из самых ярких, громких и душераздирающих воспоминаний на моем веку.»
Нэйтон Теодор Томлинсон,
18.12.1899.
«Майским днем, я не помню дату, но помню месяц и год, это тоже было в 92м, мы с моими друзьями сидели на берегу озера, что находилось далеко за городом. Легкий ветерок, запах спелых персиков (на которые сел Лиам) и голубое, прозрачное, как слеза, озеро. Двое парней наслаждались теплыми мгновениями, а я просто попивал какой-то напиток, не помню какой, помню только, что был он очень терпок и красивого бронзового цвета, сравнимый с легким загаром Зейна. Помню, как уснул под теплым солнышком, а проснулся от шепчущих друг другу что-то ребят, которые не замечали ничего вокруг, тогда я подумал, что надо прогуляться на какое-то время в одиночестве и оставить их наедине.
Без понятия чем они там занимались несколько с лишним часов, но они были как проснувшиеся ранним утром птички: взлохмаченные, румяные и счастливые...»
Нэйтон Теодор Томлинсон,
17.12.1899.
«В тот день, тринадцатого января 1892го, мои старые друзья отправились в шумный бар на окраине нашего городка, и я был вместе с ними. Когда мы зашли в помещении, все было в дымке сигар, а голоса в несколько раз громче, чем обычно. На самом деле, это уютное местечко, где можно опрокинуть несколько пинт крепкого пива, но наша цель состояла не в том, чтобы выпить, а скорее в том, чтобы незаметно пройти в дверь, что находилась за стойкой с напитками.Там было собрание нашей либеральной группировки. Мы продолжали бороться, даже после объявления о том, что всех, кто как-то причастен к ним, будут казнить на плахе. Тогда, за два дня после этой новости, от нас ушло много людей, но это не важно.Участники „заговора" (так такие группировки назывались властью) должны были определить нового командующего, потому что прошлый сбежал как подлый трус, но ведь капитан должен последним покидать тонущий корабль, а этот... Он был просто жалким, мерзким... В общем, гад!Никогда бы не поверил, что они могли выбрать Зейна Малика. Нет, он не был трусом или неприятным человеком, скорее, слишком молчаливым для них. Я четко помню, как они переплели свои ладони под столом, соединив пальцы в своеобразный замок. Про Лиама и Зейна знал только я да паренек ирландских кровей, которого звали Найл Хоран. Они красивая пара, в самом деле, было видно как они любят друг друга, до сих пор не понимаю, как никто не заметил.Все было хорошо в тот вечер, а вот на следующее утро... Все подтвердилось. Казнили первого из нашей группировки. Обезглавили того, кого я любил больше собственной жизни; того, чьи глаза напоминали море, которое я видел только на картинах; того, чей смех был слишком заразителен, того, кто любил жизнь и проживать ее. Но я никогда не говорил ему, потому что был и оказался трусом. В момент, когда секира уже была занесена, наши взгляды встретились... В одно мгновение он говорит „Я любил тебя", а в следующее его голова уже лежит на вымощенном плиткой тротуаре в луже собственной крови. Я помню, как его ярчайшие глаза потухли...Прошло много времени, а я все еще не простил себя за эту трусость.»
Нэйтон Теодор Томлинсон,
11.12.1899.
— Воу... — шумно выдохнул парень, — Гарри, смотри что я нашел на полках с книгами своего прадеда! — парень вышел из спальной комнаты. — Написано, что это сборник историй из его жизни! — И его шаги стали затихать на последних ступеньках, а дальше и вовсе стало тихо.
____________________
*Плаха - обрубок дерева, на к-ром в старину отсекали голову казнимого, а также помост, на к-ром совершалась эта казнь.