там, где умирает ненависть, рождается любовь

Школьный коридор. Перемена. Шестиклассники бегают, девушки-подруги сплетничают на разные темы. У одного из подоконников стоит парень лет семнадцати. Гетерохромные глаза, маска на пол-лица придают ему загадочности. Вокруг него крутится несколько девяти- и семиклассниц. Ну, кому же может не нравиться такой красивый парень? Да ещё и отличник, занимающийся спортом. Но все эти девушки ему не интересны. Единственное, о чем он думает, так это о том, как обыграть своего врага Давида в завтрашнем турнире по баскетболу.

Никита всегда соперничал с Давидом. Роменский — миловидный отличник, не уступающий Бергу ни в чем. Первые места в олимпиадах и соревнованиях. А больше всего Никиту в нем бесило то, что он тоже увлекался мистикой. Да и не просто увлекался, а подделывал. А зрителям это нравилось. Пока Берг тратил по десять часов на её поиски, он просто пугал детей.

Резкий звонок вывел парня из мыслей. Опять идти на ненавистную географию. Хоть Никита и был по ней отличником, но преподаватель его ненавидел и больше любил Давида.

***

Никита зашел в класс, бросив взгляд на парту Давида. Тот уже сидел на своем месте, небрежно развалившись, и что-то писал в тетради, выглядя при этом абсолютно безмятежным. Как всегда. Это позерство выводило Никиту из себя. Если бы не предстоящий турнир, он бы сейчас же высказал ему все, что думает о его "мистических" фокусах.

Урок географии тянулся бесконечно. Учительница, пожилая женщина с вечно недовольным выражением лица, как обычно, льстила Давиду, хваля его ответы и игнорируя поднятую руку Никиты.

-Давид, ты как всегда безупречен, — проворковала она, когда Роменский закончил свой ответ о тектонических плитах. Никита сжал кулаки под партой. Она просто не замечала его, будто его и вовсе не существовало.

Я завяжу тебе глаза, и ты не будешь знать, где мы.

Эта строчка из песни Вани Дмитриенко внезапно всплыла в голове Никиты. Он представил, как завязывает глаза Давиду, уводит его куда-то, где нет учителей, оценок, школьных коридоров. Где нет никого, кроме них двоих. Что бы он сделал там? Он бы наконец показал ему, кто здесь главный. Он бы заставил его признать, что его "мистика" — это просто дешевые трюки.

Я запрещу тебе молчать, я разобью твои стены.

Давид был ходячей крепостью, воздвигнутой из самодовольства и равнодушия. Никто не мог пробиться сквозь его защиту. Но Никите иногда казалось, что он видит крошечные трещинки в этой броне, моменты, когда в глазах Давида мелькало что-то иное, нечто уязвимое. Он хотел разбить эти стены, чтобы наконец увидеть настоящего Давида, без масок и притворства.

***

На следующий день, в спортивном зале, атмосфера была накалена до предела. Финал школьного турнира по баскетболу. Команда Никиты против команды Давида. Толпа болельщиков ревела, воздух дрожал от напряжения.

Первая четверть. Мяч переходил от одной команды к другой. Никита чувствовал каждое движение Давида на поле, каждый его взгляд. Их личное противостояние ощущалось сильнее, чем командная игра. Они сталкивались плечами, бросали друг на друга короткие, полные вызова взгляды.

Я не дам тебе уйти, ведь я только тебя нашёл.

В один из моментов, когда Никита пытался вырвать мяч у Давида, они столкнулись так сильно, что оба упали на паркет. На мгновение их лица оказались опасно близко. Никита увидел каждую веснушку на носу Давида, легкую испарину на его лбу. В его глазах не было злости, только сосредоточенность и… что-то ещё, неуловимое. Это длилось всего долю секунды, прежде чем они оба вскочили, готовые продолжить игру.

Матч был жестким, каждый балл давался с трудом. За минуту до конца счет был равным. Мяч оказался у Давида. Он рванулся к кольцу. Никита бросился за ним, блокируя путь. Но Давид был слишком быстр, он сделал обманное движение, и Никита, пытаясь перехватить, упал, поскользнувшись на влажном паркете. Давид бросил мяч. Сетка дрогнула. Победа.

В зале раздался ликующий рев команды Давида. Никита лежал на паркете, чувствуя, как горечь поражения обжигает горло. Он посмотрел на Давида, который, окруженный своими товарищами, принимал поздравления.

***

Дом встретил его тишиной. Гулкой, равнодушной. Ни одного звука — ни телевизора, ни шагов. Мама задерживалась на работе, отчим, как всегда, пропал у любовницы.

Никита толкнул дверь ногой, не включая свет. Он знал дорогу наизусть. Упал на кровать, прижав лицо к подушке, будто хотел исчезнуть.

Проиграл. Ему.

Даже не просто проиграл — сломался у всех на глазах.

Перед глазами снова всплывает момент — паркетный холод, боль в спине, и лицо Давида так близко, что можно было различить каждую родинку.

Он смотрел на меня... не как на врага. Почему он смотрел так?

От этого было хуже, чем от поражения. Это разъедало изнутри.

Никита резко сел, не выдержав. Он сдёрнул с себя футболку, задел синяк на ребрах — дёрнулся. Плевать.

Открыл окно, впуская холодный вечерний воздух.

Дрожащими пальцами достал сигарету.

Отец говорил, что «только слабые курят».

Никита выдохнул дым прямо в небо.

А я слабый. Очень.

На прикроватной тумбочке — старый пластиковый пенал. Он щёлкнул крышку и достал ножик.

Маленький, тупой, с засохшими пятнами краски на ручке. Раньше он им вырезал драконов из бумаги. Сейчас — только тишину в себе.

Он закатал штанину пижамных брюк.

Кожа бледная, под тонкой лампой — почти синеватая. Он смотрит на неё долго, прежде чем надавить.

Первая линия — как облегчение. Вторая — как наказание. Третья — как привычка.

Он не плачет. Глаза сухие.

Но сердце бьётся слишком быстро, будто тело всё ещё убегает от чего-то, чего боится признать.

— Ты не нужен никому, даже если выиграешь, — говорит голос в голове.

— Даже если будешь первым.

— Даже если будешь красивым. Умным. Живым.

Он вытирает кровь серой футболкой. Запах металла и дыма наполняет комнату.

Один. Совсем.

И вдруг — словно бы в ответ на мысли —

Сгораю на губах твоих бордовым цветом...

Песня, которую он слушал до дыр. Она включается из рандома на плеере, оставленном на зарядке.

Никита смеётся. Горько.

Как же глупо. Как по-настоящему.

Он тянется к телефону, пишет в черновике:

"Если я завтра не приду — не звони. Всё нормально. Просто устал быть хуже."

Он не отправит. Никогда.

Но он мечтает, чтобы кто-то — он — всё-таки догадался. Нашёл. Забрал. Заставил замолчать эту боль.

Там, где умирает ненависть, рождается любовь...

Он повторяет эту строчку про себя, как молитву.

А потом ложится, укутавшись с головой, пряча следы.

И засыпает, дрожа от холода.

***

Урок географии.

Карта материков — выцветшая, как силы Никиты. Он сидит в третьем ряду, ближе к окну. Свет от солнца режет глаза, но он не отводит взгляда. Просто смотрит в пустоту. Голова гудит. Бессонная ночь, тупая боль в теле, дрожащие пальцы. Он почти ничего не слышит — только пульс.

— Берг, — голос учительницы обрывает тишину. — Где проходит граница между Африканской и Аравийской плитой?

Он поднимает глаза. На мгновение кажется, что он вообще не понял вопроса.

— Между… Тихим и… Аральским морем, — выдавливает он.

Тишина.

Она смотрит на него, как на пустое место.

— Берг, вы что, даже не удосужились выспаться перед уроком? — голос учительницы холодный. — Вы сегодня явно не в себе. Это неправильный ответ. Садитесь.

Никита опускается в кресло медленно, будто его ноги налиты свинцом. За спиной кто-то фыркает. Его пальцы мёртво сжаты на ручке, так что костяшки побелели.

— Роменский, поправьте, пожалуйста, своего одноклассника.

— Разлом Красного моря, — спокойно отвечает Давид. Его голос — отчётливый, как у уверенного в себе любимчика. Как всегда.

— Превосходно. Вот у кого действительно блестящий ум.

Слова режут. Не просто как укол — как лезвие.

Звонок. Спасительный. Но для Никиты — не освобождение. Он вылетает из класса первым, будто ему не хватает воздуха.

Он сгорает. Прямо изнутри.

***

Шумный коридор встречает его толчками и криками. Он не слышит ни одного. Прямо, через холл, за угол. Мимо людей. Мимо школы.

За спортзал.

Туда, где никто не найдёт.

Он прислоняется к бетонной стене, достаёт сигарету. Руки дрожат. Зажигалка падает — он поднимает, злится, снова дрожит. Наконец, вспышка, затяжка — и в лёгкие врывается огонь.

Он чувствует только это. Дым.

И боль, которую не может выкурить до конца.

Слёзы подступают. Не видно — но он их чувствует.

Он слаб. Он весь — в клочья.

Шаги.

Он не поворачивается сразу. Но сердце сжимается. Он знает, кто это.

— Куришь, — спокойно говорит Давид.

Без усмешки. Без обвинения.

— Не твоё дело, — тихо отвечает Никита.

— Можно одну?

Он молча протягивает пачку. Давид берёт сигарету, закуривает. Некоторое время — только дым и тишина.

И боль, которая больше не прячется.

— Ты вчера… — Давид делает паузу. — Ты выглядел, будто вот-вот взорвёшься.

— А сегодня что, выгляжу лучше? — хрипло усмехается Никита, не глядя.

Давид не отвечает. Только смотрит. Внимательно.

Слишком внимательно.

— У тебя под ногтем кровь, — наконец говорит он. — И рука дрожит. Ты весь… как оголённый провод.

— Хватит, — резко бросает Никита. — Ты всегда такой? Всегда всё видишь, но молчишь? Или просто кайфуешь, когда я падаю?

— Нет, — спокойно. — Я просто... волнуюсь.

Никита будто не верит. Смотрит на него с напряжением, с ненавистью — и с чем-то ещё.

Глаза — два льда. Один ярко-серый, другой янтарный. Гетерохромия. Мечта фотографов и кошмар самого Никиты.

— Ты не имеешь права, понял? — он сжимает сигарету так, что та ломается. — Не имеешь права заботиться. Не ты.

— Почему?

— Потому что если ты останешься, я… забуду, что мы враги.

Пауза. Глухая. Тихая. Тяжёлая.

Он будто выпалил правду, которую даже сам от себя прятал.

Он бросает окурок, разворачивается и уходит.

И даже не слышит, что Давид не уходит.

Он просто стоит.

Смотрит.

Молчит.

И впервые — не чувствует победы. Только растущее, тревожное чувство, что всё не так просто. Что Берг — это не просто враг.

Это кто-то, кого он уже начал замечать сильнее, чем позволял себе раньше.

***

Поздний вечер. Комната Давида — безупречная, как всегда. Книги ровно по линеечке, тетради сложены, экран ноутбука отражает его лицо — слишком спокойное, слишком холодное.

Но внутри — буря.

Проклятая буря по имени Никита Берг.

Он должен был делать реферат. Или хотя бы дочитать статью по астрофизике, которую скачал утром. Но не мог.

Всё, что он видел — это окурок, сжатый в пальцах Никиты. Его лицо. Его хрип. Его: «Если ты останешься — я забуду, что мы враги».

Эти слова будто въелись под кожу.

«Ты не имеешь права заботиться».

Но почему Давид заботился? Он сам не мог ответить.

Он вспомнил, как однажды, в девятом классе, увидел Никиту в библиотеке. Тот думал, что никто не смотрит. Он листал старую эзотерическую книгу, обводя что-то в тетради. В его лице тогда было что-то... настолько живое. Чистое. Заинтересованное. Давид смотрел слишком долго. И потом — слишком быстро отвернулся.

Тогда он подумал, что это просто зависть.

Теперь он знал — это было нечто другое.

Он встал. Подошёл к зеркалу.

Смотрел на своё отражение, будто пытался найти там ответы. Но видел только глаза — карие, ровные, уставшие.

Неуверенные.

«Я просто… волнуюсь», — сказал он.

И это было правдой.

Страшной правдой. Потому что он не знал, что делать с этим волнением.

Он хотел сказать больше, тогда, за спортзалом.

Хотел — протянуть руку. Остаться.

Но Никита сбежал.

И теперь в груди у Давида стояла тишина, которая глушила всё остальное. Он поймал себя на том, что хочет написать Никите. Просто... спросить, как он. Но представил ответ — «не твоё дело» — и опустил телефон.

Он вышел на балкон. Взял свою куртку. Холод пробежал по коже — как будто освежающе бил по мыслям. Он провёл пальцем по подолу рукава, где Никита однажды случайно его задел.

Глупо. Он помнил это касание.

Он начинал бояться.

Потому что если правда в том, что между ними больше, чем соревнование — то всё может сломаться.

***

Поздний вечер.

Никита сидит в комнате с включённой лампой. Свет режет глаза, но он не выключает.

На коленях лежит тетрадь. Страницы в наклонных строчках. Он пытался писать о чём-то нейтральном — про мистику, про легенды, про смысл жизни. Но всё снова и снова сходилось к одному имени.

  "Он смотрит так, будто всё знает. И всё равно остаётся."

"Я хочу его разозлить, а он отвечает спокойствием."

"Он не уходит, даже когда я отталкиваю."

Он зачеркивает строчку. Потом ещё. Потом рвёт страницу.

Злость и страх — мешаются.

Он встаёт. Подходит к окну. Курит. Никита не вдыхает — почти не чувствует вкуса. Только пальцы дрожат от усталости. Внизу шумит улица. Мелькают окна чужих домов. А он всё стоит.

И думает — не может перестать думать. О Давиде.

О том, что тот увидел его слабым.

О том, что не убежал.

О том, что сказал "я просто волнуюсь" — и это прозвучало искренне.

Он стискивает зубы, швыряет окурок в банку.

Надо спать. Завтра — дежурство по школе. И, конечно, в паре с кем? С Роменским.

***

Следующее утро. Школа. Дежурство

Они вдвоём у уборочного шкафа.

Формально — следят за порядком. По факту — молчат уже двадцать минут.

Давид стоит у стены, скрестив руки. Никита ходит вдоль коридора. Худи с длинными рукавами, капюшон надвинут на глаза. Но всё равно внутри жарко, как в духовке.

— Ты будешь просто молчать всё утро? — вдруг говорит Давид. Голос спокойный. Даже мягкий. Это бесит.

— А ты, как всегда, всё под контролем? — огрызается Никита. Он даже не смотрит. Просто говорит в пространство.

— Я не враг тебе, Никита.

Тишина.

Никита останавливается. Его рука дрожит, когда он проводит ею по лбу. В этот момент рукав скатывается — и Давид замечает.

Красные, неровные, зажившие и свежие порезы вдоль запястья.

Мир на секунду замирает.

— Никита… — тихо, почти шёпотом.

Парень мгновенно отдёргивает руку, натягивает рукав обратно.

Лицо бледнеет. Зрачки расширяются.

— Забудь. Ты не видел.

— Я видел.

— Не твоё дело! — резко. Почти срывается на крик. — Что ты притворяешься, будто тебе есть дело?!

— А если есть?

Они стоят друг напротив друга. Близко.

Слишком близко.

Никита впервые не прячет взгляд. В его глазах — боль. Настоящая. Жгучая.

— Не смей… не смей делать вид, что ты понимаешь, — выдыхает он.

— Я не понимаю. Но я… хочу понять.

Их дыхание сбивается в один ритм. Оба молчат.

И ничего не происходит. И происходит всё.

Через мгновение Никита поворачивается и быстро уходит. Слишком быстро. Почти бегом.

Он не плачет.

Но глаза жгут.

Давид не знал, как себя вести.

После того, как Никита убежал, сердце било в висках. Всё утро Давид ловил себя на том, что просто стоит — где угодно: у окна, в пустом классе, в туалете — и смотрит в пол.

Думает.

Пытается осознать.

Порезы.

Не просто "устал". Не просто "грубит".

Это... крик. Немой, болезненный, спрятанный под капюшоном и маской.

А он… видел. И теперь не мог сделать вид, что нет.

"Я не твой друг", — подумал Давид. — "Я твой соперник. Я раздражаю тебя. Ты презираешь меня. Ты..."

Но я хочу знать, что ты в порядке.

И почему от этой мысли сжимается горло?

Он открыл заметки на телефоне. Написал:

"Ты не один. Если захочешь — просто скажи."

Смотрел.

Удалил.

Написал снова:

"Если хочешь поговорить, я рядом."

Удалил.

Закрыл телефон.

Прислонился лбом к стене.

Он не знал, как быть. Но знал — если не попробует, не простит себе.

***

Комната. Холод. Открытое окно. Свет от улицы ложится на стены длинными полосами.

Он сидит за столом.

Перед ним — пустой лист бумаги. Рядом — ручка. Лезвие — в ящике, завёрнутое в бумагу. Он впервые не взял его сразу.

Телефон подключён к колонке. Музыка играет негромко, почти шёпотом —

Я завяжу тебе глаза, и ты не будешь знать, где мы…

Он не переключает. Не останавливает.

Словно кто-то вытаскивает чувства, которые он сам давно не мог выразить.

Он просто пишет.

Не думает, не фильтрует. Просто выпускает:

"Ты не понимаешь, что значит просыпаться и чувствовать, что ты лишний. Что от тебя ждут быть сильным, умным, красивым — и ты уже не знаешь, где ты сам, а где та кукла, которую из тебя сделали."

"Ты думаешь, у меня всё под контролем? Это не контроль. Это попытка не развалиться."

Я не дам тебе уйти, ведь я только тебя нашёл… — продолжает песня, проникая прямо под кожу.

"Я режу не потому что хочу умереть. А потому что хочу почувствовать, что я ещё жив."

Он замирает, уткнувшись лбом в руку. Грудь будто скована железом, дыхание рвётся.

И вдруг — голос из песни:

Сгораю на губах твоих бордовым цветом…

Он тихо, почти беззвучно, смеётся сквозь слёзы.

Какая глупость — и какая правда.

Он не знает, о чьих губах поёт Дмитриенко, но внутри всплывает одно лицо. Один голос. Один парень.

Давид.

"Ты... странный. Ты появляешься там, где я меньше всего жду. Но ты не отворачиваешься. И я не понимаю, почему."

Он дрожащей рукой выводит последние строчки:

"Я не знаю, чего хочу от тебя, Давид. Но если ты когда-нибудь скажешь, что правда волнуешься — я, может быть, поверю."

Он сложил лист.

Положил в ящик. Не рвёт. Не жжёт.

Просто… сохраняет.

На всякий случай. Если когда-нибудь — осмелится.

***

Последний урок перед длинными выходными. В классе стоял гул: кто-то шептался, кто-то листал телефон, кто-то просто смотрел в окно, как Никита. Он весь день был на взводе, спал всего три часа, и теперь устало теребил манжет худи, будто это хоть как-то помогало сосредоточиться.

Классная руководительница вошла, хлопнула дверью — и класс стих.

— Ребята, внимание. В этом году олимпиада по математике проходит в другом городе.

Мы отправляем двух человек от школы. Угадайте, кого.

Несколько человек хихикнули.

Никита сразу напрягся. Он знал ответ ещё до того, как она произнесла имена.

— Берг и Роменский. Вы лучшие в параллели — вот и покажите это на деле.

Никита перевёл взгляд на Давида. Тот спокойно записывал что-то в тетрадь, будто ему всё равно.

Конечно. Всегда выглядит так, будто всё под контролем.

— Выезжаете завтра, с утра. Встреча у школы в 6:00. Не проспите.

Когда звонок оповестил об окончании урока, Никита схватил рюкзак и направился к выходу, но классная его остановила:

— Никита, задержись на секунду.

Он остановился, не оборачиваясь.

— Что?

— Ты выглядишь… уставшим. Может, хочешь отказаться? Я могу найти замену.

Он выдавил улыбку:

— Я справлюсь. Как всегда.

***

Поезд. Утро. Тишина.

Они сидели друг напротив друга.

Никита — в чёрной худи, капюшон надвинут на глаза, наушники в ушах. Музыка играла на полную громкость, и даже Давид, сидящий напротив, улавливал обрывки:

Так осторожно царапают душу нежные слова...

Он знал эту песню. "Шёлк".

И сейчас в голосе Дмитриенко было что-то такое, что будто говорило вместо Никиты.

Никакой бравады. Только усталость и тонкая грань, за которой — тишина.

Хочешь молчать? Тогда молчи на моих руках...

Давид опустил глаза.

Рука Никиты лежала на колене. Манжет худи закатан — и под ним... порезы.

Тонкие, уже не свежие, но болезненно отчётливые.

Словно крик, который никто не услышал.

Никита не замечал. Или делал вид.

Сколько ни беги, всё повторится вновь…

Давид резко отвёл взгляд.

Он не скажет. Пока.

Но теперь — он больше не может не видеть.

***

Церемония закончилась. У них были дипломы.

У них были свободные часы.

— Пошли гулять, — сказал Давид.

— Хочешь вымотать меня окончательно? — хрипло усмехнулся Никита.

— Хочу, чтобы ты перестал прятаться. Хотя бы на один вечер.

Он сказал это просто. Почти буднично.

Но в этом голосе было что-то, что заставило Никиту повернуть голову.

— Прятаться? — переспросил он, медленно.

— А ты разве не этим занимаешься всё это время?

На несколько секунд между ними повисло молчание.

Где-то рядом хлопнула дверь, в воздухе запахло выпечкой, улицы незнакомого города лениво тянулись фонарями и облупленной плиткой.

— Ладно, Роменский, — тихо сказал Никита, — показывай свои достопримечательности. Удиви.

***

Они шли вдоль набережной. Давид что-то рассказывал — про историю города, про старый театр, где, по слухам, однажды выступала полумёртвая балерина.

Никита молчал.

Слушал.

Иногда усмехался, но по-настоящему — не издевательски. Как будто... забыл устать.

— Слушай, — сказал он через какое-то время, — а ты всегда такой… правильный?

— Что? — удивился Давид, повернувшись.

— Ну. Успешный, уверенный. Словно родился с дипломом в зубах.

Давид хмыкнул.

— Это маска. Удобная. Люди верят в неё — и не лезут глубже.

Никита резко остановился.

— А если кто-то всё-таки лезет?

Тишина. Мимо прошёл велосипедист. Где-то кричала чайка.

— Тогда... — Давид повернулся к нему, — тогда, может быть, я позволю остаться.

Никита посмотрел на него, прищурившись.

— Хочешь сказать, ты не ненавидишь меня?

— Я никогда тебя не ненавидел, — просто сказал Давид.

— Я завидовал. Может, даже боялся. Ты... настоящий. Грубый, резкий, но живой.

Сердце у Никиты сжалось. Он опустил глаза.

Пальцы в карманах нервно сжались в кулаки.

Сгораю на губах твоих бордовым цветом...

Эта строчка тихо всплыла в голове, и он мысленно выругался за то, как глупо это звучит внутри.

— Ты странный, Роменский, — выдохнул он.

— Ты тоже. Но мне... это нравится.

Ночной город будто выдохнул.

Фонари мерцали, окна домов гасли один за другим.

Они возвращались в гостиницу. Обоим было спокойно — впервые за долгое время.

Давид закинул капюшон на плечи, вздохнул и, не глядя на Никиту, сказал:

— Знаешь… я устал. Не от тебя — от всей этой тупой вражды.

Того, как мы мерялись успехами, как будто это что-то значит.

Ты не хуже меня. Даже... круче.

Никита чуть замедлил шаг. Он не привык слышать такие слова.

Особенно от него.

— К чему ты ведёшь? — глухо спросил он, сжимая ремешок рюкзака.

Давид остановился прямо перед входом в гостиницу.

Поднял глаза. Никакой маски. Просто он.

— Я хочу попробовать дружить.

Без соревнований. Без колкостей. Просто — нормально. Как люди.

Никита сглотнул. Где-то глубоко внутри у него что-то дрогнуло.

Он кивнул. Неуверенно.

— Окей. Дружба. Без фокусов.

— Без фокусов, — подтвердил Давид, слегка улыбнувшись.

Он первый вошёл в гостиницу.

Никита задержался у двери.

Его взгляд был опущен, губы чуть дрожали.

Он провёл пальцами по руке — прямо там, где раньше были повязки.

"Без фокусов…"

А что делать, если чувство уже началось?

Что делать, если хочется не просто дружить?

Если его голос стал нужным как кислород?

Хочешь молчать? Тогда молчи на моих руках...

Песня из наушников снова зазвучала в голове, будто читая мысли.

Никита поднял голову. Сделал глубокий вдох.

А потом — зашёл следом.

На следующее утро, когда Никита открыл сумку, чтобы достать ручку, он нашёл там... шоколадку.

Самую обычную, из автомата — но его любимую.

На обёртке было чёрной ручкой выведено:

«Не забудь, что ты умеешь быть сильным.»

Никита обернулся.

Давид сидел в углу конференц-зала, жевал бутерброд, будто ничего не происходило.

Он не смотрел в его сторону.

Позже, на обеде, когда Никита подошёл к общему столику, Давид протянул ему булочку.

— Взял случайно две. Хочешь?

— Случайно? — прищурился Никита.

— Угу. Они все одинаковые, перепутал. Ну, не выкидывать же, — пожал плечами Давид.

Никита взял булочку.

Она была ещё тёплой. И внутри — с его любимой вишнёвой начинкой.

Совпадение?

Вечером, за час до отъезда, когда он вернулся в комнату после прогулки, на подушке лежал маленький скомканный листок.

«Ты справился.

Я знал, что справишься.

А если когда-нибудь забудешь — я напомню.»

Без подписи.

Но почерк он узнал сразу.

Никита держал бумажку в руках очень долго.

Так долго, что чернила слегка отпечатались на пальцах.

Он не знал, куда её деть — выбросить казалось кощунством, а спрятать было страшно.

Страшно признать, что она что-то значит.

***

На вокзале, перед отправлением, Давид снова оказался рядом.

— Всё норм? — спросил он, как бы невзначай.

— Ага, — кивнул Никита. — Только голова немного кружится.

— Может, от сладкого? — с усмешкой сказал Давид. — Говорят, слишком много шоколада вызывает зависимость.

Никита покосился на него. И впервые — по-настоящему — улыбнулся.

Не как раньше. Не через злость. А… тепло. Почти с благодарностью.

— Если это ты подкинул — знай, у тебя странные методы терапии.

— Эффективные, — спокойно ответил Давид.

А потом сел рядом. Близко.

И Никита почему-то не отодвинулся.

Поезд тронулся.

Ритмичное постукивание колёс, глухой гул, приглушённый шёпот вагонов.

Никита сидел у окна, в наушниках. Музыка играла на полной громкости — так, что строчки можно было различить даже со стороны.

Сгораю на губах твоих бордовым цветом...

Он глядел в тёмное стекло, где отражались огни станций, его лицо — усталое, немного потерянное.

А рядом — Давид.

С книгой на коленях и какой-то особенной, лёгкой полуулыбкой на губах.

Прошло минут пятнадцать.

Никита поправил капюшон, выдохнул — и, не отрывая взгляда от окна, чуть наклонился в сторону.

Голова медленно, почти неосознанно, скользнула к плечу Давида.

Тот вздрогнул, но не двинулся.

Сначала подумал, что Никита просто задремал.

Но тот уже глубоко дышал.

Сбросив наушники.

На экране телефона всё ещё висел проигрыватель с песней Вани Дмитриенко — «Шёлк».

Сколько ни беги, всё повторится вновь

Там, где умирает ненависть, рождается любовь...

Давид чуть сдвинулся, чтобы ему было удобнее.

Его рука зависла в воздухе — хотел поправить капюшон Никиты, но не решился.

Просто остался сидеть.

Тихо.

Рядом.

И впервые — не хотел, чтобы поезд куда-то шёл.

Хотел, чтобы всё осталось вот так.

Просто Никита. Просто рядом. Просто тишина.

Поезд гудел в темноте. Мягкие огни освещали полупустой вагон.

Никита всё ещё лежал, уткнувшись в плечо Давида.

Но… он не спал.

Пару минут назад он открыл глаза. Сначала медленно, осторожно, будто от сна. Потом — шире, яснее.

Он не шелохнулся.

Просто остался так — головой на чужом плече.

Давид пах чем-то... тёплым. Чистым. Немного — дорогим мылом, немного — яблоками из обеда, и чем-то ещё, от чего у Никиты замирало сердце.

Пальто мягко касалось его щёки. Он чувствовал, как плечо Давида двигается в такт дыханию — спокойно, ровно.

Эти несколько минут были самыми странно-уютными за последние месяцы.

Он даже закрыл глаза — не от усталости, а чтобы вжиться в это ощущение.

Близости.

Покоя.

Того, чего у него не было слишком давно.

Но Давид вдруг чуть дёрнулся.

Посмотрел вниз.

Их глаза встретились.

— Ты не спишь… — сказал он тихо.

Никита тут же отстранился. Не резко — скорее, как будто нехотя.

Выпрямился, глядя в окно.

— Прости, — пробормотал он, чуть хрипло. — Видимо, задремал…

На щеках — лёгкий румянец.

Он постарался выглядеть безразличным, как будто это ничего не значило.

— Нормально, — тихо ответил Давид. — Можешь снова задремать, если хочешь.

— Не, спасибо, — Никита чуть усмехнулся, натягивая капюшон на голову. — Хватит с меня романтики на сегодня.

Давид не ответил.

Но на его губах мелькнула та самая улыбка — лёгкая, почти тёплая.

Никита этого не видел. Но чувствовал.

***

Гудки поезда давно стихли за спиной, а город встретил их обычной прохладой, как будто ничего не случилось.

Никита вышел из вагона с рюкзаком за плечами и лёгкой дрожью в пальцах. Не от холода — от усталости, эмоций, волнения.

Он всё ещё чувствовал, как в груди поднимается что-то тёплое, когда рядом шёл Давид.

— Мы с тобой молодцы, — сказал тот, сверяя расписание автобусов. — Первое место. Слушай, мне до сих пор не верится.

— А ты ущипни себя, — усмехнулся Никита. Голос был хриплым, но сдержанно счастливым.

— Лучше тебя, — подмигнул Давид.

И Никита снова почувствовал это странное… щемящее.

Будто на минуту всё встало на свои места.

Будто он не просто победил — он был не один.

***

Он шёл домой медленно. Как будто хотел растянуть эту лёгкость, не отпуская её.

Но всё равно — вскоре он стоял на пороге.

— Мам, я дома, — бросил он устало.

Мать выглянула из кухни, и её лицо сразу осветилось:

— Никит, ну ты как? Как всё прошло?

— Мы с Давидом взяли первое. Командное. Диплом привёз, — он вынул аккуратно свернутую бумагу из рюкзака и протянул ей.

— Горжусь тобой… — прошептала она и осторожно поцеловала в висок.

Тепло. Тихо. Почти незаметно.

— А ты чего там стоишь, как призрак? — раздался с дивана голос отца. — За победителя себе корону не забудь.

Никита обернулся.

Отец сидел в полумраке, в одной майке, с бутылкой пива в руке и уставшим лицом.

— Я… Мы выиграли. Олимпиада. Командой. С Давидом, — повторил Никита.

— А что, ты уже не способен сам побеждать? — голос стал колючим. — Всегда кто-то рядом, да? На пятки наступает? Или прикрывает?

Никита замер.

Сердце в груди глухо бухнуло.

Он уже слышал этот тон. Не раз. И каждый раз — как первый.

Как нож.

— Это… Это была командная олимпиада. Мы оба — работали, — тихо выговорил он.

Отец усмехнулся:

— Ну да. Только ты, выходит, не один на пьедестале. Значит, и гордиться особенно нечем.

Секунда.

Другая.

Мама молчала. Как всегда.

Никита сжал ремень рюкзака так сильно, что побелели костяшки пальцев.

— Я пойду, — выдохнул он.

И ушёл наверх, будто спасаясь от огня.

Быстро, почти бегом.

***

Он закрыл дверь в комнату, сел на кровать — и впервые за долгое время не знал, что делать со своими руками.

Он вытащил диплом, развернул его.

Две фамилии рядом.

Берег. Роменский.

Словно отражения.

Словно половинки.

Он смотрел на лист и чувствовал, как в груди поднимается что-то тёплое… и сразу — холодное, горькое, будто ледяная вода по позвоночнику.

Плечо Давида. Его голос.

"Мы с тобой молодцы."

И — голос отца.

"Не ты победил. Вы."

Он опустил диплом на стол.

Снял худи.

Сел на пол, обхватив колени.

Музыка заиграла сама — он раньше поставил альбом на повтор.

Голос Дмитриенко прорезал тишину:

Сгораю на губах твоих бордовым цветом...

И ломай меня, как ломят сигареты...

Он закрыл глаза.

И прошептал в пустоту:

— Почему, если я победил, мне всё равно больно?

***

Школа встретила Никиту как всегда — шумом, беготнёй, перегаром от булочек и криками учителей.

Он вошёл в класс с обычной осанкой — прямая спина, уверенный шаг. На лице — спокойствие. Почти равнодушие. Маска на месте.

— С возвращением, победитель, — усмехнулся кто-то с задней парты.

Никита лишь кивнул. Не огрызнулся, не улыбнулся — просто прошёл мимо.

Давид уже сидел у окна. Рядом его место — пустое.

Он посмотрел на Никиту внимательно. Почти изучающе. Но не сказал ничего.

И Никита благодарен был за эту тишину. За то, что никто не копался в нём.

— Ты выспался? — тихо спросил Давид, когда тот сел рядом.

— Ага, — солгал Никита, открывая тетрадь.

Он не спал. Почти всю ночь провёл в мыслях. Он ведь хотел рассказать — про отца, про слова, которые резали хуже лезвий.

Но… что бы это изменило?

На перемене Давид снова принес ему булочку.

— В столовке осталась одна. Но мне дали две. Удача, видимо, — будто бы невзначай сказал он, ставя её на парту.

— Спасибо, — кивнул Никита, отломив кусочек. Жевал медленно. Почти с усилием.

Но в груди что-то дрогнуло. Нежно. Тихо.

Как маленький огонёк на фоне внутреннего холода.

***

На следующий день — снова то же.

Записка в пенале. Неровный почерк Давида:

"Ты всё ещё — победитель. Даже если кто-то не видит этого."

Никита долго смотрел на строчку. Пальцы дрожали.

Он хотел выкинуть бумажку. Но сложил её аккуратно и спрятал в карман рюкзака.

***

Так шли дни.

Он смеялся, когда нужно. Говорил, когда от него ждали слов. Шутил, когда класс шутил.

Но вечером всё возвращалось.

Маска спадала — и оставался только он. Усталый. Сломанный.

Он не жаловался. Не просил.

Просто надеялся, что этот мир, возможно, станет добрее — если он будет молчать и терпеть.

***

Однажды, когда учитель вызвал его к доске, Никита запнулся. Впервые за долгое время.

— Ты не готов? — удивился учитель.

— Нет… просто задумался, — ответил он быстро.

Он чувствовал взгляд Давида со своего места.

И этот взгляд прожигал.

После урока тот догнал его в коридоре:

— Ты… совсем не высыпаешься?

— Всё нормально, — усмехнулся Никита. — Просто устал немного.

— Слушай, — Давид понизил голос. — Я не слепой.

Никита замер. Но снова нацепил маску.

Ту самую — с улыбкой. С равнодушием.

— Всё ок, Дав. Правда. Не придумывай.

Но внутри — уже треснуло.

***

— Пошли со мной после школы, — сказал Давид.
— Куда? — Никита прищурился.
— На одно место. Там тихо. Просто… нужно поговорить.

Никита уже хотел отказать.
Обычно он делал это с лёгкостью — изящной, колкой фразой. Но сейчас…
Глаза Давида были слишком серьёзными.
И слишком тёплыми.

— Ладно. Только… не надейся, что я стану душевничать, — буркнул он.

***

Они пришли на заброшку — стройку за старой станцией.
Солнце висело низко, оранжевое, ломкое. Бетонные колонны отбрасывали длинные тени, как в снах.
Они сидели на плите, рядом. Близко. Слишком близко.
Тишина тянулась. Никита пытался дышать спокойно, но сердце билось так громко, что он боялся — Давид услышит.

— Ты ведь не просто так позвал, — сказал он, не глядя.
— Не просто.
— Давай. Говори.

— Я волнуюсь за тебя, — выдохнул Давид. — Я вижу, как ты изменился. Слишком молчаливый. Улыбка натянутая. Порезы на запястьях… Ты думаешь, я не заметил?

Никита резко выдохнул, будто его ударили в живот.
Он поднялся, злой, дрожащий.

— Ты следишь за мной? Или просто решил сыграть в спасателя?

— Нет. Я просто не могу больше делать вид, что ты — это ты.
Я вижу тебя настоящего.
И мне не всё равно.

Никита отвернулся, сжал руки в кулаки. Плечи дрожали. Он молчал долго, прежде чем сорваться:

— Я… устал. От всего. От ожиданий. От того, что надо быть лучшим, чтобы хоть кто-то… хоть кто-то считал, что я достоин.
Он сглотнул. Голос сорвался:
— И от тебя тоже устал. Ты всегда был рядом, но… ты был таким… светлым. Правильным. Лёгким. Я тебя ненавидел. Потому что ты был всем, кем я не мог быть.
— А теперь? — тихо.

И тут это случилось.
Никита посмотрел на него.
Прямо. В глаза.
И в груди стало больно — не от злости.
А от того, насколько Давид был красив. Настоящий. Тёплый.
Он хотел прикоснуться. Хотел спрятаться в этом взгляде, в голосе, в руках.

— А теперь… я не знаю, как дышать, когда ты рядом.
Он рассмеялся — коротко, сломано.
— Ты появился во мне, как песня, от которой не спрятаться. И всё стало звучать по-другому.
— Никит… — Давид шагнул ближе. Осторожно. Не дотрагиваясь.
— Мне страшно, — выдохнул Никита.
— Мне тоже.

Он опустил голову на плечо Давида.
И это было как падение.
Как облегчение.

Он чувствовал его запах — свежий, немного мятный. Слышал биение его сердца. Пальцы Давида сжались на его спине — нежно. Осторожно.

И в этот момент Никита понял.
Без сомнений.
Без защиты.

Он влюбился.

Не потому что кто-то сильнее, кто-то добрее, кто-то рядом.
А потому что это Давид.

***

Комната Давида была тиха. Только лёгкий свет от настольной лампы, мягко падающий на учебники, и тикание старых настенных часов.

Но Давид уже полчаса не мог сосредоточиться ни на одной строчке.
Он сидел на кровати, облокотившись на колени, смотрел в пустоту и думал о нём.

О Никите.

Перед глазами снова стояла заброшка — ржавые балки, бетон, низкое солнце. Но главное — это его глаза.
Полные злости, страха, боли…
И надежды.

Он вспомнил, как Никита положил голову ему на плечо, как будто доверие вдруг прорвало плотину. Как будто устал прятаться.

Он вспомнил этот момент прикосновения, их тишину. И то, как сердце заколотилось. Быстро, беспорядочно. Он тогда подумал, что Никите нужно просто побыть рядом с кем-то.

Но теперь…
Теперь он знал. Это не было "просто рядом" и не только для Никиты.

Он вспомнил, как долго следил за ним издалека: как Никита один раз заснул в библиотеке, положив лоб на учебник; как на переменах он будто смотрел сквозь людей; как в спорте он был агрессивен, будто пытался что-то доказать.

Он всегда притягивал его.

Сначала — как соперник. Потом — как загадка. А теперь…

Теперь Давид сидел в тишине и впервые признал себе правду:

— Я люблю его, — выдохнул он.
Глухо. Сдавленно. Как будто это слово разрезало грудь изнутри.

Он провёл рукой по лицу, вцепился пальцами в волосы, будто надеясь выдернуть это чувство, стереть его.
Но не мог.

Он вспомнил, как заметил порезы. Как Никита дрожал.
И всё, чего он хотел — это уберечь.
Сделать ему утро проще. День — светлее. Жизнь — легче.

Он вспомнил, как положил шоколадку в его рюкзак. Как наспех черкал записки:
«Держись. Ты справишься».
«Ты лучше, чем сам думаешь».
«Не сдавайся».

Он думал, что просто… заботится.

Но теперь — сидя в тишине своей комнаты, вспоминая прикосновение их тел, ту короткую, но крепкую тишину на заброшке — он понял:

Он любит Никиту Берга.

И если раньше он просто хотел быть рядом — то теперь он готов был сражаться за это.
За них.

***

Поздний вечер. Школа опустела, и только слабый свет с дежурного этажа пробивался сквозь узкие окна. Они задержались — якобы помочь учителю с олимпиадными бланками. На деле — никто не хотел уходить первым.

Они сидели в актовом зале. Пустом, пыльном, полном эха.

Никита, устало скрестив руки на груди, смотрел в пол. Давид — сбоку, на ступеньке сцены, почти не отрывая взгляда от него.

— Что? — буркнул Никита, не выдержав. — Смотришь, как будто собираешься сказать что-то важное.

Давид усмехнулся, но глаза оставались серьёзными.

— Может, потому что собираюсь.

Повисла тишина. Никита закрыл глаза.

— Не начинай.

— Почему ты всё время закрываешься? — тихо спросил Давид.

— Потому что это проще. — Голос Никиты был сухой. — Потому что если я начну говорить — ты уйдёшь.

— Я никуда не уйду, — сказал Давид.
Он встал. Сделал шаг ближе. — Уже не могу.

Никита резко поднял голову. В его гетерохромных глазах смешались страх и надежда. Он медленно встал, шагнул к Давиду.

— Ты врёшь.

— Нет.
(Тихо, твёрдо.)
— Я влюбился в тебя, Никита.

Удар. В грудь, в лёгкие, в дыхание.
Никита побледнел, будто что-то внутри оборвалось.

— Почему? — выдохнул он. — Я же… я весь…
Он резко взмахнул рукой, закатывая рукав.
— Я же вот такой. Я же ненормальный, ты видел! Я…

Но Давид уже обнял его.
Крепко, молча. И всё, что Никита мог сделать — это вцепиться в него, как в спасательный круг.

— Я люблю тебя, — прошептал Давид в волосы. — Не потому что ты идеальный. А потому что ты настоящий.

Никита дрожал. Но не вырывался.

— Я тоже, — прошептал он. — Я просто… боялся.

Они стояли в пустом зале, прижавшись друг к другу, и впервые за всё это время — дышали спокойно.

Там, где умирает ненависти, рождается любовь