Эрнесто Гевара. Дневник мотоциклиста

Первый отрезок оказался не очень длин­ным, поскольку шофер высадил нас в Хулиаке, где нам пришлось пересесть на другой грузовик, неизменно держа курс на север. Само собой, мы отправились в комиссари­ат, где нас представил жандарм из Пуно и где встретились с пьяным в стельку сержан­том, который тут же стал нашим закадыч­ным другом и предложил угостить нас. За­казали пиво, и все залпом опустошили свои стаканы, только мой остался нетронутым на столе.

— А ты, аргентинец, что — не пьешь?

— Понимаете, у меня на родине не при­нято пить залпом. Не обижайтесь, но там пьют, только когда закусывают.

— Но че-е-е-е, — прогнусавил сержант, подчеркивая наше звукоподражательное прозвище, — ты бы предупредил.

И, несколько раз хлопнув в ладони, он по­просил принести очень неплохие сэндвичи с сыром, что вполне меня удовлетворило. Но при воспоминании о собственных подвигах жандарма охватила настоящая эйфория, и он принялся рассказывать, какой страх на­водит на всю округу своей изумительной мет­костью, одновременно наводя револьвер на Альберто.

— Слушай, че-е-е-е, давай пари: если ты встанешь в двадцати метрах, а я дам тебе .прикурить от своей пули, с меня пятьдесят солей. — Но Альберто оказался не столь жа­ден, чтобы из-за пятидесяти солей сдви­нуться с места. — Сто солей, че-е-е-е. — Ни­каких признаков интереса.

Когда дело дошло до двухсот солей, туг же выложенных на стол, в глазах у Альберто за­сверкали искорки, но инстинкт самосохране­ния оказался сильнее, и он так и не пошеве­лился. Тогда сержант снял фуражку, отошел и, глядя на нее в зеркало, выпалил. Конечно, фуражка осталась такой же целехонькой, как и раньше, чего не скажешь о стене, и хозяй­ка заведения, рассвирепев, отправилась жа­ловаться в комиссариат.

Через несколько минут заявился офи­цер — выяснить причину скандала — и, от­ведя сержанта в угол, сурово его отчитал; по­сле чего они тут же присоединились к нам, и сержант сказал моему приятелю, для гу­щей понятности сопровождая свои слова разными гримасами и ужимками: «Слушай, аргентинец, а где у тебя ракеты, которые ты пускал?» Альберто сразу почуял в чем дело, и, прикинувшись самой невинностью, отве­тил, что ракеты у него кончились; офицер сделал ему выговор за пиротехнические за­бавы в публичном месте и сказал хозяйке, что инцидент исчерпан, никто тут не стре­лял и он не видит в стене никакой дырки. Хозяйка уже собиралась было просить сер­жанта отодвинуться на несколько сантиме­тров от стены в том месте, где он на нее оперся, но потом, быстро взвесив в уме все «за» и «против», предпочла заткнуться и за­быть об этой истории, зато обрушилась с ру­ганью на нас с Альберто:

— Эти аргентинцы думают, что они везде, как у себя дома, — сказала она, добавив не­сколько оскорблений, затерявшихся вдали, учитывая наше поспешное бегство, несколь­ко прискорбное при мысли о пропавшем пи­ве и сэндвичах.

Мы снова оказались в грузовике вместе с парочкой жителей Лимы, не упускавших ни минуты, чтобы продемонстрировать свое превосходство над безмолвными индейца­ми, которые сносили их колкости без всяких признаков озабоченности. Поначалу мы смот­рели в другую сторону и не обращали на них никакого внимания, но через несколько ча­сов скучная однообразная дорога по нескон­чаемой степи вынудила нас перекинуться парой слов с этими единственными белыми, которые, конечно же, поспешили поддержать с нами разговор, так как недоверчивые ин­дейцы едва удостаивали вопросы иностран­цев односложными ответами. На самом деле жители Лимы оказались вполне нормальны­ми ребятами, подкалывавшими индейцев только ради того, чтобы четче установить границу, отделявшую их от аборигенов. Ме­лодии танго ливнем обрушились на головы ничего не подозревавших путешественни­ков, пока мы энергично жевали листья коки, которыми нас заботливо снабдили наттти но­вые друзья. С последними лучами солнца мы приехали в городок под названием Айавири, где разместились в гостинице, оплаченной уполномоченным жандармерии.

— Как так? Неужели аргентинские докто­ра будут спать на улице только потому, что у них нет денег? Не может такого быть, — был ответ на наши робкие протесты против этого неожиданно широкого жеста.

Но, несмотря на мягкую, теплую постель, мы всю ночь не могли сомкнуть глаз: кока мстила за наше легкомыслие постоянной тошнотой, коликами и головной болью.

На следующее утро, встав пораньше, мы продолжили путь по той же дороге до Сикуани, куда прибыли под вечер, успев промерз­нуть до костей, вымокнуть до нитки и вдо­воль наголодаться. Как обычно, мы заноче­вали в казармах жандармерии, как всегда, хорошо принятые. 1км, в Сикуани, протека­ет жалкий ручеек Вильканота, чьему руслу какое-то время спустя нам пришлось следо­вать; к тому времени его воды успели раз­литься настоящим океаном жидкой глины.

Еще один, словно под копирку снятый с предыдущих, день пути, и вот, наконец, КУСКО!

В Сикуани мы зашли на рынок, любуясь пестрой цветовой гаммой разложенных по прилавкам овощей и фруктов, прислуши­ваясь к словно составлявшим с ними еди­ное целое монотонным выкрикам продав­цов и гудящей на одной ноте толпе, когда заметили на углу скопление народа и по­дошли.

Окруженная молчаливой толпой, впереди шествовала процессия, возглавляемая дю­жиной монахов в ярких одеяниях, за кото­рыми следовали видные горожане в черном и с подобающим выражением на лицах не­сли гроб, служивший границей между офи­циальной серьезностью и полным разбро­дом лавинообразно текущей за ними толпы. Кортеж остановился под балконом, на кото­ром появился один из людей в черных кос­тюмах с бумажками в руке: «Прощаясь с ве­ликим человеком, каким был имярек, наш долг...» — ит. д.

После бесконечно занудного надгробного слова кортеж продолжил свой путь; ровно через квартал на другом балконе возник еще один тип: «Имярек умер, но память о его славных деяниях, его незапятнанном чест­ном имени...» — и т. д. Так бедный имярек продожал свой путь к пресловутому послед­нему пристанищу, сопровождаемый ненави­стью себе подобных, которая выплескива­лась на него в ораторски безупречной фор­ме на каждом повороте дороги.