Кровник

Глава 1. Жизнь аула Хаккой

Давно в Чечне отгремели выстрелы и лязги большой войны, тридцать лет, как кончился имамат Шамиля. Уже многие годы этот прекрасный и суровый край, населённый гордыми и независимыми людьми, пребывал в относительном покое. Но земля эта, спокон веков жившая лишь своими законами, оставалась неподвластной никому. Хотя многие жители этой дивной земли и сложили шашки с винтовками, чтобы те непримиримо блестели на стенах, дожидаясь своего часа, или бездельно пылились в углах, всё же многие удальцы не находили покоя в мирной жизни.

Как раз к таким удальцам когда-то принадлежал один зажиточный горец. Его звали Асхаб, он был сыном Абдуррахмана, происходившим из тейпа Пхамтой, рождённым и прожившим всю жизнь в ауле Хаккой, что в горах на юге Чечни. В годы большой войны он на пару со своим отцом славился свирепостью в бою, но своевременно смирил огонь в сердце, обзавёлся семьёй и всего себя посвятил её прокормлению. К своим пятидесяти пяти годам помимо богатого боевого опыта он имел и зажиточное хозяйство: стадо овец в две сотни голов, десяток лошадей, мельницу и большую пасеку, в которой насчитывалось несколько сот ульев. Мёд его славился на всю окрестность. Но главное его богатство обреталось в сакле близ родового аула: драгоценная жена Зезаг, дочери Аймани, Асет и Медни.

На страже его богатства стояли сыновья: упрямый и своенравный Зелимхан восемнадцати лет, молчаливый и рассудительный Салман на год его младше, а ещё четырнадцатилетние близнецы – Хас-Магомед и Мансур, неотличимые как две капли воды, но совершенно разные по своей сути. Хас-Магомед был шаловлив, но ни одна его шалость не была направлена кому-нибудь во вред. Хаккоевские старики говорили, что он отличался от братьев и друзей угрюмою наружностью, непреклонной волей, любознательностью, гордостью и властолюбивым нравом. Во всякую погоду летом и зимой ходил с босыми ногами и с открытой грудью. Мансур – напротив, был уступчив и легкомыслен, но всячески старался подражать близнецу, который был старше на несколько минут.

Было лето, светало рано. С гор спускался приятный холодок, проникающий через окно в саклю. Асхаб проснулся рано, ещё до восхода солнца. Наружность его была мощно изваяна, черты лица, резкие и грубые, выдавали одновременно и величие, и суровость его души. Он разбудил сыновей, неспешно разостлал большой ковёр и когда первые лучи солнца пали на гладко вымазанную и чисто выбеленную стену, вместе они совершили намаз.

– Намаз двух людей, совершающих его вместе, лучше намаза одного человека, а намаз трёх людей лучше, чем намаз двух. И чем больше людей, тем это любимее Аллахом, – повторял Асхаб своим сыновьям по окончании. Те благодарно кивали.

Тем утром он должен был отправляться на ярмарку в соседний аул, продавать мёд со своей пасеки. Для перевозки и торговли ему нужны были помощники, и потому он взял старшего Зелимхана, не раз уже составлявшего компанию отцу, и среднего Салмана, которого уже следовало приобщать к семейному делу.

– С овцами справитесь? – спрашивал Асхаб, высокий, кряжистый и грузный, глядя из-под густых чёрных бровей на Хас-Магомеда и Мансура.

– Справимся, отец, – отвечал Хас-Магомед, покуда мысли Мансура витали где-то за окошком.

– Смотрите, если хоть одна пропадёт... – начал было отец, но нарочно не докончил, сверля младших сыновей ястребиным взором и демонстрируя свои огромные руки.

– Ни одна не пропадёт, даю слово, – обещал Хас-Магомед.

Асхаб кивнул и пошёл на улицу, запрягать волов. Горный воздух был по-утреннему чист и свеж. С домашнего порога аул и окрестности виделись ему, точно на ладони – тесно притулившиеся друг к другу сакли с глиняными трубами, курившими душистым кизячным дымом, минарет мечети, горные вершины, чей вид невольно манил к себе глаз своим простором и далёким, высоким небом. Издали эти возвышенности походили на ворота, меж которых выливалась речка, чтобы дальше сделать колено под крутой лесистой горой, оканчивавшейся утёсистым пиком.

Бурая пыль дорожки, уже раскалённая солнцем, взвивалась под колёсами гружёной арбы. Волы шли мерно, Асхаб правил ими умело. На дороге из села Асхабу с сыновьями встречались знакомые женщины с корзинами на головах, закутанные и покрытые, здоровались с ними сдержанно – лишь поднятием руки, а те опускали глаза. Через две версты встретился и добрый приятель Бехо, и сердечно поприветствовал соседа и юношей:

– Ас-саляму алейкум уа-рахматуллахи уа-баракятух!

– Уа алейкум ас-салям уа-рахматуллахи уа-баракятух! – ответил Асхаб, остановив волов. То же повторил и Зелимхан. Салману же, как несовершеннолетнему, полагалось пока молчать.

– Как ты, дорогой мой брат? – спросил Бехо, обращаясь к Асхабу.

– Аль-Хамду лиЛлях, всё хорошо, а ты как поживаешь?

– Аль-Хамду лиЛлях, все в доме здоровы. На ярмарку?

– В Шатой, – утвердительно наклонил голову Асхаб, оглаживая густую с проседью бороду.

– А отара?

– Хас-Магомед и Мансур будут пасти.

– Тогда прощайся с отарой, – рассмеялся Бехо. – Хоть медку мне отложи на дорожку.

– Всё, что не уйдёт с прилавка – твоё, – улыбаясь, проговорил Асхаб.

– Баркалла! – смеялся Бехо. – Мне как всегда достанутся объедки! Ну, доброй дороги!

– До вечера, брат! – крикнул Асхаб. Арба тронулась дальше.

Хас-Магомед и Мансур тем временем вели отару овец по старой тропинке, вытоптанной ещё при их прадедушке. Она забирала в гору, где ширились лесные просеки, глубокие лога, покосы сочной густой травы, и пестрели цветы. Те места были особенно любимы овцами, и потому Асхаб велел сыновьям пасти скот именно там, где юношам следить за ним было проще всего.

Хас-Магомед шёл с ярлыгой в руке, осторожно вглядываясь своими быстрыми чёрными глазами в морду всякой овцы, боясь не досчитаться. Пересчитывал он их чуть ли не каждую минуту, под сердцем у него всё время ныло от тревоги и боязни упустить хоть одну. И подогревало эту тревогу раздражение, которое всю дорогу разжигал в нём брат-близнец; Мансур всё время отвлекался, хватал палку или ветку, валявшуюся на пути, и то и дело размахивал ею, взрезая воздух, добиваясь звучного свиста. Когда «бои на палках» наскучили ему, Мансур стал клянчить ярлыгу у Хас-Магомеда.

– Отстань, – отмахивался от него брат.

– Ну да-ай! – просил Мансур.

– Не дам. Не заслужил, – грубо отвечал Хас-Магомед.

– А ты заслужил?

– Заслужил, – гордо поднял голову Хас-Магомед.

– Это чем же? – ехидно улыбался Мансур.

– Я делом занят, а не бегаю кругом, как болван.

– Сам болван!

– Молчать! – грозно насупился Хас-Магомед. – От тебя хлопот ещё больше, чем от этих овец!

На время непоседливый Мансур затих, но когда они поднялись к пастбищу, выпалил:

– Хас-Магомед, давай поборемся!

– Отстань, – бурчал брат.

– Ты боишься бороться со мной, потому что знаешь – я сильнее!

– Нет, – угрюмо отвечал Хас-Магомед.

– Называл меня болваном, а сам – трусишка! – корчил рожи и тыкал пальцем Мансур, раззадоривая брата.

– Я не трус, – бормотал Хас-Магомед, силясь не замечать Мансура, потому что он мешал очередному пересчёту овец.

– Трусишка, трусишка! Трус! – повторял Мансур, кружа вокруг брата.

– А ну отстань, говорю! Не мешай, не то оба получим от отца! – покраснел Хас-Магомед. Он содрогался от одной лишь этой мысли.

– Ты просто боишься, что поборю тебя! Боишься, боишься!

– Как ты мне надоел, – злостно переводя дыхание, проговорил Хас-Магомед.

– Боишься, боишься! – продолжал без остановки Мансур. – Трусишка, трусишка! Боишься, боишься!

– Сейчас я тебе этой палкой по башке ударю, если не умолкнешь! – сжал со всей силы ярлыгу в руке Хас-Магомед, будучи уже доведён близнецом до бешенства.

– Давай бороться! – зазывал его Мансур, уже изрядно запыхавшийся, но не теряющий задора. – Давай, давай! Или ты боишься?

– Я не боюсь! – прерывающимся голосом пророкотал Хас-Магомед, отбросил ярлыгу в сторону, наскочил на Мансура и повалил на спину, прижав к земле. Тот вцепился брату в грудь, перекинул через себя и резко вскочил на ноги. Хас-Магомед кувыркнулся, вспрыгнул и через секунду нырнул в ноги близнеца, вновь опрокинув того наземь. Крепко обнявшись, они перекатывались по земле, валяя один другого в пыли, покуда не скатились вниз по склону.

– Ну и дурак же ты, – хохотал Хас-Магомед, поднимаясь с брата. – Разве ж это борьба?

– Ты боролся нечестно, – обиженно проговорил Мансур, стряхивая с одежды пыль.

Хас-Магомед сиял, он очень любил побеждать. Однако довольная улыбка скоро сошла с его румяного от борьбы лица – он вспомнил про овец и бросился опрометью вверх по склону, на пастбище.

– Да никуда не денутся твои овцы! – кричал ему вслед Мансур, лениво отряхиваясь.

Сердце Хас-Магомеда отчего-то тревожно заныло с ещё большей силой, чем прежде. Он почувствовал, что в его отсутствие с овцами что-то приключилось.

Асхаб, Зелимхан и Салман вернулись на заходе солнца истомлённые и несговорчивые. Судя по облегчению арбы, торговля прошла удачно. Разгрузили оставшийся мёд, спрятали в кладовую, распрягли волов и отправились в дом. Вошли в саклю, их встретила мать семейства Зезаг и сёстры – все были одеты в молитвенные платья, значит, уже совершили вечерний намаз. Муж с женой ласково поприветствовали друг друга, затем Асхаб спросил Зезаг:

– Хас-Магомед и Мансур с овцами уже вернулись?

– Ещё нет, – ответила Зезаг.

– Ясно. Ужин готов?

– Всё готово, садитесь, когда посчитаете нужным.

– Сперва возблагодарим Аллаха за плодотворную поездку, – сказал Асхаб и кивком головы позвал сыновей за собой.

После омовения постелили ковёр и совершили намаз. Только после этого, без всякой спешки, прошли к столу и, произнеся «Бисмиллях», приступили к еде. Ужин представлял собою набор простых, но сытных блюд. На тарелках дымилась жижиг-галнаш, а рядом – черемша, побеги горного лука. Ели спокойно, хотя и были голодны с дороги.

Спустя некоторое время под окнами зашумело. Раздались шаги. Асхаб оставил еду и приподнялся на скамье. В дверях уже стояли Хас-Магомед и Мансур, не решаясь переступить порог. В глазах и движениях близнецов читалась тревога. Асхаб понял, случилось что-то нехорошее.

– Проходите, садитесь за стол, рассказывайте, – невозмутимо произнёс Асхаб, приглашая сыновей.

– Потеряли, – сразу признался Хас-Магомед, пряча дрожащие руки от отца. – Не досчитались четырёх. Всю округу оббежали, нет их.

Асхаб не смотрел на сына, молчал, будто ждал чего-то ещё.

– Это я виноват, не доглядел, – закончил Хас-Магомед, умолчав о легкомысленном поведении Мансура, которое привело к потере овец. Мансур держался отстранённо, не проронил ни слова от страха перед отцом и внутренне благодарил брата за то, что тот взял слово.

Асхаб выдержал долгую паузу, после чего вновь пригласил сыновей к столу. Те переступили порог, но к столу подойти не решились. Отец вздохнул и промолвил:

– Ты честен и открыто признаёшь свою вину, Хас-Магомед. Это намного важнее овец. Проходите же и садитесь ужинать. День был длинный, вам надо поесть.

– Как? – возмутился старший, Зелимхан, хорошо помнящий отцовскую порку. – И всё? Они овец загубили, а ты их не накажешь?

– Нет, – коротко ответил Асхаб, одобрительно глядя на Хас-Магомеда. – Не накажу.

– Меня ты и за меньшие проступки казнил! – вскочил из-за стола Зелимхан. – И мне признание никогда не служило откупом!

– Тебе в их возрасте я и не доверял овец, – ответил Асхаб. – Сядь.

– Сяду, отец, но Хас-Магомед должен понести наказание!

– Это ещё почему? – удивился отец. – Почему ты считаешь, что виноват он, а не Мансур? Ведь он молчит и не сказал бы мне всей правды, а Хас-Магомед прежде всего проявил уважение ко мне.

– Он старше Мансура! – ответил Зелимхан.

– На несколько минут, – усмехнулся Асхаб, не любящий, когда сыновья ему перечат, но, всё же, он хотел выслушать и Зелимхана.

– Сначала накажи его, а потом я признаю, что ты одинаково справедлив ко всем нам!

– Я вижу, что между вами назрела неприязнь, – задумчиво проговорил Асхаб. – Так бывает у братьев. Но если ты не прекратишь говорить поперёк меня, то берегись. Выясните свои вопросы после, а сейчас пора ужинать.

– Накажи его! – повторил старший сын.

– Сядь, – огрызнулся Хас-Магомед. – Слушай, что тебе отец говорит!

– Молчи, малявка! – крикнул Зелимхан.

– Не повышать голос в доме, – стукнул кулаком по столу отец. Однако он понимал, что сыновья вошли в тот возраст, когда обуздать их нрав тяжелее всего.

– Сам без мозгов, ещё и меня судишь! – рыкнул Хас-Магомед.

– Я старше, а тебе надо знать своё место и слушать, что старшие говорят! – ещё больше разгорячился Зелимхан.

– Если бы уважал тебя, то слушал!

– У тебя нет выбора, ты должен и будешь меня слушать!

– Не буду! – топнул ногой младший. – Ты мне – не пример, сам без мозгов, ещё и меня учишь!

– Что ты сказал?! – вскинулся старший брат.

– Ну, подойди сюда, а то тебя из-за стола плохо слышно! – ухмыльнулся младший.

– Сейчас подойду! – засучил рукава Зелимхан, поднимаясь из-за стола.

– Мальчики, не надо!.. – хотела было вмешаться Зезаг, но Асхаб остановил мать семейства, решив, что сыновьям давно пора выяснить всё между собой.

– Выйдите на улицу, – сказал им отец.

Но уже было поздно. Вспыхнула суматоха: у всех сердце упало, особенно у матери. Бросились друг на друга, точно дикие, размахивая кулаками куда попало, поднялась ругань и настоящая драка. На обоих братьях не было человеческого образа, бились беспощадно, опрокидывая один другого, катая по полу, осыпая ударами.

– Разними, разними их! – умоляла Зезаг.

– Сами одумаются, – тихо произнёс Асхаб, мрачно сведя брови. Он уже решал, кого из них накажет первым.

– Убьют же друг друга! – почти плакала мать.

– Не убьют, – отстранил её отец. – Не позволю.

Вскоре на обоих братьях уже не было ни одного живого места – всё синяки и ссадины. В какой-то момент Зелимхан зашатался, и Хас-Магомед, воспользовавшись этим, кинулся на него, сбил с ног, повалил и стал бить с ещё большей жестокостью, уже в нос и в зубы. Зелимхан стал беспомощен, лежал с окровавленным лицом.

– Хватит! – воскликнул отец, мигом оказавшийся в гуще схватки, и одним мощным рывком отодрал Хас-Магомеда от Зелимхана. Несмотря на всю силу, какой обладал плечистый и грузный Асхаб, это оказалось на удивление непросто – младший вцепился в старшего бешеной хваткой.

Асхаб швырнул младшего сына в сторону, он отшатнулся, а старший тем временем утирал окровавленное лицо, по-прежнему лёжа на полу.

– Ты слишком далеко зашёл, Хас-Магомед, – угрожающе холодно произнёс Асхаб, не любивший повышать голос. – Нам предстоит долгий разговор с тобой, но сначала извинись перед братом, матерью и сёстрами.

– Перед ним не стану! – скрипя зубами от злости, ответил Хас-Магомед.

– Тогда пошёл вон! – указал ему на дверь отец.

– Пойду! – вырвалось из груди Хас-Магомеда внезапно и неожиданно для него же самого.

– Тогда уходи. Но если вернёшься – пожалеешь, – тихо и оттого вдвойне неумолимее и страшнее прозвучал голос Асхаба.

Через мгновение Хас-Магомед выбежал на улицу и растворился в ночной темноте. Зезаг закрыла лицо руками. Горло её сдавило, хотелось плакать навзрыд, но непререкаемый характер мужа не позволял расплакаться, и от этого ещё больше давило и болело в материнской груди.

– Догони его, Асхаб, догони, – просила Зезаг.

Асхаб перевёл дыхание, постоял некоторое время у двери. Затем, не глядя ни на кого, в полном безмолвии сел за стол и продолжил ужинать. Сыновья и дочки, утирая слёзы, последовали его примеру. Больше в тот вечер он не произнёс ни слова, лишь когда взглянул на избитого до крови Зелимхана, скупо обронил:

– Пойди, умойся.

Глава 2. Одиночество

Хас-Магомед бежал долго, не щадя ног, обуреваемый и горькой обидой, и стыдом, и злобой. Всё перемешалось в его сердце, как в пьяном забытьи. Он остановился, вдохнул измученной грудью свежесть леса и без сил припал к земле, в гущу высокой травы. Ночь была тепла и непроглядна, а сам он всё это время будто бесконечно плыл в чёрной тьме. Наконец, глаза привыкли к темноте, над головой простёрлась бледная луна и бездна звёзд, а между ними и древесным морем – зубчатые громады гор, тянущиеся неровной грядой. Недалеко, в овраге, спускавшемся из лесу, по каменистому ложу скакала кипящая речка.

Хас-Магомед лежал недвижно, дышал почти бесшумно, а в голове не появлялось ни единой ясной мысли, словно всё его сознание растеклось в ночной черноте лесов, в шуме чащи, по ступеням скал, ущельям и вершинам. Воздух постепенно сгущался, веяло наступающей грозой. Звёздное небо помутнело, его завлекало пеленой, а на горизонте уже громоздились тучи, надвигалась злобная буря. Всё во мраке ему казалось враждебным и грозящим.

Хас-Магомед то шёл, то полз, то карабкался. По счастливой случайности он обнаружил маленькую пещерку в горе и немедленно в ней же укрылся. Через час вдалеке уже слышались страшные раскаты грома, мерцали молнии, освещая на мгновения всю местность. Сердце сжимала ледяная рука ужаса. Снаружи заблестел ливень и под его мерные звуки Хас-Магомед забылся тревожным сном в своём убежище.

Утром, когда солнце осветило леса, у Хас-Магомеда исчезло ощущение тесноты и опасности. Всё стало просторным и будто даже приветливым: зелёные бездны внизу, зубья гор вдалеке, высокое небо. После отдыха всё это более не вызывало смуты в его сердце, наоборот, тянуло и зазывало. И только в этот миг Хас-Магомед осознал, что он никогда прежде не уходил так далеко от родного аула, но это более не страшило его. Вместо ледяного ужаса в сердце сохранилась лишь ноющая боль. И всё же возвратиться домой он не смел.

Спустившись из своего укрытия к ущелью, Хас-Магомед собрал грибов и ягод. Дядя Алибек, брат отца, давно научил его отличать полезные грибы и ягоды от дурных. Они насыщали не так, как тёплая домашняя еда, но и за них юноша благодарил милостивого Аллаха. После короткого завтрака он продолжил спуск и дошёл до самой реки, которую завидел ночью. Она помогла юноше утолить жажду, в ней же он и искупался.

Изучение местности заняло у него весь день, затем он вновь поел ягод и ушёл обратно в своё убежище. После нескольких таких ночёвок и вылазок, юноша совсем уже приспособился к новому образу жизни. Первое время он так и питался ягодами да грибами, но скоро принялся искать новые способы пропитания. Сперва он стал ловить рыбу в близлежащей реке, однако её вкус быстро надоел ему. Тогда Хас-Магомед научился добывать мелкую дичь, мастерить разнообразные ловушки, подбирать приманку. Когда же и этот способ охоты перестал удовлетворять его, юноша нашёл подходящий камень, заострил его и вырезал им себе из крупной ветки дубину. Забивать ею проворного зверька не всегда удавалось, да и к тому же это портило пищу. Тогда он избрал наиболее изящное и точное орудие – нашёл ветку подлиннее и потоньше своей дубины, выровнял, заострил конец и получилось небольшое копьё. Хас-Магомед овладел им в совершенстве – мало какая дичь, попав в его засаду, могла избежать меткого и твёрдого удара острого оружия.

Через несколько месяцев, счёт которым юноша давно потерял, он стал хозяином местности. Хас-Магомед твёрдо знал все прямые и окольные пути, где и какой зверь водится, как его добыть, где можно сорвать нужный плод, как без лишнего промедления добраться в ту или иную часть долины, которую юноша отныне считал своим владением. Пещерка его превратилась в настоящее жилище, пусть и со скромными удобствами – из дерева Хас-Магомед соорудил себе табурет, обустроил кровать из шкур и листвы, приноровился к разведению костра, готовки на нём и согреванию с его помощью. В реке он стирал одежду, оттуда же набирал воду и часто гулял по её каменистому берегу. Иногда в ущелье по ночам заливались воем шакалы. Со временем Хас-Магомед привык и к ним и больше не боялся встречи с ними, ибо теперь полностью мог положиться на своё умение владеть копьём.

Шли месяцы. Солнце становилось скупым на ласку, дни таяли всё скорее, а ночи ожесточались и растягивались. Горы меняли платья, вязь лесов наливалась золотом и багрянцем, воздух наполнялся мёдом. Высоко в чистой и безоблачной вышине всё чаще показывались стаи перелётных птиц, а их оперённые тени изящно скользили по долине.

Однажды в такую пору Хас-Магомед вышел поохотиться на зайца. После дождя, бодро шедшего всю ночь, зверька следовало искать в открытых местах, в траве и на лугах, поскольку в лесу его пугали падающие с деревьев капли.

Охоту юноша начал с раннего утра, ибо осенний день стал короток. С самого рассвета он прочёсывал свои угодья. Для того, чтобы поднять зайца с его лёжки, юноша шёл неторопливым шагом и часто останавливался. Перелинявший в зимний наряд зверёк хорошо был виден на потемневшем фоне земли и прелых листьев, но, убегая от охотника, умело прятался в кучах хвороста, среди кустов.

Хас-Магомед выследил свою добычу на полянке, стал двигаться под углом, как будто проходя мимо, не выпуская зверя из виду. Напоённая влагой земля смягчила шаги и позволила охотнику приблизиться. Заяц вытянулся, почуяв, что его нагнали. Хас-Магомед затаил дыхание, прицелился, приготовился к тому, чтобы метнуть дротик, как вдруг заяц внезапно сорвался с места и бросился наутёк. Терпение юноши лопнуло, и он кинулся в погоню. Для того, чтобы выследить жертву, ему и так пришлось изрядно отдалиться от привычных для охоты местностей, а теперь заяц увлекал его ещё дальше – на восток, куда Хас-Магомед заходил нечасто.

Опускались сумерки. Зверь уже был упущен. Тоска и злость подкатили комом под горло. Теперь необходимо было как-то выбираться из той неведомой чащобы, в которую заяц коварно завёл Хас-Магомеда. Когда совсем стемнело, юноша брёл почти на ощупь. Совсем нехорошо. Он понимал, что слишком далеко ушёл от своих владений и совершенно заблудился. Когда рядом забила вода, Хас-Магомед обрадовался – вышел, наконец, к реке. Теперь оставалось лишь следовать ей.

Вдруг, сверху с утёса, послышался протяжный, жалобный, леденящий душу вой. Хас-Магомед было решил, что поблизости опять рыскают шакалы. Но нет. Шакалы так не воют. Этот зверь был намного отчаяннее и опаснее. Юноша встрепенулся. Ноги подкосились, стали ватными. Дрожащими, непослушными руками Хас-Магомед потянулся к каменному охотничьему ножу – он всегда держал его на поясе.

И вот в тени блеснул оскал клыков, раздался хриплый рык. Показалась грязная серая шерсть – издёрганная, изорванная, стоящая дыбом. Это был горный волк; тощий, скукоженный, с торчащими рёбрами, измотанный ранами. Голодные глаза зверя, стоявшего на маленькой крутой возвышенности, мрачно сверкали.

Зашипел зловещий ветер. Хас-Магомед выдержал свирепый взгляд хищника, крепко сжав рукоять ножа, висевшего на поясе. Волк резко рванулся со склона. Он сделал это с быстротой молнии и тотчас оказался над головой Хас-Магомеда, рыча и раскрывая смертоносную пасть. Зверь кинулся на грудь юноши, одновременно с тем, как тот выхватил нож из-за пояса.

Через мгновение высокие и мускулистые лапы крепко впечатали Хас-Магомеда в землю, но в том секундном полёте, прежде чем волк успел совершить свой страшный укус, устремлённый в плечо, юноша направил нож и молниеносно, глубоко вонзил лезвие в горло противника. Волк захрипел, пасть у него пошла кровавой пеной, и вместе они опрокинулись в бездну, скатываясь в смертельном объятии.

Глава 3. У реки

Хас-Магомед с трудом открыл слипшиеся от крови веки. Сплетясь с юношей, рядом лежал его поверженный враг с неподвижным взором глаз, подёрнутых мёртвой дымкой. Из горла его торчала чёрная и скользкая рукоять ножа. Этот изгнанник, изнурённый голодом и горьким одиночеством, не сумел показать в бою всю свою мощь, но встретил смерть достойно. Хас-Магомед с сожалением отвёл от него взгляд и приподнялся, выбираясь из его объятий.

В темноте журчала река. Хас-Магомеду немедленно захотелось приблизиться к ней. Ему мечталось поскорее сбить металлический привкус крови и противную сухость в горле, напиться бегущей рядом пресной воды. Волочась без сил по крутому каменистому ложу, падая и царапая колени, юноша чувствовал, как силы оставляют его. Потом добираться пришлось ползком. Хас-Магомед сделал последнее усилие при помощи рук, затем припал к краю берега и прильнул иссохшими губами к свежей влаге. Одним большим глотком он напился вдоволь, хотел было вновь приподняться на руках, но голова тяжело упала на грудь, он обмяк всем телом и провалился в черноту полного беспамятства.

Утром к этой же реке спустилась набрать воды молодая девушка из близлежащего аула. Завидев на берегу юношу, лежащего щекою в реке без чувств, она замерла от испуга. Ведёрко выскользнуло у неё из рук и с дребезгом прокатилось по камням. Девушка побежала домой звать на помощь. Через несколько минут, бросив все дела, к берегу примчались старик-отец с тремя крепкими сыновьями. Они обступили тело юноши. Отец склонился над окоченевшим Хас-Магомедом, ощупал у того сердце и запястья.

– Мёртвый? – спросил один из сыновей, выглядывая из-за плеча отца.

– Живой ещё, – сказал отец, осматривая беднягу. – Много крови потерял.

– Кто ж его так? – прошептал второй сын.

– А ты посмотри, – отец указал ему на распластавшегося под скалой волка.

– Боец, – заключил второй сын, глянув на убитого зверя.

– Надо его в дом нести, пока не поздно, – сказал отец. – Не стойте, помогите мне!

Вместе они отнесли Хас-Магомеда в саклю, обмыли целиком, переодели, промыли раны, перевязали и уложили в постель.

Девушка по имени Айшат, которая нашла юношу на берегу, его ровесница, каждодневно меняла ему повязки, поила водой из кувшина и целебными отварами, ими же промывала раны. Отец её, пожилой чабан Заур, позволил ей это, поскольку лишь она в семье умела ухаживать за больными с тех пор, как не стало матери. Братья так же помогали – придерживали больному голову, переворачивали его при необходимости, носили воду.

На четвёртый день Хас-Магомед пришёл в себя. Он проснулся как раз тогда, когда Заур вернулся домой с выпаса. Скрипнула лёгкая дверь в саклю. Вошёл чабан, высокий, седобородый, сожжённый солнцем, сухой и мудрый старик. Он разулся, снял с себя бурку, белую папаху из овчины и повесил их на гвозди, рядом с висящей на стене старой винтовкой. Прошёл внутрь, мягко ступая по земляному полу, и остановился. Хас-Магомед удивлённо уставился на него своими чёрными, как спелая смородина, блестящими глазами. Хотел встать при виде старшего, но сразу рухнул обратно от нехватки сил.

– Ас-саляму алейкум, – доброжелательно улыбнулся Заур.

– Уа алейкум ас-салям, – растерянно ответил Хас-Магомед.

– Айшат! – громким сильным голосом позвал дочку Заур. – Джигит очухался, неси подушки!

– Почему ты меня так называешь? – вопрошающе смотрел на него юноша.

– Сам убил горного волка, а теперь ещё и спрашиваешь? – улыбался Заур. – Да, силы тебе не занимать, раз одолел такого противника.

– Он был ранен, – сказал Хас-Магомед, считая, что победа досталась ему по счастливой случайности.

– Израненный и голодный волк куда более страшен и непредсказуем, чем здоровый и сытый, – многозначительно проговорил чабан. – Уж я-то знаю, ты мне поверь. А впрочем, на всё воля Аллаха...

Хас-Магомед провёл рукой по своей правой щеке и почувствовал свежий бугристый рубец – теперь во всю длину, от виска до подбородка, вдоль щеки у него тянулся шрам.

– Как я здесь оказался? – спросил Хас-Магомед, оглядывая небогатое, но ухоженное помещение.

– Аль-Хамду лиЛлях, Айшат нашла тебя у реки. Она тебя выхаживала, спасла тебе жизнь. Мы с сыновьями только помогали ей.

Из внутренней двери вышла молодая, тонкая и изящная девушка необычайной красоты, в красном бешмете на жёлтой рубахе и синих шароварах, неся подушки. Завидев Хас-Магомеда, она, как и полагается, опустила глаза. Хас-Магомед сделал то же самое, пусть ему и очень хотелось рассмотреть свою спасительницу.

– Сядешь? – предложил Заур. Юноша кивнул.

Айшат разложила подушки для сидения у передней стены и удалилась.

Хас-Магомед приподнялся на своём лежбище, но мигом рухнул обратно.

– Помочь? – спросил Заур, порываясь к юноше.

– Вы и так помогли, – ответил Хас-Магомед, поднялся самостоятельно и сел против хозяина дома.

– Ты наверняка очень голоден.

Юноша лишь слегка наклонил голову, стесняясь ответить прямо.

– Айшат! – вновь позвал дочку Заур. – Накорми нас, моя хорошая!

Через минуту в руках Заура и Хас-Магомеда дымились горячие сырные лепёшки. Ели в тишине. Потом пожилой чабан спросил юношу:

– Как тебя зовут?

Юноша замер на несколько мгновений. Много месяцев он не слышал собственного имени и сам же не произносил его, будучи совсем одинок.

– Хас-Магомед, – с тенью сомнения назвался он, – сын Асхаба.

– Я Заур, сын Турпала. Моя семья живёт здесь, в Наурлое, уже много поколений, разводим и пасём овец. Живём скромно, но не голодаем, Аллах милостив. Это моя дочь Айшат, с ней вы уже знакомы. Ещё у меня три сына: Дзахо, Турпал и Аслан. Загоняют овец, скоро придут. Скажи мне, откуда ты? Где твои родные? Что привело тебя одного в наши края?

Сердце Хас-Магомеда вновь заныло от тоски. Заур нашёл ответ на свой вопрос в печальных глазах юноши, словно устремлённых в прошлое.

– Я из Хаккоя, но мне больно сейчас говорить о том, что привело меня в твой дом, Заур, – честно признался Хас-Магомед.

– Понимаю, – наклонил голову старик.

– Я не задержусь в твоём доме надолго. Не хочу злоупотреблять гостеприимством...

– Я намного старше тебя, прожил жизнь и потому имею право дать совет: никогда не говори с уверенностью: «Я сделаю то или это». Во всём нам надлежит уповать только на нашего Господа. Ты проведёшь здесь столько времени, сколько тебе потребуется, – твёрдо произнёс Заур. – А как только почувствуешь в себе силы – пойдёшь туда, где считаешь нужным быть, Инша'Аллах.

Глаза Хас-Магомеда увлажнились от чувства благодарности и преклонения перед благородством души пожилого чабана.

Так и жил Хас-Магомед в доме Заура. Когда здоровье его поправилось, то он счёл обязательным помогать по хозяйству. Через некоторое время стал прогуливаться по местности – очень уж затосковал юноша по своей вольной и независимой жизни, манил и не отпускал его свободный дух гор, широких лесов и глубоких оврагов.

Местность, в какой обретался чабан Заур со своими детьми, больше относилась к предгорью, а потому возвышенностей там имелось мало. Ровная гладь угнетала Хас-Магомеда, теснила. Не хватало ему простора на равнине, хотелось охватить взором всю округу, но не получалось – редко виделось что-либо дальше соседнего куста. Душа его стремилась вернуться в горы.

Однажды утром, набрав в медный кувшин холодной воды из наурлоевского родника, Айшат шла домой и вдруг остановилась, увидев Хас-Магомеда. Юноша стоял, словно зачарованный, не сводя с неё глаз. Айшат тоже молчала, опустив голову. Тогда ею впервые овладело это странное и незнакомое чувство, в сердце её ворвалась сладкая тревога. Долго и безмолвно стояли они в то утро у родника, пусть и хотели многое сказать друг другу.

Испугавшись, что из-за его промедления девушка вот-вот уйдёт, Хас-Магомед взмолился:

– Айшат, подожди! Позволь мне ещё посмотреть на тебя...

И она стояла молчаливо, пряча глаза, волнуясь, шевеля носком изящного чувяка маленькие камушки, валявшиеся под ногами.

– Отец увидит, что ты смотришь на меня и разозлится на нас обоих, – сказала девушка.

– Ещё минуту, Айшат, ещё минуту, – просил Хас-Магомед, не думая даже касаться её, даже приближаться к ней, лишь бы она была рядом, у него на виду.

Так простояли они ещё не одну минуту. Потом юноша проводил её к дому, а сам отправился гулять дальше, думая о горах и об Айшат. Затем он стал думать о том, как прекрасно было бы поселиться в горах не одному, а с ней.

Чабан Заур не позволил Хас-Магомеду уйти, пока не кончатся зимние холода. Почти полгода провёл юноша в Наурлое. Он свёл крепкую дружбу с сыновьями Заура, с Дзахо, Турпалом и Асланом. Вместе они уходили пасти овец, водили отары через пургу, метели высоко в горы. В такие дни возвращения на вершины Хас-Магомед чувствовал себя по-настоящему живым, счастливым, несмотря на ужасный мороз, царивший там зимой.

Потом они ездили в равнинные сёла, продавали овечью шерсть. Из неё жители равнин обыкновенно производили сукно, бурки и паласы.

Жизнь как будто бы налаживалась, но с каждым днём усиливалась тяга Хас-Магомеда к Айшат. Это было сладостно и больно для них обоих. И терпеть это становилось невыносимо.

Одним весенним утром Хас-Магомед проснулся и осознал, что так не может более продолжаться, и он не имеет права дальше злоупотреблять гостеприимством доброго Заура. Он собрал свои пожитки, каких было у него немного, и объявил всем о том, что настал час прощания.

Когда Заур услышал, что юноша собирается уходить, то не стал отговаривать, зная, что теперь это бесполезно. Он предложил ему в помощь молодого Дзахо, прекрасно знавшего те края и подрабатывающего иногда проводником, но Хас-Магомед вежливо отказался, душевно простился со старым чабаном и его семейством, а в конце сказал:

– Баркалла. Я никогда не забуду вашей доброты. Всю жизнь буду помнить.

– Тебе всегда рады здесь, Хас-Магомед, не забывай сюда дорогу, – ответил ему Заур, крепко обнял юношу и протянул мешок с припасами в дорогу.

– Клянусь, не забуду. И обязательно вернусь, – после этих слов Хас-Магомед украдкой взглянул на Айшат, стоявшую поодаль, не находившую себе места.

Затем он отправился туда, откуда пришёл – на юг.

Всю ночь Айшат тихо плакала, уткнувшись лицом в подушку, мокрую и холодную от слёз. Никогда она не плакала так сильно, как в ту ночь.

Глава 4. Али-Умар

Желанное одиночество, свобода. Желанное ли? Проведя почти полгода в обществе людей, Хас-Магомед вновь приобщился к родной для него стихии – дикой и необузданной природе. Но жизнь в доме чабана Заура изменила его и даже посеяла сомнения. Возвращение в свои владения, в долину, к своему жилищу в пещере – этого ли он хотел на самом деле? Куда возвращаться, если там, куда он шёл, не было ничего, кроме воспоминаний о собственной лихости и самодостаточности? Самодостаточность это была или дикость? После долгой разлуки с людьми и жизни в пещере гостеприимство Заура изнежило и избаловало Хас-Магомеда, размыло и стёрло какое-либо понимание, куда же ему теперь податься.

Он скитался по лесам, ночевал то под сенью деревьев, то под чистым звёздным небом. Скитался бесцельно, не видя отныне в этом никакого смысла, сознавая, что окончательно запутался и в этих лесах, и в самом себе.

Когда начало смеркаться, Хас-Магомед принялся искать место для ночлега. И не придумал ничего лучше, кроме как расположиться у большого дерева на краю крутого утёса. Ему понравились толстые корни этого дерева, меж которых удобно было разостлать тулуп на мягкой траве, прилечь, а его кроны укрыли бы путника от возможного ночного ненастья.

Хас-Магомед почти не спал, больше находился в полудрёме. Тело просило отдыха, но воспалённый ум не давал покоя, нагоняя всё более и более мрачные мысли. Иногда он отчётливо видел Айшат, иногда – размытое лицо матери, которая плакала и звала его.

Где-то внизу, у подножья утёсистого холма, раздалось ржание коней и человеческий говор. Поднялся душистый запах костра, дыма и жареного мяса. Этот исчезающе слабый, отдалённый запах, а вместе с ним набор звуков, почти теряющийся среди болезненных, лихорадочных видений, разбудил Хас-Магомеда, а вернее, вырвал из полусна, в котором он панически барахтался, словно погружённый в бездонную холодную топь, висящий между дном и поверхностью.

Хас-Магомед вскочил на корень дерева, взобрался вверх по стволу, на одну из его могучих ветвей. Его охватила росистая свежесть лунной ночи. Он посмотрел вниз – там, на поляне под утёсом, горел огонь и, словно призраки, бродили людские тени. Слышались переговоры. Кто ещё мог выбрать себе в качестве ночлега лесную чащу? Хас-Магомедом обуяли необъяснимая отвага и любопытство. Он знал, что может поплатиться за это, но, всё же, решился подойти поближе и выяснить, кем были его нежданные соседи и чего от них ждать.

Хас-Магомед спустился с холма. Ступая мягко и бесшумно, ловко пробираясь через кусты и густые заросли, он скоро подобрался к той самой поляне, озарённой багровым пламенем костра. Удалось разглядеть шестерых мужчин: четверо спали на коврах и бурках на земле, пятый, в папахе, сидел у костра с винтовкой, а шестой, оправив пистолет за спиной, подошёл к товарищу и, запихивая полы черкески, присел рядом на пенёк. Внятного разговора между собой они не вели, лишь изредка обменивались рваными фразами и грубыми шутками. Большую часть их слов выхватывал ночной ветер. Помимо двух вооружённых дозорных и четырёх спящих, Хас-Магомед насчитал семерых коней. Где же находился седьмой наездник?

Почуяв недоброе в этих людях, Хас-Магомед хотел было повернуть назад и уйти подальше, в холмы, но вдруг один из дозорных услышал шорох в кустах, вытянулся, поднял винтовку и прогремел суровым сиплым голосом:

– Эй, там, в кустах! Не прячься, выйди на свет!

Хас-Магомед обернулся к костру и пожалел о том, что приблизился к ночной стоянке этих подозрительных людей.

– Я тебя вижу, – громко произнёс человек в папахе, нацелив винтовку точно в сторону Хас-Магомеда. – Ещё одно лишнее движение и я прострелю тебе голову. Если ты нохчо, то клянусь Аллахом, тебе нечего бояться, выйди на свет!

– Я нохчо, не стреляйте! – отозвался Хас-Магомед.

Услышав родную речь, человек в папахе опустил оружие и ответил:

– Тогда подойди сюда!

Юноша осторожно вышел к костру. Удалось, наконец, разглядеть человека в папахе – он был красив собой, с чёрной остроконечной бородой и подстриженными усами. Второй, в черкеске, поправлявший пистолет за спиной, на вид был обыкновенный бандит – маленького роста, тощий, с чёрным лицом и злым выражением в глазах, фигурой напоминал обезьяну.

– Садись, погрейся от костра, отужинай с нами, – радушно пригласил человек в папахе, убирая винтовку в сторону.

Юноша сел у костра и человек в папахе протянул ему тарелку с горячей жареной бараниной, после чего представился:

– Меня зовут Али-Умар, я сын Ахмада, родом из Шали. Рядом с тобой Саид, мой кунак.

– Ас-саляму алейкум, – наклонил голову обладатель бандитской наружности.

Али-Умар продолжил:

– Те, что спят, тоже мои кунаки: Байсангур, Якуб, Рамзан и Батуко. Одни называют нас разбойниками, другие – джигитами. Мы абреки. Теперь и ты назовись.

– Я Хас-Магомед, сын Асхаба, родом из Хаккоя, – ответил Хас-Магомед, прежде чем укусить дымящуюся баранину. Он давно не вкушал мяса, ел с аппетитом, а потому не сумел скрыть от абрека того, насколько сильно оголодал.

– И всё? – удивился Али-Умар, озарившись доброй улыбкой.

– Всё.

– Даже не расскажешь, как оказался здесь и куда держишь путь?

– Мне бы не хотелось говорить об этом, – сказал юноша.

– Вот как, – внимательными, проницательными и спокойными, широко расставленными глазами смотрел на него абрек, излучая понимание. – Хорошо. Хочешь хранить свою тайну – храни. Ответь мне всего на один вопрос: ты знаешь, куда идёшь?

В воздухе повисла пауза. Хас-Магомед ел молча. Али-Умар понял, что у юноши нет ответа на его вопрос.

– Вот что я тебе скажу, Хас-Магомед, – продолжил Али-Умар. – Мы находимся в розыске, головы наши стоят нынче дорого. Мы доим, как коз, нечестивцев, считающих, что они имеют власть над этой землёй. Мы грабим их, дабы силой вернуть то, что насильно было отнято у нашего народа. Мы защищаем истинный закон. Недавно мы освободили Саида из-под конвоя русских, его хотели судить за убийство. В пылу погони и короткой перестрелки мы потеряли одного из наших людей. Он был славным воином. Теперь нас осталось шестеро, а коней по-прежнему семь. Для одного дела нам как раз нужен такой молодой парень, как ты. Если пожелаешь, этот конь станет твоим, – Али-Умар указал юноше на прекрасного чёрного кабардинца, стоящего привязанным к дереву.

– Что нужно делать? – спросил Хас-Магомед. Юноша подметил, что после беседы с Али-Умаром, тот казался ему не чужим, а давно знакомым приятелем.

– Лечь спать. Завтра мы тебе всё не только расскажем, но и покажем. Инша'Аллах.

Сон Хас-Магомеда был теперь крепок. Полный желудок и тепло костра благотворно повлияли на его самочувствие.

Ранним утром он проснулся от монотонного шипения и свиста железа по камню. Джигиты оттачивали свои шашки и кинжалы, пересматривали и готовили винтовки с пистолетами. Все обрадовались пробуждению новоиспечённого товарища – Али-Умар уже объяснил им, что в отряде произошло неожиданное пополнение. Джигиты встретили Хас-Магомеда тепло и доброжелательно: накормили, напоили, выдали шашку и тёплую бурку, пусть и слегка великоватую юноше.

Вскоре появился и сам Али-Умар. Он уходил к реке и вернулся с двумя вёдрами воды для омовения. После осмотра оружия они вместе совершили утренний намаз.

Когда тушили костёр, Али-Умар спросил Хас-Магомеда:

– Умеешь ездить верхом?

– Какой же человек в наших краях не умеет? – вопросом на вопрос ответил юноша.

– Очень хорошо, – одобрительно кивнул абрек. – С шашкой или ружьём обращаться умеешь?

– Только с шашкой.

– Ничего, стрелять мы тебя быстро научим, время на то есть. А теперь слушай, что нам предстоит делать...

Прошли две недели. Из Грозненского филиала государственного банка выехал фаэтон, – лёгкая коляска, – в которую счетовод и кассир положили два тюка с сотней тысяч рублей. С ними ехали два казака, а следом шёл ещё один фаэтон со служащими безопасности банка и двумя вооружёнными винтовками солдатами. В хвосте колонны двигались несколько конных казаков: охрану усилили из-за предупреждения о возможном нападении. Сделано это было по причине того, что путь конвоя лежал в Тифлис через горы южной Чечни, а именно – через аулы Шатой, Борзой и Итум-Кали. Согласно донесениям заведующего особым отделом, именно в этих местах орудовала и укрывалась в настоящее время банда абрека Али-Умара, прославившаяся дерзкими ограблениями дилижансов, похищениями чиновников и вооружёнными нападениями на казённые учреждения.

Саид, Рамзан и Батуко ждали сигнала в придорожном заведении близ Итум-Кали, владелец которого был грузин. Это был постоялый двор, принимавший путников, торговцев и военных – всех, кто направлялся в Грузию через горную Чечню перевалами. К постоялому двору примыкали ещё несколько жилых домов и магазинчиков, образуя кольцо вокруг небольшой площади с колодцем.

Один торговец армянин, завсегдатай постоялого двора, зашёл пропустить стаканчик и поговорить с хозяином, своим старым другом. Он выпил вина и собирался было уходить, как вдруг его остановил чеченец грозного вида и с исключительной вежливостью предложил ему остаться, отведать ещё закусок и вина. Армянин насторожился, переглянулся с хозяином постоялого двора. Тот кивнул. Он давно понял, что его заведение захвачено, но не мог сказать об этом. Чеченцы впускали людей внутрь, но назад не выпускали – двое стояли у дверей вооружёнными, третий следил из окон за тем, что происходит на площади.

Когда на дороге с севера показался конвой, то Хас-Магомед, стоящий на углу, махнул им рукой. Это стало сигналом для находившихся в заведении Саида, Рамзана и Батуко. Они высыпали на улицу и рассредоточились по площади, скрылись в закоулках между домами. Минутой позже на площадь въехал фаэтон, в котором сидел мужчина в форме кавалерийского офицера – это был переодетый Али-Умар, побрившийся на соответствующий манер. Он как будто бы случайно перегородил путь конвою перевозчиков денег, заставив его сбавить скорость, когда тот приблизился к грузинскому постоялому двору.

Происходящее почему-то не заставило охрану взяться за оружие. Никто не почуял подвоха. Между тем по очередному сигналу Хас-Магомеда, на вид ничем не примечательного сельского юноши, Саид, Рамзан и Батуко открыли огонь из закоулков по охранникам. После недолгого грохота выстрелов, трое казаков свалились убитыми. Байсангур и Якуб, взявшие в заложники дочь хозяина заведения, стреляли из окон жилых домов под ноги конвойным лошадям. Поднялась суматоха.

Взбесившиеся лошади понесли фаэтон с деньгами вперёд. Хас-Магомед, до того изображавший перепуганного сельского парнишку, не растерялся и бегом бросился наперерез лошадям и догнал фаэтон в конце площади. Не раздумывая, не заботясь о себе, он запрыгнул в коляску, застрелил кучера и лошадей.

Люди кругом бежали без оглядки, прятались в дома и подвалы. Кареты и повозки уносились в разные стороны. Стрельба кончилась, охранники распластались на земле ранеными или убитыми.

Али-Умар, переодетый офицером, заграждавший конвою путь своим фаэтоном, подъехал к Хас-Магомеду – юноша закинул ему в кузов оба тюка с деньгами, а сам бросился на задние дворы. Всё это произошло в считанные минуты.

Али-Умар помчался на север, прямо на военно-полицейский экипаж вместе с ротмистром: те, заслышав выстрелы, мчались на подмогу. Завидев ротмистра, Али-Умар остановил лошадей, поднялся, и, указав на тюки, без тени чеченского акцента доложил:

– Господа, деньги спасены! Скачите на помощь, необходимо срочно задержать бандитов!

Быстро отдав честь, ротмистр пришпорил коня, и полицейские с казаками понеслись к постоялому двору. Таким образом гружёный фаэтон и полицейский отряд разошлись в разные стороны, а Хас-Магомед и остальные джигиты скрылись с места событий, оседлав своих коней, спрятанных до того на задних дворах. Ротмистр, когда узнал, кого он упустил, свёл счёты с жизнью, не выдержав насмешек товарищей по службе.

После столь удачного налёта, Али-Умар и его кунаки опять укрылись в горах. Когда они почувствовали, что преследователи сбились с их следа, джигиты стали выезжать в близлежащие сёла и раздавать награбленное нуждающимся землякам. Свою часть денег джигиты Али-Умара употребили на покупку боеприпасов и еды. Оставшиеся деньги захоронили в тайниках.

Так и стал жить Хас-Магомед, почти как прежде: бродить по заброшенным лесным тропам, питаться случайно добытой пищей, ночевать в горах под открытым небом. Только ко всему этому теперь ещё прибавились лихие братья по оружию, налёты и защита селян от произвола приставов. Теперь приходилось настороженно вслушиваться, не хрустнет ли ветка под ногой врага, укладывать на ночёвках рядом с собой острый кинжал да заряженное ружьё, скрываться от погони.

Прошло шесть лет, и на всю округу прославились неуловимый абрек Али-Умар и его джигиты, а вместе с ними – бесстрашный юноша, скачущий на своём чёрном кабардинце. Он в совершенстве овладел шашкой, пистолетом, ружьём и конной ездой. За это время Хас-Магомед изменился и внутренне, и внешне. Всё в его внешности было ладно и словно бы прочно скроено: широкие плечи, могучая грудь, точёная талия и тонкое, опалённое солнцем и ветрами лицо с длинным шрамом, и размашистая волчья повадка в движениях. Разговаривая, он всегда смело глядел в глаза, не отводя пронзительного взгляда. Ему к тому времени был всего двадцать один год, но выглядел он намного старше своих лет.

Когда приставы или любые другие представители властей притесняли жителей близлежащих аулов, те всегда знали, к кому идти за справедливостью – к Али-Умару. Со своими джигитами он мог пробраться в любую крепость и покарать её коменданта, отбить всякого несправедливо осуждённого селянина из-под стражи, вернуть всё, что было незаконно отобрано у честных горцев. Али-Умар и его джигиты были любимы и почитаемы, а после убийства продажного и деспотичного начальника Веденского округа подполковника Суворова, главного врага крестьян и пастухов, обложившего простых горцев непосильными налогами и штрафами, они и вовсе стали народными героями, а потому везде находили поддержку и убежище от своих преследователей.

Однажды, когда Али-Умар со своими друзьями скрывался в горах близ Шароя после получения выкупа за нескольких состоятельных заложников, об их присутствии узнали местные жители, но не выдали властям. В лагерь абреков пришёл юноша из соседнего аула, сын муллы. Он рассказал Али-Умару о том, как царские солдаты чудовищно обошлись с его благочестивой сестрой и опозорили её. Суд не признал за обидчиком вины, а тот со своими товарищами только посмеялся над муллой и его семейством. После долгих уговоров измученный мулла дал сыну согласие на то, чтобы тот пошёл искать правосудия у Али-Умара.

– Они лишили твою сестру чести? – прямо спросил абрек.

В ответ юноша задрожал от гнева и отчаяния, затем съёжился.

– Мы вам поможем, – металлическим голосом произнёс Али-Умар, так, словно бы это его сестра была опозорена. – Те, кто обидел её, ответят за своё чёрное дело. Скажи нам только, знаешь ли ты их имена и где их искать?

Юноша с радостью поделился с абреком всем, что знал. Обидчиками были некий поручик Васнецов и трое его прихвостней. Всех их нашли на привычном месте – кутящими в кабаке неподалёку от гарнизона. Следующей ночью они были доставлены Али-Умаром и его джигитами к ногам муллы, затем – к ногам его дочери.

Они стояли на коленях, оборванные и растрёпанные, слёзно молили о прощении и обещали выплатить мулле денежную компенсацию. Исполненный омерзения, мулла даже не стал слушать мерзавцев и попросил абрека увезти их куда-нибудь подальше. Их увезли. И там же, в ущелье, куда их увезли, они были застрелены. Когда мулла узнал об этом, то поначалу ужаснулся, но потом лично прибыл в лагерь Али-Умара и протянул ему кошель денег. Абрек отказался от награды и вернул её старому мулле, не желая даже объяснять своего поступка.

– БаракаЛлаху фика! – не сдерживая слёз, дрожащим голосом произнёс мулла. – Но я боюсь, что теперь власти будут искать тебя ещё тщательнее, ибо поручик этот имел родственные связи с влиятельными людьми...

– Все мы во власти Аллаха, – отмахнувшись, без раздумий ответил ему Али-Умар.

Глава 5. Встреча

Разгоралось восходящее солнце, согревая высокий Хаккой и его окрестности. Всё кругом было хорошо: однообразно трещали цикады, не умолкали заунывные песни лягушек у прудов. Глухо шумела вся живность у дороги, а в деревьях заливались птички.

В ауле стояла тишина. Эту тишину разорвал чистый и звонкий голос муэдзина – с вершины минарета мечети звучал протяжный, красивый и пронзительный азан, призывая всех правоверных на утреннюю молитву:

– Аллаху акбар, Аллаху акбар! Аллаху акбар, Аллаху акбар!

Весь аул мгновенно оживился, улочки его заполнились селянами, и все они стекались в мечеть воздать хвалу Господу Миров. Конечно, среди них был и шестидесятилетний Асхаб со своими сыновьями. На пути к мечети он различил в толпе односельчан лицо своего давнего приятеля Бехо, они встретились взглядами. По окончании утреннего намаза, когда все жители аула высыпали из мечети и разошлись обратно по домам, Асхаб и Бехо вновь увиделись, уже у выхода.

– Ас-саляму алейкум! – горячо приветствовал Асхаб старого приятеля.

– Уа алейкум ас-салям! – живо улыбался Бехо.

Долго ещё стояли они у крыльца мечети, крепко обнимались и обменивались новостями. Они не виделись несколько месяцев, так как Бехо разъезжал тогда по торговым делам, продавал мёд и овчину, взяв пример с Асхаба и заведя собственную пасеку.

– Как идут твои дела, брат мой? – расспрашивал Асхаб.

– Аль-Хамду лиЛлях, – вознося глаза к небу, отвечал Бехо, – дела мои хороши. А как поживаешь ты, Асхаб? Как сыновья?

– Аль-Хамду лиЛлях, брат, они – моё подспорье! – гордо отвечал Асхаб.

– Хас-Магомед не объявлялся? – спросил Бехо.

– Нет, – покачал головой Асхаб. – Не объявлялся. Как и полгода, и год, и два года, и шесть лет назад. С чего ему объявиться сейчас?

– Странно, – задумчиво произнёс Бехо.

– Почему странно? – удивился Асхаб. – Чего же странного в том, что как не было его, так и нет до сих пор?

– А странно то, – охотно ответил Бехо, – что я видел его совсем недавно и надеялся, что скоро он заглянет домой, проведает вас!

– Где? – побледнел от этих неожиданных слов Асхаб. – Дорогой мой брат, где? Где? Где ты видел Хас-Магомеда?

– Ты можешь ещё тысячу раз спросить меня «где», но дай же сказать!

– Говори! Говори, мой дорогой Бехо, говори же! – быстро проговорил Асхаб.

– Был я проездом в Хал-Келое, там и видел твоего сына. Да только был он не один – с Али-Умаром и пятью его джигитами. Слыхал о таком?

– Да кто ж не слыхал об Али-Умаре? – взметнулись руки Асхаба. – Но что он делал? Он у них в плену?

Бехо расхохотался:

– Он с ними, Асхаб. Судя по тому, что я заметил – с Али-Умаром они очень дружны, почти неразлучны.

– Когда это было?

– Да пару дней назад.

– Как считаешь, они ещё там?

Бехо пожал плечами.

– Тогда я поеду и узнаю, – решил Асхаб.

Когда он возвратился домой, то немедленно поведал всем домашним эту прекрасную новость.

– Живой! Хвала Аллаху! – схватилась за голову Зезаг, смеясь и плача. Каждый день ждала она вестей от сына, вставала с восходом, глаза отдала тому краешку земли, за которым он растворился.

– Жив! Жив! Жив! – радостно щебетали сёстры, а потом дружно заплакали вместе с матерью.

Братья, Салман и Мансур, подбежали к отцу и стали его расспрашивать:

– Как же с ним увидеться? Где его искать? Придёт ли он?

Лишь Зелимхан оставался безмолвен и даже угрюм. Ещё крепко помнил он свою обиду на брата.

– Со мной поедете, – сказал Асхаб. – Нам нужно поторопиться, ибо одному лишь Аллаху известно, застанем ли мы его на месте!

– Тогда я побегу запрягать волов? – спросил Мансур.

– Каких волов? – раскатисто рассмеялся Асхаб. – Седлай коней! К полудню мы обязаны быть в Хал-Келое!

И действительно, к полудню верные кони домчали их в Хал-Келой. Долго искал Асхаб со своими сыновьями человека, который поделился бы с ними, где находится Али-Умар. Все расспросы оказались безрезультатны. Селяне никому не верили, опасались, что к абреку подослали шпионов, а потому не желали выдавать местонахождение своего защитника. Лишь один старик, к которому обратился за помощью Асхаб, дал ему ответ, но сперва уточнил:

– Что за дело у тебя к Али-Умару?

– С ним мой сын, Хас-Магомед, я ищу его уже много лет и, наконец, вышел на след! – с готовностью изрёк Асхаб.

– Раз помыслы твои чисты, я скажу: Али-Умар сейчас с джигитами гостит в сакле Беслана, своего давнего друга. Скачи туда. Беслан живёт тихо и уединённо на противоположной стороне горы. Изложи ему причину своего приезда, иначе тебя могут заподозрить, как лазутчика, присланного властями. Будь учтив с ним.

Асхаб от всего сердца отблагодарил старика и тотчас поскакал с сыновьями к указанному месту.

Они подъехали к дому Беслана. Это была врытая в полугоре сакля со свежесмазанной глиняной трубой. Под навесом подле сарая сидел хозяин – статный и загорелый мужчина тридцати лет с опрятной бородой, ладил соху для завтрашней пахоты, неподалёку от него сынишка чинил дышло для упряжки быков.

– Ас-саляму алейкум! – проговорил Асхаб, с трудом скрывая своё волнение.

– Уа алейкум ас-салям, – ответствовал Беслан.

– Скажи мне, добрый человек, ты Беслан?

– Да, это я, – похлопал себя по груди хозяин.

– Могу ли я видеть Али-Умара?

– Зачем он тебе? – насторожился Беслан. – Беда случилась, нужна его помощь?

– Нет, не беда, а радость. Меня зовут Асхаб, я сын Абдуррахмана, родом из Хаккоя. Я ищу моего сына Хас-Магомеда и знающие люди подсказали мне, что сейчас он находится вместе с Али-Умаром в твоём доме. Могу ли я видеть его?

Хозяин помолчал некоторое время, затем окликнул своего сына. Мальчик лет пятнадцати вытянулся, отложив починку дышла. Беслан дал ему указание:

– Передай Али-Умару, что к нему посетитель – некий Асхаб, сын Абдуррахмана, родом из Хаккоя. Назвался отцом нашего Хас-Магомеда. Спроси, можно ли ему войти.

Мальчик побежал внутрь. Через минуту он вернулся и доложил:

– Али-Умар сказал, что можно его впустить!

– А можно ли мне войти с сыновьями? – спросил Асхаб.

Беслан взглянул на Асхаба, потом перевёл взгляд на его сыновей и одобрительно кивнул.

Асхаб, Зелимхан, Салман и Мансур слезли с коней, прошли под навес, а оттуда попали в саклю. Войдя, они увидели ломящийся от угощений и напитков стол. За ним сидели Али-Умар, Хас-Магомед, Саид и Батуко, все развеселённые вином, а остальные джигиты сладко и протяжно храпели за стенкой, заснув пьяным сном.

Хас-Магомед, едва завидев отца, тяжело поднялся из-за стола, покачиваясь, уважительно потупил голову, но тотчас спрятал своё лицо и смущённо отвернулся, не желая, чтобы отец учуял густую струю винного перегара, исходящую от него.

– Садись, Асхаб, будь нашим гостем, – радушно пригласил Али-Умар, румяный и благостный от вина.

Асхаб поблагодарил и сел напротив сына. Подле него расселись и сыновья.

– Сядь и ты, Хас-Магомед, – попросил абрек.

Тот осторожно опустился на своё место, боясь промазать и сесть мимо табурета.

Асхаб долго и внимательно рассматривал сына. За всё это время он не проронил ни слова. Только смотрел, изучал его.

– Какой позор! – возмущался Зелимхан разгульному образу жизни младшего брата. – Какая наглость! Отец вошёл, а ты пьяный, как свинья! Где ты был все эти годы? Что ты делал? Пьянствовал вволю и сладко спал, пока отец с матерью ждали тебя и мучились каждый день! Чем ты кормился, негодяй? Разбойничал, да? Разве так ты воспитан? Разве этому тебя отец с матерью учили? Пить, жрать, как свинья, да постреливать? Ты – чёрное пятно на имени нашего отца, ты подлец, порочащий нашу фамилию!..

Гневную речь Зелимхана оборвал отец:

– Молчи, Зелимхан! Молчи сейчас!

Зелимхан умолк и злобно насупился. Салман и Мансур посмотрели на него с осуждением. Тогда Асхаб, обратившись лицом к Али-Умару, вопросил:

– Я так понимаю, ты и есть знаменитый Али-Умар. Ну, расскажи мне о сыне. Расскажи, какой он?

Али-Умар улыбнулся самой лучистой улыбкой и с удовольствием ответил:

– Что мне тебе рассказать? Нет, я не стану ничего рассказывать тебе о сыне. Ты возьми коня, Асхаб, объезди округу. Расспроси людей в близлежащих аулах. Спроси у них, кто такой Хас-Магомед, и тогда всё поймёшь

Хас-Магомед потянулся было к жареной говядине, как вдруг у него из-под бешмета выскочил и громко, вызывающе бряцнул по земляному полу пухлый кошель. Узлы на нём разорвались, и из него высыпались горсти монет. Молодой абрек мгновенно протрезвел, под сердцем у него похолодело, он нырнул под стол и быстро собрал деньги обратно, стыдливо убирая мешочек прочь с глаз отца. Зелимхан взорвался:

– Вот как ты живёшь, бандит! Грабишь, скрываешься в доме добрых людей, отъедаешь брюхо, покуда всё наше семейство честно трудится, терпит лишения!..

– Молчи, Зелимхан! – схватил его за грудь отец и притянул к себе, пылая лицом. – Ни тебе, ни мне таких денег в жизни не заработать! Разве мало ты сделал для того, чтобы он стал таким, каким ты его сам называешь? Оставь это раз и навсегда!

Зелимхан покраснел и смиренно склонил голову. Тогда отец отпустил его.

– Сколько вы ещё пробудете здесь? – спросил Али-Умара Асхаб.

– До завтрашнего утра, не больше, – сказал абрек. – Вы успеете вернуться.

– Тогда в путь, – встал Асхаб.

– Куда мы? – спросил Мансур.

– А сам как думаешь? – ухмыльнулся Салман. – Поедем узнавать у людей о Хас-Магомеде.

– Да, – подтвердил Асхаб и вышел из сакли, а следом за ним и сыновья.

Объехав окрестные аулы и расспросив селян, Асхаб с сыновьями вернулся в Хал-Келой на восходе солнца. Подъехав к сакле Беслана, он застал Али-Умара и его джигитов уже в сёдлах. Хас-Магомед стоял на крыльце в черкеске, в полном вооружении. Он был готов уже сесть на своего чёрного кабардинца, но когда на горизонте показались отец с братьями, повременил. Асхаб приблизился к крыльцу, сошёл с коня и, подойдя к сыну, промолвил:

– Я узнал о тебе всё, что хотел, – строго начал отец, но на самом деле он говорил так не от суровости, а от усталости. – Пусть я и не одобряю то ремесло, которым ты кормишься, однако горжусь тем, что когда ты уходил из дома, то был мальчишкой, а сейчас, хоть и прошло мало времени, ты – мужчина.

Скрепя сердце, Хас-Магомед сказал:

– Мы оба не привыкли к тому, чтобы показывать свои чувства, но ты открылся передо мной. Теперь и я хочу. Скажу прямо – не было ни дня, чтобы я не пожалел о том, что ушёл тогда из дома.

– Почему же не вернулся? Ты боялся меня?

Губы Хас-Магомеда задрожали то ли от улыбки, то ли от испепеляющей душу горечи. Он плакал лишь в далёком детстве, но сейчас слёзы лились сами собой от нестерпимой боли и вместе с нею радости.

– Потому что хотел сохранить твёрдость. Хотел быть похожим на тебя.

– Хас-Магомед, – понизил голос Асхаб.

– Да, отец? – сын быстро смахнул солёные капли с лица. Отец не должен был видеть его таким.

Вздохнув, Асхаб приблизился к сыну, окинув его таким странным взглядом, в котором уживались как-то и сочувствие, и осуждение.

– То, что мы пережили с матерью после твоего ухода, не сравнится ни с какой раной, которую ты мог получить в своих странствиях.

– Но я лишь хотел...

– Молчи, – оборвал его отец.

В тот миг они смотрели друг на друга почти враждебно.

– Всё, что ты хотел мне доказать, ты доказал, – продолжал Асхаб. – В этих краях никто не подвергнет сомнению твою удаль. Но пришло время вернуться домой. Женись, обзаведись семьёй. Ради меня, ради матери и ради Аллаха.

С этими словами он обнял сына, и глаза их потеплели.

– Позволь мне переговорить с Али-Умаром. Пусть он и не отец мне, но мы стали очень близки, – попросил Хас-Магомед.

– Хорошо, – ответил Асхаб.

Случайно расслышав часть их разговора, Али-Умар спешился. Он и Хас-Магомед приблизились друг к другу.

– Али-Умар, – обратился к нему Хас-Магомед. – Отец просит меня оставить абречество, вернуться домой и построить семью. Я не знаю, как мне поступить.

Али-Умар посмотрел на воспитанника весёленьким взглядом, положил руку ему на плечо и коротко ответил:

– Довольство Аллаха в довольстве родителей.

– Тогда я поеду.

– Поезжай.

Они сердечно простились, крепко обнявшись.

Через два месяца до Хас-Магомеда дошли вести о том, что Али-Умар, потеряв большую часть своего отряда, ушёл в лес, а затем был окружён русскими близ родного ему села Шали и застрелен в ходе непродолжительного боя.

Глава 6. Возвращение

Когда Хас-Магомед вернулся в Хаккой, то опасался, что столкнётся там со стеной непонимания и холода, что родные и близкие отвыкли от него и не примут таким, каким он стал. Однако опасения эти оказались напрасными. Он ощутил это, когда спустя шесть лет разлуки переступил порог родного дома и заключил в объятия свою прекрасную мать. Зезаг не могла нарадоваться сыну, то и дело касалась его плеч, гладила его возмужавшее лицо, покрытое теперь короткой бородой и белым шрамом, и трепетно, нежно повторяла:

– Какой ты стал, какой ты стал!..

Сам он при этом думал: «Мама ни капельки не постарела, ни одной морщинки не прибавилось. Всё так же прекрасна. А вот отец изрядно поседел».

Сёстры тоже изменились – вытянулись, похорошели. Старшая Аймани уже была посватана за Джамбулата из Макхет, сына Джамбека, давнего друга Асхаба, Асет лишь готовилась выйти замуж, ей искали достойного жениха, а самая младшая, Медни, ещё даже не помышляла о подобном.

Всё в Хаккое шло своим чередом. Те же лица, что и прежде. Те же друзья и родственники – все были счастливы возвращению Хас-Магомеда. Он прослыл в ауле лихим воином, многие были наслышаны о его подвигах в отряде Али-Умара, далеко шла его слава. И никто не удивлялся тому, что после дерзких налётов, ограблений и погонь Хас-Магомед вернулся не таким уж богатым человеком. Все знали, что, будучи абреком, он не стяжал богатства, а отдавал их, потому пользовался в родных краях большим уважением и любовью.

Хас-Магомед, помня старую привычку, принялся охотиться в родных горах. Часто он брал с собой на охоту и брата-близнеца Мансура, учил его разнообразным премудростям, которые постиг в лесной жизни. Мансур стал собраннее, увереннее и внимательнее за эти годы. Будучи когда-то неразлучны, они быстро восстановили прежнюю связь и доверие между собой.

Однажды, забредя совсем глубоко в чащу, они сделали стоянку у реки и решили задержаться там, порыбачить. Из наловленной рыбы они варили уху на костре, находясь в том настроении, когда всё казалось прозрачным, одухотворённым, когда на сердце было чисто, легко и не было иного желания, кроме как желания думать. Они пришли к такому взаимопониманию к тому времени, что могли долго молчать друг с другом и никого из них это не стесняло. Напротив, в такой тишине ещё больше крепла братская дружба.

– Отец говорит, что мне пора жениться, – вдруг нарушил тишину Хас-Магомед.

– Женись, – хохотнул Мансур. – Есть кто-то на примете?

Хас-Магомед долго не отвечал, а потом стал тихо и заунывно напевать песню о девушке, которая встретилась юному воину у реки, покорила его сердце, затем исчезла из его жизни. Он странствовал и ни на минуту не забывал о ней, поминал её в каждой молитве и просил у всемогущего Аллаха, чтобы она была счастлива и чтобы однажды они вновь встретились. Песня кончилась так же внезапно, как и началась.

– Её зовут Айшат, – объяснил Хас-Магомед. – Я сочинил эту песню для неё.

– Так почему же поёшь мне, а не ей? – полюбопытствовал брат.

Хас-Магомед задумался и решил, что Мансур прав. Пришла пора спеть эту песню Айшат.

– Инша'Аллах! – резко воскликнул Хас-Магомед, сорвался со своего места, встал во весь рост, накинул бурку, вскочил на своего чёрного кабардинца и помчался в направлении, известном лишь ему. Мансур остался доедать уху у костра в одиночестве и смятении.

Хас-Магомед заехал домой, тепло простился с отцом и матерью, сообщив, что его зовут срочные дела, и скрылся из виду, несясь вдаль. Родители не знали, что и думать в тот вечер.

– Опять ушёл, – печально проговорила Зезаг, глядя вслед сыну, страшась, что предстоит прождать ещё шесть лет до следующей встречи с ним.

– Он скоро вернётся, – обнял её Асхаб. – Я чувствую, что нам больше не следует бояться за него.

– Я всегда буду бояться. И ждать, – ответила жена.

– Знаю, – вздохнул Асхаб.

Всю ночь скакал Хас-Магомед, спеша поспеть к утру. На рассвете он уже был в Наурлое. Нашёл саклю старого чабана Заура и прилёг в тени у дерева, дав отдых и верному коню.

Уже распевались птицы. Солнце начинало припекать. Прошёл примерно час, и случилось то, чего Хас-Магомед так томительно ждал – показалась хрупкая фигура Айшат вдали. У Хас-Магомеда всё упало внутри, сердце замерло, ноги подкосились от волнения. Девушка вышла на двор с кувшином. Ребяческий страх на секунду овладел им, но юноша сумел смирить его, вспомнив о том, что не боялся отправляться в самые опасные набеги, а значит, ему не следовало бояться встречи с девушкой. Ему стало и смешно, и стыдно.

Не дожидаясь, пока Айшат выйдет за ограду, Хас-Магомед опередил её и уже пробрался окольными путями к наурлоевскому роднику, укрытому тихой рощей. Когда она приблизилась, юноша решил – сейчас или никогда, всё или ничего, и вместо долгих размышлений и тяжёлых вздохов тотчас ринулся навстречу ей. Через мгновение он уже стоял подле неё. Она успела к тому времени набрать воды. А когда собиралась назад, обернулась и увидела Хас-Магомеда. Она чуть не выронила от испуга полный кувшин. Он стоял, не сводя с неё горящих глаз.

– Кто ты? – отшатнулась Айшат и побледнела, ибо не ожидала встретить у родника кого-либо, тем более молодого человека столь грозного вида.

– Я Хас-Магомед, – напомнил ей юноша, значительно изменившийся за шесть лет. – Ты не узнаёшь меня?

– Ты... ты вернулся? – едва вымолвила девушка, чувствуя, что земля уходит у неё из-под ног.

– Я дал слово, что вернусь, и я здесь. Из-за тебя.

– Ты приехал за мной? После стольких лет ты не забыл меня?

– Ты спасла меня, Айшат, исцелила. Я никогда не забывал о тебе. Я приехал не красть тебя, а просить твоей руки. Из уважения к тебе и к твоему благородному отцу я не сделаю ничего, что противоречило бы нашим древним адатам. Скажи мне, согласна ли ты стать моей?

Айшат стояла в растерянности, не зная, что ответить и в то же время изучая новый облик когда-то спасённого ею мальчика. Это был уже не тот мальчик. Это был настоящий волк, порывистый и решительный, грозный и прекрасный.

– Клянусь Аллахом, – вновь заговорил Хас-Магомед, – я никогда не причиню тебе зла. Моя семья зажиточна, мой отец, как и твой – благородный и твёрдый человек. Я и сам не беден, я могу очень многое, но дело даже не в деньгах. Если ты согласишься, то я сделаю всё, чтобы осчастливить тебя и чтобы твоя семья забыла о всякой нужде. Если тебя терзает хотя бы тень сомнения, если ты не чувствуешь ко мне того же, что годы назад, то я сейчас же уеду и больше не побеспокою тебя. Лишь дай мне ответ. Сейчас.

– Я тоже не забыла тебя, Хас-Магомед, и знала, что этот день наступит. Я выйду за тебя.

Её ответ окрылил Хас-Магомеда, вдохнул в его грудь новую жизнь. Он немедля простился с Айшат и отправился обратно в Хаккой, дабы сообщить семье о своём решении и согласии возлюбленной.

Прибыв в родной аул, Хас-Магомед застал в доме свою любимую сестру Аймани. Она приехала тогда со своим мужем Джамбулатом навестить семью.

– Где ты был, брат? – спросила она его.

– О, Аймани, – радостно вздохнул Хас-Магомед. – Как я рад видеть тебя! Как же хорошо, что я застал дома именно тебя!

– Почему же? – недоумённо улыбнулась сестра.

– А потому, милая Аймани, что мне потребуется твоя помощь. Я вскоре женюсь и хочу, чтобы ты сказала об этом матери.

– Женишься? Так скоро?

– Да, сестра, женюсь. Сам я, как ты понимаешь, не могу сказать родителям прямо, это противоречило бы всем обычаям. Передай матери, а она пусть скажет отцу.

– Я сделаю, как ты просишь, – согласилась Аймани, радуясь возможности помочь брату. – Но кто она, твоя избранница?

– Она – та, что вытащила меня из лап смерти. Благодаря ей я стою сейчас перед тобой. Не говори никому, кроме матери! Даже Джамбулату!

– Пусть он и муж мне, а сплетничать я с ним не собираюсь! – засмеялась Аймани.

На следующий день, когда Аймани осталась наедине с Зезаг, то шёпотом поведала матери о намерении Хас-Магомеда жениться на дочери чабана из Наурлоя. Мать передала эту весть отцу.

– Жениться на дочери бедного чабана из Наурлоя? – округлились глаза Асхаба. – Какой странный выбор. Чем же этот союз полезен ему?

– Её зовут Айшат, это ей мы должны быть благодарны за то, что наш сын вернулся домой живым, – объясняла Зезаг. – Вот и вся польза.

– А её отец, чабан... как, говоришь, его зовут? – спросил Асхаб, разглаживая окладистую седую бороду.

– Кажется, его зовут Заур, он сын Турпала, – промолвила жена. – Семья у них небольшая: он, три сына и дочь. Матери их давно нет на свете, сам он человек уже в летах.

– Тогда я понимаю, о ком идёт речь. Лично с ним не знаком, но я знал его младшего брата Асланбека, мы вместе сдерживали натиск русских, когда те наступали на Ведене. Немало дней провели с ним под пулями, не раз делили хлеб. Имам Шамиль его очень ценил. Судя по рассказам Асланбека, могу отметить, что Заур – очень добрый человек. Что ж, значит, если на то воля всемогущего Аллаха...

По старому обычаю Хас-Магомед в это время старался избегать встреч со старшими мужчинами своего рода. Он охотился в лесах вместе с Мансуром, коротал дни до тех пор, пока семьи не познакомятся друг с другом и пока отцы семейств не дадут свои благословения на женитьбу.

В отсутствие Хас-Магомеда и Мансура Асхаб собрал в доме Зелимхана, Салмана и зятя Джамбулата, мужа Аймани.

– Поезжайте в Наурлой, в дом чабана Заура. Познакомьтесь с его семьёй, передайте от нас наилучшие пожелания, узнайте, как они живут. Постарайтесь узнать о невесте побольше, только не переусердствуйте, держите себя достойно, – отчеканил Асхаб, подчёркивая каждое важное слово.

– Сделаем, как ты просишь, отец, – почтительно склонил голову Зелимхан.

– Ничего от тебя не скроем по возвращении, – пообещал Салман. – Всю правду доложим, какой бы она не была.

– Отправимся сегодня же! – сказал Джамбулат, желая порадовать тестя.

– В добрый путь! – обнял каждого из них Асхаб.

Трое всадников покинули Хаккой и устремились по горным дорогам на север. Они скакали весь день с редкими остановками, чтобы дать отдыха и корма коням, а самим напиться воды и отломить по куску хлеба. К ночи они уже были в Наурлое. С помощью местных жителей, отыскали бедную саклю чабана Заура. Когда подъехали к ограде, естественно слепленной из скалистых камней самой природой, то спешились. На крыльце показался мужчина лет тридцати, это был Дзахо, гостивший у отца и собиравшийся уже ехать к себе домой, где его заждалась жена с детьми. Путники поприветствовали его, спросили хозяина. Дзахо им тоже назвался и сказал, что отец внутри. Потом справился, по какому вопросу прибыли три удальца в столь поздний час.

– Нас послал уважаемый Асхаб, отец Хас-Магомеда, – взял слово Джамбулат, будучи самым старшим из посланников Асхаба. – Нам нужно видеть твоего отца, Дзахо. У нас к нему важный разговор, касающийся твоей сестры Айшат и нашего дорогого Хас-Магомеда. Сперва мы бы, конечно, пошли к вашим старейшинам, но знаем, что нет в вашей семье никого старше и почтеннее, чем твой отец – добрый Заур.

– Тогда всё ясно, – промолвил Дзахо. – Я сейчас скажу отцу, а вы проходите в дом!

Они спешились и поднялись по трём скользким, мокрым после дождя ступеням, которые вели к ветхой двери. Им навстречу вышел Заур, познакомились, он принял у гостей оружие, приказал сыновьям принять их коней и накормить.

Когда вошли, их встретили так, как и полагается встречать дорогих гостей – с вниманием и сердечностью. Несмотря на свою бедность и поздний приезд гостей, чуткий хозяин принял их в высшей степени ласково. Заур зарезал барана, накрыл большой стол, сам сел в прохладе у двери, а гостей рассадил в самых тёплых и уютных местах, поближе к огню, и они угощались до самой полуночи, знакомясь и весело переговариваясь.

Заур, соблюдая все принятые у горцев приличия, нарочно не спрашивал о женихе, только о его семье и их прокормлении. Ответ держал Зелимхан:

– Семья наша благополучна, нужды не испытывает. Отец наш имеет стадо овец в три сотни голов, пятнадцать лошадей, мельницу и обширную пасеку, в которой насчитывается несколько сот ульев. Каждый из нас принимает участие в семейных делах, а потому достаток растёт и ширится. Я и сам женат, имею крепкое хозяйство. Вот-вот моя женщина подарит мне третьего ребёнка.

– Прекрасно, – тепло улыбался старый чабан.

Но проницательный Салман обнаружил в улыбке Заура некую дипломатичность, которую обыкновенно проявляет приличный человек, когда хочет подвести разговор ближе к сути. Теперь, зная о благородстве души Заура, Салман счёл нужным рассказать ему о женихе, зная так же и то, что старик из вежливости ни за что не спросит о Хас-Магомеде сам:

– Наш дорогой брат совсем недавно вернулся домой после долгих странствий. За то время, что он отсутствовал, я и сам женился, вот-вот моя женщина подарит мне первенца. Когда он уходил, то был совсем юным, но по возвращении показал всем землякам настоящий характер горца. Из странствий он вернулся мужественным, богобоязненным и сильным человеком. Помимо незаменимых нравственных качеств, он нынче обладает пусть и небольшим богатством, но достаточным для того, чтобы построить дом, сколотить своё хозяйство и создать крепкую семью.

– Он надёжный и преданный человек, ни разу не замеченный во лжи. Хас-Магомед никогда не отступает от своего слова и всегда выручит в трудную минуту, – подтвердил сказанное Салманом Джамбулат и добавил: – Я женат на его прекрасной сестре и горжусь тем, что имею такого родственника. Спросите любого в наших краях, все вам ответят, что Хас-Магомед – достойнейший из мужей Хаккоя, не замеченный во лжи, соблюдающий адаты и всегда жертвующий беднякам. Видит Аллах, о таком родственнике можно лишь мечтать!

Пришло время говорить о Хас-Магомеде и Зелимхану, пусть он и делал это неохотно:

– У нас с братом непростые отношения. Признаться честно, он ушёл из дома именно по моей вине, и с тех пор мы ещё не объяснились друг с другом. Но я не слеп в своей обиде и готов поручиться, что Хас-Магомед никогда не оставит ближнего в беде. Он горд, упрям, остёр, но вместе с тем и верен, и щедр, и добр. Невзирая на все наши с ним разногласия, я люблю его, хотя, вероятно, никогда не скажу ему об этом открыто.

Заур внимательно слушал каждого и ни на секунду не прерывал. Старый чабан никогда не забывал этого юношу. И то, как нашёл его у реки израненным после боя со свирепым волком, и то, как Айшат выхаживала его, и то, как чудесно он жил у них, и то, что обещал однажды вернуться. От воспоминаний о тех прекрасных днях у Заура на глазах выступили слёзы.

Старик уложил гостей в самой лучшей комнате, а наутро, когда те собрались в обратный путь, сказал им:

– Я всё тщательно обдумал и не сомневаюсь в искренности чувств Хас-Магомеда к моей дочери и прекрасно могу понять их обоих. Зная, что связывает их, я не могу противиться воле Аллаха. Я знаю, что Хас-Магомед никогда не сделает Айшат ничего, кроме добра. Передайте уважаемому Асхабу, что я поддерживаю решение жениха и невесты, благословляю их и уповаю на то, что он разделит моё мнение и так же даст им своё согласие.

Зелимхан, Салман и Джамбулат душевно простились с Зауром, поблагодарили за теплейший приём, хозяин провёл их за ворота с пожеланием счастливого пути и они отправились домой. Когда они вернулись в Хаккой, то пришли к Асхабу с радостью в сердцах. Они доложили отцу семейства, что семья Заура бедна и терпит многие лишения, но затем поведали ему всю историю Хас-Магомеда и Айшат: о том, как девушка нашла его израненным, как спасла от верной смерти, вылечила и поставила на ноги, как пронесли они свою любовь через годы разлуки. Асхаб, смущённый поначалу бедственным положением семьи невесты, счёл, что выбор сына не сулит ему никаких выгодных связей, но потом смягчился и дал окончательный ответ:

– Раз уж Хас-Магомеду удалось отыскать её спустя столько лет, и она хранила о нём память, не предпочла никакого другого жениха, то их союз угоден Аллаху, а я не смею противиться его воле. Да будет так. Через три дня поезжайте вновь к Зауру и обсудите с ним размер калыма. Обязательно передайте ему, что мы – люди не скупые и не обидим спасителей дорогого члена нашей семьи.

Через три дня Зелимхан, Салман и Джамбулат вновь приехали к старому Зауру и в точности передали слова Асхаба, стали обсуждать размер калыма. Скромный, смиренный чабан пожал плечами и ответил:

– На ваше усмотрение.

Подготовки к свадьбе длились около полутора месяцев. Семья Асхаба взяла все расходы на себя, местом проведения торжества была выбрана чинаровая роща у реки близ Хаккоя. Хас-Магомед с братьями разъезжали по окрестным хуторам, приглашали всех родных и друзей, каковых имелось немало. Выбирались наряды, продумывались угощения и напитки к столу.

Наконец, когда наступил долгожданный день свадьбы и все родные и близкие стали собираться в дом Асхаба, Хас-Магомед вместе с братьями и друзьями готовились выезжать за невестой. Пришёл мулла, призванный для того, чтобы провести обряд никях, приехали старейшины их рода, кунаки и братья Асхаба, многочисленная родня Джамбулата и жён Зелимхана с Салманом.

Между тем, за горой послышались резвые удары копыт скачущей лошади, и вслед за тем показался знакомого виду всадник. Это скакал брат Айшат, Дзахо. Многолюдная толпа гостей и родственников расступилась перед ним.

На крыльцо выбежал Хас-Магомед вместе с Мансуром. Понурое выражение лица Дзахо посеяло смуту в сердцах. Чёрные тучи смятения надвинулись на дом Асхаба, предчувствие чего-то недоброго, печального и страшного поселилось среди всех. Неожиданный и странный приезд Дзахо не сулил ничего хорошего.

Хас-Магомед выступил вперёд к нему, Дзахо пришпорил коня, мчась навстречу жениху сестры.

– Хас-Магомед, беда! – кричал Дзахо, надрываясь. – Не уберегли невесту твою!

– Что с ней? Где Айшат? – воскликнул Хас-Магомед.

Дзахо остановил коня и срывающимся голосом промолвил:

– Её украли!

Лицо Хас-Магомеда почернело, глаза налились кровью.

– Кто посмел?! – прорычал он в исступлении. – Назови мне имя того, чьи дни сочтены!

– Это сделал Алхазур из Харачоя, презренный и двуличный разбойник, да уничтожит его Аллах! Последние полгода он не давал нашей семье покоя, приезжал со своими бандитами, донимал нас, требовал, чтобы мы отдали Айшат ему, твердил, что они давно любят друг друга, но всё это – грязная ложь! Он тёмный человек и негодяй, не чтящий ни шариат, ни наши древние адаты, он подлый змей! Он узнал о предстоящей свадьбе, и когда Айшат вышла набрать воды из родника, то подстерёг её вместе со своими кунаками у рощи и похитил! Мы с братьями пытались догнать их, остановить, но они были вооружены. Эти шакалы ранили Аслана, нам с Турпалом пришлось доставить его в дом, а затем я отправился к вам за подмогой! Не уберегли мы невесту твою, Хас-Магомед, не уберегли сестру... режь нас, руби нас, мы виновны в этом несчастии...

– Оставь это, Дзахо, – сказал ему Хас-Магомед. – Ты поступил правильно, приехав сюда. Куда этот Алхазур увёз её?

– На северо-восток, в Харачой, – отвечал Дзахо. – Мы ещё можем настигнуть их в пути, перехватить!

– Мы выезжаем немедленно! – раскатистым громом прозвучал голос Хас-Магомеда.

Ноги его задрожали, он нащупал рукой ножны, обнажил кинжал, судорожно сжимая рукоять, и, вознеся над головой, прокричал во всё горло:

– Кто поможет мне завладеть головой шакала?!

Первым вызвался Зелимхан:

– Отобьём твою невесту!

Вторым вышел отец:

– Не жить на свете этому Алхазуру!

Затем вышли Мансур, Салман, двоюродные братья, дядья и кунаки отца, потом Джамбулат, его братья Хамид, Курбан, Апти-Арса и Садо, а также их двоюродные братья и кунаки. Похватали шашки, кинжалы и ружья, и, ощетинившись, вскочив на коней, понеслись свистящей и шумной волной в направлении Наурлоя. Далеко за горизонт тянулся длинный след вздыбленной дорожной пыли, слышались лихие выстрелы в воздух и тяжёлый гул.

– От нас не уйдут! Инша'Аллах! – кричал Мансур.

Глава 7. Похитители из Харачоя

Утренний туман стелился в ущелье, укрывал его седым одеялом после долгого ночного дождя. Потом солнце разгулялось, и пелена отступила, заблестели капли росы на молодой листве и сочной девственной траве, засверкала рябь быстрой реки, проваливающейся в бездну оврага по правую руку от горной дороги.

Хас-Магомед ехал, привстав на стременах и нагнувшись вперёд, пуская своего чёрного кабардинца во весь мах. Родня и кунаки не отставали от него, шли большой рысью.

– Где они могут быть? – раздался сквозь шум конной скачки голос Зелимхана, державшего винтовку на плече.

– Судя по следам, они уходили на северо-восток той же тропой, какой и выходили к Наурлою. Это означает, что они непременно делали привал у той двуглавой скалы, – гулко отвечал Дзахо, в совершенстве знавший эти земли, указывая на двух каменных исполинов впереди. – Оттуда им проще всего было бы выйти через горную дорогу к Харачою, где их уже не достать. Они двигаются медленнее, чем мы, у них нет проводника, вроде меня. Вот-вот нам нужно будет спуститься к броду, перейти его, а затем подняться вновь на противоположной стороне. Когда мы свернём оттуда к востоку и будем двигаться, не сбавляя ход, выйдем им наперерез, если они ещё в пути, а если разбили лагерь у перевала – к полудню мы вгрызёмся им в тыл с запада, застанем врасплох!

Дзахо вёл их хитрыми и извилистыми путями, известными лишь ему, незаменимому знатоку наурлоевских земель, легко просчитывающему маршрут неприятелей по оставленным следам и продумывающему наперёд, как перехватить их. Благодаря нему отряд из Хаккоя имел значительное преимущество над похитителями из Харачоя.

Кони шли уверенно и ходко. Не время было щадить себя и скакунов. С каждой минутой хаккоевцы всё больше приближались к неприятелю.

– Здесь налево! – крикнул Дзахо и весь отряд пошёл вслед за ним колючей волной шашек и штыков. Так они прошли ещё три версты вглубь гор.

Силы жизни и борьбы играли в душе Хас-Магомеда, когда он, слившись в единое целое со своим верным конём, летел по змеящейся горной дороге и радовался тому, что с каждым скоком приближается к заветной цели – отсечению головы Алхазура и освобождению Айшат.

Дух погони захватывал. Они двигались неумолимо. Проносились по сторонам стены деревьев, качалось ясное небо над головой. Свист ветра и ржание коней ещё больше разгоняли бурлящую кровь. Каждому не терпелось пустить в бой приготовленное оружие, ни один не ощущал усталости или сомнения.

Кони тяжело дышали и потемнели от пота. Лента реки в глубоком ущелье легла теперь по левую руку. Путь похитителей лежал в горы, но когда отряд подошёл к перевалу, а Дзахо вырвался вперёд на разведку и изучил следы, то скоро вернулся и объявил:

– Они наверняка уже знают, что мы идём за ними. Это хороший знак, мы настигаем их!

– Ты уверен? – спросил Хас-Магомед.

Дзахо объяснил:

– Следы уводят в противоположную сторону, они направились вдоль ущелья, рассчитывая, что мы собьёмся и бросимся по ложному следу дальше в горы. Сейчас они наверняка попытаются переправиться обратно, на ту сторону реки, и обойти нас, но у них ничего не выйдет, они лишь потеряют дорогое время. Ночью прошёл сильный дождь, следовательно, тот переход, на который они рассчитывают, затоплен и превратился в трясину. Там они надолго увязнут. Можно считать, они загнали себя в ловушку, надеясь перехитрить нас. Скоро они станут подниматься наверх, к северу, и там-то мы их перехватим!

– Молодец, Дзахо, веди нас! – пылал восторгом Хас-Магомед.

Всё случилось так, как и предсказывал Дзахо – отряд Алхазура попал в залитое водой поле у подножья горы, в вязкую топь. Хлюпали и чавкали в жирной грязи кони, утопая в трясине. Долго бились Алхазур с кунаками, чтобы выбраться оттуда и спасти коней. Когда им это удалось, они посовещались и решили свернуть обратно в гору. Подъём тоже дался им нелегко из-за оползня, они отъехали в сторону, ближе к лесу, отыскали тихие заросли кустов и укрылись там.

Заехав в кусты, Алхазур и его кунаки слезли с коней и, стреножив их, пустили кормиться, сами же сели отдохнуть и отведать припасённого хлеба и сыра. Накормили и Айшат. Всю дорогу она провела в безмолвии. Похитителей даже веселило это.

Солнце разгоралось в полную силу, припекало. Харачоевцы пригрелись и разомлели на опушке кустов. Достали ковры, совершили намаз. Едва окончили его, как послышались приближающиеся к кустам звуки. Это были звуки конных ног.

Хас-Магомед вышел вперёд на своём коне, подъехал к кустам и закричал:

– Алхазур, я здесь за своей невестой! Если дело в силах – дай ответ и выйди ко мне!

В ответ на это из зарослей показался дымок, щёлкнула винтовка, и пронеслась пуля, снеся с головы Хас-Магомеда папаху. Он ухмыльнулся, выхватил пистолет и выстрелил точно туда, откуда вылетела пуля. Послышался короткий стон и глухой удар об землю – один свалился раненым. Вслед за этим загрохотали винтовки и пистолеты хаккоевцев; их пули обивали листья и сучья. Через мгновение из кустов тоже дали залп: подбили нескольких лошадей, ранили четырёх всадников. Некоторые кони встали на дыбы и сбросили наездников.

– Ты глупец, Хас-Магомед! – послышалось из зарослей. Это был голос Алхазура.

– Вперёд, братья! – прокричал Хас-Магомед.

Те, кто были ещё в седле, и те, кто уже двигались пешими, оголили шашки и, хором издав боевой клич, бросились вперёд, размахивая клинками и стреляя из ружей. Трещали под ногами и копытами кусты и ветки, поливаясь кровью. Хаккоевцы схватились с харачоевцами и били друг друга из пистолетов, резали и рубили.

Хас-Магомед пронёсся над головой очередного стрелка, укрывшегося за деревом, взмахнул шашкой и тот рухнул с разрубленным плечом. Выехал на опушку – увидел Алхазура в седле. Он держал у себя под боком Айшат, словно бездушный тюк, крича одному из своих родственников:

– Артаган, уводи остальных!

Вокруг Артагана, человека с рыжей бородой и в чёрной черкеске, роилось человек пять кунаков, некоторые тоже успели влезть на коней. Он крикнул Алхазуру через плечо:

– Уходи быстрее, брат, мы справимся!

Алхазур кивнул, повернул коня и поскакал к ущелью вместе с Айшат.

По сигналу Артагана кунаки обнажили шашки, и ринулись на Хас-Магомеда, защищая отход Алхазура.

Хас-Магомед уже собирался пойти на них, как вдруг слева показались Асхаб, Зелимхан и Джамбулат. Они выехали кунакам наперерез, полосовали их шашками по головам и рукам.

– Хас-Магомед, догони этого шакала, мы тут разберёмся! – донёсся голос Асхаба сквозь жужжание пуль и лязганье стали.

– Я не могу бросить вас!

– Догони! Верни невесту!

Хас-Магомед поблагодарил отца и устремился на своём кабардинце в погоню за Алхазуром.

Артаган нацелил винтовку прямо на Асхаба. Зелимхан заметил это, бросился на него, закрыв собой отца, и принял выстрел, который сжёг ему левый бок, и, как мешок, кувыркнулся на ходу с седла. Асхаб и Джамбулат в ответ на это ранили ещё двух кунаков.

Справа прогремел очередной выстрел – стрелял Салман, и от его пули ещё один харачоевец зашатался и повалился без сил.

Джамбулат прорвался к Артагану, когда тот перезаряжал винтовку, и уже было вознёс над ним шашку, но внезапно конь под ним упал от шальной пули, придавив ему ногу. Справа выскочил косоглазый харачоевец, собираясь зарубить Джамбулата, но тот, находясь под тяжестью коня, ухитрился лихими взмахами шашки отогнать его от себя. Тем временем к нему незаметно подполз раненый харачоевец, наскочил на него из последних сил и зарезал кинжалом. Подоспел Мансур верхом на коне и в ярости понёсся на убийцу, готовясь разрубить, но на Асхаба посыпались удары харачоевцев сбоку. Мансуру пришлось поспешить на помощь отцу и подойти к его противнику с тыла, взрезав тому спину могучим ударом, от которого тот опрокинулся наземь.

Тем временем Хас-Магомед преследовал своего врага. Они скакали вдоль неровной дороги над глубоким речным ущельем. Внизу кипело смертоносное течение, и легко было рухнуть туда с крутого, отвесного склона горы.

Алхазур сообразил по приближающемуся топоту, что преследователь вот-вот должен догнать его, и держал свой пистолет наготове.

– Ты трус, Алхазур! – слышался позади голос Хас-Магомеда, расходившийся гулким эхом по ущелью. – Ты бежишь от меня, как побитая собака! Ты боишься меня, потому что хорош только в подлости, но не в бою! Бейся со мной, а не убегай! Если ты мужчина, то останови коня и дай ответ!

Слова Хас-Магомеда ужалили гордое сердце Алхазура больнее и острее, чем всякий клинок. Он содрогнулся всем телом, но не от страха, а от гнева. Он никогда не позволял оскорблять себя. Лицо его исказилось злобой и он, спрятав пистолет обратно, стал слегка сдерживать своего разгорячившегося и слышавшего за собой лошадиный топот коня.

– Что, расхотелось сбегать, трусливый шакал? – крикнул Хас-Магомед, равняясь с Алхазуром.

– Расхотелось, – отвечал Алхазур. – Сначала я отрежу твой поганый язык, а потом заберу твою голову с собой в Харачой!

– До Харачоя ты не доедешь, – рассмеялся Хас-Магомед.

Оба сошли с коней и обнажили шашки.

– Ради Аллаха, не надо! – раздался голос Айшат, колеблющийся между плачем и криком. Но никто не придал этому значения.

Хас-Магомед неукротимым вихрем стал кидаться на Алхазура, тот едва успевал отражать удары. Звон стали о сталь пронзал мерный гул могучего речного ущелья, долго и безудержно кипел их бой. Шашки взрезали воздух беспрестанно.

В какой-то момент Алхазур начал одерживать верх, нанося всё более яростные и скорые удары, загоняя ими противника к пропасти. Хас-Магомед, чувствуя усталость и близость бездны, стал оглядываться, а оттого пропускать взмахи шашки врага. Он оказался прижат к самому краю, в то время как на него продолжали сыпаться новые и новые волны ударов.

Близость бездны и отчаяние придали Хас-Магомеду свежих сил и он, подобно леопарду, набросился на истомлённого жарким боем Алхазура, вымотал его окончательно и метким, могучим и точным ударом полоснул его сперва по левой щеке, затем по правой кисти. Брызнула кровь, шашка выпала из руки харачоевца, тот завалился набок, придерживая рукой отрубленную, висящую щёку.

Хас-Магомед возвышался теперь над ним неотвратимой тенью, готовясь добить, но Алхазур быстрым движением перевернулся с боку на спину, вытащил револьвер и выпустил последнюю пулю. Та ожгла плечо Хас-Магомеда, он повалился навзничь, выронив оружие.

Хас-Магомед собрал последние силы, приподнялся в скользкой луже собственной крови и пополз к обессиленному противнику. Тот лежал на спине, и вяло, неуклюже сопротивлялся, словно его тело обмякло. Борьба эта выглядела странной, когда оба израненных и неповоротливых противника старались ухватить один другого, оттащить как можно ближе к краю. Хас-Магомед сделал ещё одно усилие, перевернул врага над собой и тяжело навалился на него, толкая вниз. Алхазур приподнялся, вцепился в него мёртвой хваткой, желая утянуть за собой, но Хас-Магомед не позволил этого: вынул из-за пояса ждавший своего часа кинжал, с трудом ввёл его в грудь харачоевца и последним, решающим толчком сбросил своего врага вниз, в речную кипень. Перед глазами Хас-Магомеда застыло его бледное, с рыжей бородой и прищуренными глазами лицо.

Глава 8. После боя

Кончилась резня и стрельба, Салман и Мансур шли по следам погони, выглядывая всюду брата. Послышался одинокий девичий плач, подхваченный эхом широкого ущелья, и братья направились к его источнику. Вскоре они выехали на место боя Хас-Магомед и Алхазура. В обнимку с раненым женихом, лежащим в крови, рыдала Айшат. Завидев Салмана и Мансура, она взревела:

– Скорее, скорее, он холодеет!

Братья тотчас оказались рядом. Хас-Магомед различил в мутных силуэтах их лица, приподнялся, шаря вокруг себя рукой в скользкой холодной крови, наткнулся на свой кинжал, показал им и успел только прохрипеть:

– Мёртв шакал...

И упал головой в забытьё.

– Хватайте скорее, – слёзно умоляла Айшат. – Пока не поздно, везите его домой!

Сильный и плечистый Мансур взял брата на плечо и оттащил в седло. Салман аккуратно посадил Айшат на своего коня, стараясь не касаться невесты брата. Вместе они направились в Хаккой, несясь во весь опор.

Они приехали в аул к вечеру, и Айшат сразу взялась за спасение жениха. Обмыла, обработала раны и перевязала. Хас-Магомед на короткое время пришёл в сознание, приоткрыл веки, посмотрел на невесту больными и нежными глазами, и едва слышно произнёс:

– И вновь ты меня спасаешь, – после чего опять провалился в беспамятство.

Салман, Мансур, мать и сёстры всё время находились при нём и во всём помогали целительнице Айшат.

Ночью приехали и остальные мужчины аула. Заходили в саклю мрачные и подавленные. Из тридцати наездников, покинувших Хаккой, двадцать два вернулись ранеными, потеряли убитыми лишь двоих. Но двое эти были всех дороже семейству Асхаба – сын Зелимхан, который сгорел на обратном пути от пулевого ранения, и зять Джамбулат, зарезанный исподтишка харачоевцем. Его убийцу на поле битвы отыскать не удалось.

Всю ночь женщины скорбели и плакали. Зезаг изо всех сил старалась успокоить безутешную дочь Аймани, горевавшую по Джамбулату и старшему брату, хотя и сама мать нуждалась в утешении никак не меньше. Утрата была непомерной и страшной.

– Ах, мой сыночек, мой сыночек, – тихо плакала Зезаг над телом убитого Зелимхана, пока никто не видел, утирала нос и глаза платком. Она была сильной женщиной и почти не позволяла себе проливать слёзы при посторонних.

Когда кунаки и родственники оставили пожертвования на похороны и до утра покинули дом, семьи Асхаба и Джамбека остались наедине со своим горем. Асхаб просил прощения у Джамбека, а тот – у Асхаба, твердя, что мог бы сделать больше для спасения Зелимхана. Два давних друга, два несчастных отца, обнялись и сели за стол. Они не ели и не пили, но и не могли ложиться спать.

На рассвете послали Мансура в мечеть, он вернулся с муллой. Переложили тела умерших на деревянные скамьи. Мулла подвязал Зелимхану и Джамбулату челюсти, затем провели обряд троекратного омовения, обернули в белые саваны. Страшно и невыносимо было Асхабу смотреть на удлинившуюся, точно похудевшую шею, не держащую отныне тяжёлой головы Зелимхана. Он лежал грузно, утонув окоченевшими членами в подстилке, на бесчувственном лице его было начертано спокойствие. Асхаб, как и всякий мужчина, не смел показывать слёз. Облачённых положили на ковёр и прикрыли сверху бурками.

Женщины удалились к живущим поблизости родственникам и готовили похоронные угощения. Делали халву с творогом и сыром, резали домашний скот. Куски мяса и прочие лакомства раздавали всем, кто приходил почтить память погибших.

Дом Асхаба был открыт для всех. В глубине двора поставили шатёр, установили вдоль него скамьи, куда усаживали пожилых родственников и старейшин рода. Именно они принимали соболезнования от стекающихся в дом Асхаба соседей, приятелей, друзей и родственников. Весь день продолжались скорбные визиты. Все были в уборах.

В шатре проводили тезет. В отпевании умерших вместе с муллой принимали участие все мужчины и старейшины. Молодёжь собиралась отдельно, как и замужние женщины. Они оплакивали ушедших в отдельных комнатах, хвалили дела и поступки погибших.

Тела погрузили на носилки. Выстроилась процессия мужчин, женщины провожали только до ворот. Те же женщины, что встречались на пути похоронной процессии, закрывали лица и отворачивались от шествующих. Пронесли мёртвых на сельское кладбище, прочитали над ними молитву аль-джаназа. Когда опустили тела в землю, засыпали и прочитали заупокойные молитвы, мулла вылил на могилы воду из кувшина. На том похороны завершились.

Три дня Хас-Магомед находился между жизнью и смертью, его бросало то в жар, то в озноб, он впадал в лихорадку и мучительно бредил. Когда же он вышел из трёхдневного забытья, словно продлившегося целую жизнь, отец сообщил ему об утрате. Хас-Магомед приподнялся с постели и глухо произнёс: «Инна лилляхи уа-инна илейхи раджиун» – и провёл ладонями по лицу, огладив бороду.

Он сожалел о том, что не смог принять участия в похоронах брата и зятя. Но больше он жалел о том, что ему так и не удалось примириться с Зелимханом, что всю свою жизнь они провели в нелепой ссоре, которая никак не помешала старшему брату первым вызваться в поход и выступить в погоню за похитителями невесты Хас-Магомеда. Он благодарил Аллаха за то, что послал ему такого брата, и клял себя за нехватку мудрости, за свою гордыню и упрямство, не позволившие совершить первые шаги к их примирению.

– Не кори себя, сын, – говорил Асхаб. – На всё воля Аллаха. Все мы ответим за свои дела, как в этой жизни, так и в следующей.

– Ты прав, отец, – соглашался Хас-Магомед. – Но от этого не легче.

– Легче не будет, – сказал отец, упёршись долгим взглядом в стену.

Траур к тому времени уже кончился, а потому вновь заговорили о женитьбе Хас-Магомеда и Айшат. Через две недели сыграли свадьбу. Торжество было скромнее, чем задумывалось изначально, однако же, оно состоялось и длилось три дня.

Родные невесты провожали её с печалью, самой же ей полагалось в течение всего торжества молчать, принимать поздравления от родственников Хас-Магомеда в укромном месте, скромно потупив глаза. По древнему обычаю, друзья и родственники жениха всячески старались разговорить её, попросить воды. Она упорно молчала, но когда просили старшие родственники, то им она обязательно давала напиться из уважения.

До самого вечера продолжались танцы лезгинки на разные мотивы с перерывами на весёлое застолье, звучали поздравления и пожелания. Особое внимание уделялось старейшим рода, им отводились самые лучшие места и угощения.

На второй день после ухода последнего гостя новая родня невесты пошла вместе с ней к близлежащему роднику. В воду кинули лепёшку, после чего Мансур выстрелил в неё из ружья. Эта старинная примета призвана была для того, чтобы обезопасить невесту от тёмных сил, способных подкараулить её. Лепёшка служила приманкой для водяного чёрта, отвлечь его внимание, а выстрел – убить злодея, после чего невеста могла без опасения прогуливаться за водой и не бояться нападений нечистой силы.

По окончании торжеств Хас-Магомед был мрачен и несговорчив. Он попросил отца и братьев отойти с ним в тихое место и переговорить без лишних свидетелей. Те согласились, видя тревогу в его глазах и наперёд зная, о чём он заведёт разговор.

– Отец, братья, – обращался он к ним, будучи темнее тучи, – мы не можем радоваться и петь, пока убийцы Зелимхана и Джамбулата свободно гуляют по земле, веселятся, едят и пьют. Да, я убил Алхазура, это он похитил и подверг позору мою невесту, но те, кто ему помогал, должны понести не меньшее наказание, ведь отняли жизни дорогих нам людей. Я предлагаю вам восстановить справедливость так, как это издавна принято у нас, и призвать виновников нашего горя к ответу. Смерть шакала-похитителя не искупает вины соучастников его чёрного дела.

– Ты прав, Хас-Магомед, – сказал отец. – Наши родные должны быть отомщены.

– Кроме того, – отметил Мансур, – мы знаем, где их искать.

Салман по своему обыкновению предпочитал не говорить, а слушать, но затем промолвил:

– Нам понадобятся все силы, какие мы только можем собрать. Харачоевцы отчаянны в бою и наверняка будут до последнего отстаивать своих провинившихся родственников.

– Салман прав, – признал Асхаб. – Харачой населён куда гуще, чем наш Хаккой, это сердце их тейпа, а у Алхазура много родни и кунаков. Если они дадут отпор, то нельзя недооценивать то, сколько воинов они способны выставить против нас. Необходимо собрать всех представителей нашего тейпа, каких только сможем. Хас-Магомед, я знаю, что твои давние кунаки из отряда Али-Умара мертвы, как и он сам, но не найдётся ли какого-нибудь опытного человека среди твоих знакомцев?

Эти слова вдохновили Хас-Магомеда, он озарился и проговорил:

– Найдётся, отец! Да, теперь большинства моих боевых товарищей нет в живых, но один из них уцелел. С ним мы не раз ходили в налёты и прекрасно знаем друг друга. Клянусь Аллахом, этот человек стоит целого войска!

– О ком ты ведёшь речь? – спросил Мансур.

– Это Байсангур Кесалоевский, – ответил Хас-Магомед, – мы с ним за шесть лет дружбы не раз спасали друг другу жизни. Вернее него нет у меня кунаков. Он обязательно ответит на мой зов.

– Но найти его будет непросто, – предположил отец.

– Для меня это будет легко, инша'Аллах, – сказал Хас-Магомед.

– Тогда решено, – объявил Асхаб. – С завтрашнего дня начнём созывать родню и кунаков в помощь. Инша'Аллах!

На следующий день Асхаб вместе с Салманом и Мансуром выступили в многодневный поход. Они объездили всю южную Чечню, навещая родственников и кунаков, собирая всюду сторонников, готовых помочь шашкой, пистолетом или винтовкой. Набрался большой отряд из сорока пяти отборных джигитов, умудрённых и закалённых воинов. Все они обещали явиться в условленный день в условленное время.

Хас-Магомед же отправился на поиски Байсангура. Он искал кунака и в его родном Кесалое, и близ места гибели абрека Али-Умара, у Шали, и глубоко в горах. Наконец, Хас-Магомед напал на его след, когда проезжал неподалёку от Хал-Келоя. Он помнил, что те места всегда нравились Байсангуру, и он мечтал поселиться там вместе со своей семьёй, когда скопит приличное состояние, и жить тихой жизнью отшельника, мирно разводя лошадей. Случилось так, что Хас-Магомед, будучи проездом в тех краях, случайно встретил их общего знакомца Беслана и тот поведал, где следует искать Байсангура.

Он нашёл его жилище у подножья горы. У реки резвились дети, жена набирала воду. Семья у него была большая, и выглядели они вполне счастливыми и сытыми. Поначалу дети испугались приближения незнакомца, побежали в саклю звать отца, но когда тот вышел встречать наездника, то удивлённо расхохотался, радуясь нежданному гостю. Хас-Магомед и Байсангур крепко обнялись, и хозяин немедленно ввёл кунака в саклю. Стол ломился от разнообразных яств, которыми жена Байсангура щедро угощала дорогого гостя. Наелись досыта, весь день провели в разговорах, потом совершили вместе намаз и легли спать. Утром отправились пасти лошадей, там ещё больше разговорились по душам. Вспомнили былые времена, куда ж без этого.

Только тогда Хас-Магомед смог хорошенько рассмотреть кунака и понять, насколько искорёжила его засада русских у Шали. Байсангур не любил вспоминать об этом, считая, что подверг себя позору, не разделив смерть с Али-Умаром, Саидом, Рамзаном, Якубом и Батуко. Он истово верил, что его обязанностью было погибнуть там с товарищами, унеся с собой как можно больше жизней русских солдат. Когда-то он имел длинные ноги и сильные руки, отличался мощью и храбростью, всегда рад был посмеяться и выпить. Теперь же он сильно хромал на искалеченную в том бою ногу, носил большую и длинную бороду, иссохшая левая рука его больше не сгибалась. Шуток не любил и всегда сохранял серьёзный вид, а твёрдые чёрные глаза угасли и затаили великую печаль. Казалось, мало что осталось в нём от прежнего лихого, шумного и развесёлого Байсангура.

– Какой же из него теперь боец? – подумал Хас-Магомед. – Нет, не стану говорить ему, зачем приехал. Скажу, что всего-навсего решил навестить, проведать старого друга, а ему и приятнее будет.

Но Байсангур, славившийся всегда своей хитростью и острым умом, с самого начала заподозрил, что Хас-Магомед приехал к нему по особому делу. Он знал, что случилось у него нечто непоправимое.

– Нет, ничего такого, брат, – отрицал Хас-Магомед.

– Врёшь, – нахмурился Байсангур. – Выкладывай, как есть, зачем приехал. Ты знаешь, я виляний не люблю.

Тогда пришлось признаться. Байсангур внимательно выслушал рассказ кунака, выдержал паузу, а затем сказал:

– На такое дело, Хас-Магомед, и мёртвый поднимется. Я помогу тебе. Отказа не приму, ты меня знаешь.

Он ощутил в Байсангуре прежнюю непреклонность и напористость. Да, эти качества ему сохранить удалось. Но только ли их?

Хас-Магомед окончательно разубедился в его беспомощности, когда пришёл час им садиться на коней. Несмотря на свою кривую ногу и иссохшую руку, Байсангур едва дотронулся до стремени, как молниеносно и легко перенёс своё тело на высокое седло и, оправив шашку, ощупав привычным движением пистолет, с тем особенным гордым, воинственным видом, с которым сидит горец на коне, поехал вперёд.

– Теперь видишь, что ни сухая рука, ни кривая нога мне не помеха? – вопрошал угрюмый джигит, всласть набирая воздуху в грудь. Он скучал по быстрым скачкам и неукротимому, свистящему ветру.

– Вижу! – радостно соглашался Хас-Магомед и думал: – Видел бы нас сейчас Али-Умар, как мы скачем!

Глава 9. Клятва

В назначенный час и в назначенном месте стали собираться многочисленные родственники и кунаки. Когда Асхаб увидел прибывших к нему во всеоружии дорогих людей, вышел к ним с почтением, прославляя и благодаря. Некоторые не явились, ибо не смогли оставить домашних дел, но к ним Асхаб отнёсся с пониманием и не держал на них зла, однако таких были единицы, а все прочие выполнили обещание.

Это было в горах, в двадцати вёрстах от Харачоя. То место было выбрано не случайно, поскольку имело одновременно и близость к родному селу Алхазура, и в то же время было труднодоступно для самих харачоевцев, ибо скрывалось среди гор. На каменной площадке у перевала разбился большой лагерь. Это место стало, как небо в ясную ночь, усеянное звёздами, так много было палаток, коней, ружей, людей и других припасов. Выступать собирались к вечеру, когда жар спадёт и раскалённый воздух очистится прохладой.

Вот прибыл и долгожданный Хас-Магомед со своим кунаком Байсангуром. Асхаб приветствовал их и горячо благодарил Аллаха за то, что послал его сыну такого верного и бесстрашного друга. Потом подошли из Наурлоя сыновья чабана Заура, Дзахо, Турпал и Аслан.

Наконец, все подготовки завершились, и в условленное время поход был совершён. Продвигались осторожно. Засылали вперёд лазутчиков и рассыльных, дабы знать, где незаметнее всего пройти и не выдать харачоевцам своего передвижения.

Конные ехали с саблями и шашками, не отягчая и не горяча коней, пешие шли с винтовками и пистолетами, и весь шествующий отряд продвигался только по разведанным местам, делая короткие остановки и выбирая для того пустыри, незаселённые места и леса.

Наконец, впереди показался холмистый Харачой. Решено было отправить сперва самих кровников, Асхаба и Джамбека с их сыновьями, чтобы те узнали, где обитает семейство проклятого Алхазура и вступили с враждебным родом в переговоры. На случай провала этих переговоров и начала стрельбы или какой-либо иной подлости со стороны родни похитителя, засадный отряд джигитов готов был в любой момент вырваться из леса, обрушиться на харачоевцев и определить исход боя.

Переговорщиками выступали Асхаб с Хас-Магомедом, Салманом и Мансуром, а также Джамбек с Хамидом, Курбаном, Апти-Арсой и Садо. С ними поехали Байсангур, сыновья Заура и ещё несколько кунаков семьи Джамбека. Отцы с сыновьями и кунаками въехали в Харачой и быстро выяснили, где живёт семья погибшего Алхазура. Всё село насторожилось и внимательно следило за действиями чужаков. Соседи выглядывали из окон и дверей, пристально наблюдали. Готовясь к худшему, они тайно вооружались и не сводили взглядов с пришельцев.

Отряд скоро нашёл нужный дом. Их приближение заметили из окон, но ещё раньше в доме услыхали топот коней. На переговоры вышел отец семейства Солтамурад и его сыновья, братья погибшего Алхазура.

– Ас-саляму алейкум! – крикнул Асхаб, подъезжая.

– Уа алейкум ас-салям, – отвечал Солтамурад, стоя на крыльце. – Кто вы и с чем явились? Почему вас так много и зачем пришли с оружием в наш мирный дом?

– Я Асхаб, сын Абдуррахмана, родом из Хаккоя, принадлежу к тейпу Пхамтой. Мы пришли говорить о твоём сыне Алхазуре, который вместе со своими кунаками подло подстерёг невесту моего сына Хас-Магомеда и выкрал против её воли и воли её родных.

– Я Солтамурад, сын Талхига, родом отсюда, принадлежу к тейпу Харачой. Мне известно о преступлении сына, – сказал Солтамурад, – но твой сын уже забрал его жизнь и вернул свою невесту. О чём тут ещё говорить?

– Ты не знаешь всей правды, я допускаю, что сыновья нарочно держат тебя в заблуждении, – возразил Асхаб. – Другой твой сын, – я знаю, что его зовут Артаган, – убил моего старшего сына Зелимхана.

– И это мне известно, – уверенно отвечал Солтамурад. – Мы оба потеряли сыновей. Жизнь за жизнь. К чему нам дальше воевать?

– А к тому, – заговорил теперь Джамбек, – что один из кунаков Алхазура убил не только Зелимхана, но и моего сына Джамбулата!

– Видишь, Солтамурад? – молвил Асхаб. – Бесспорно, ты и я потеряли своих сыновей, но Джамбек тоже потерял сына, а моя дочь осталась вдовой. Что же ты скажешь теперь? По-прежнему считаешь, что нам не о чем говорить? Или же ты посмотришь правде в глаза и честно признаешь, что твоя семья должна заплатить ещё одной жизнью?

Из стана семьи Солтамурада выступил его сын Артаган, убийца Зелимхана, и сказал:

– Признаю, я стрелял в Зелимхана и виновен в его смерти. Я же и зарезал Джамбулата, когда тот хотел зарубить меня шашкой.

На лицах представителей обеих сторон прочиталось недоумение.

– Это правда, но лишь отчасти, – говорил теперь Мансур, – я был там и готов подтвердить, что ты, Артаган, стрелял в Зелимхана и смертельно ранил его, но всё, что ты сказал после этого – ложь, ибо Джамбулата зарезал не ты. Это был человек из числа вашей родни или кунаков Алхазура.

Воздух словно раскалялся в ходе этих напряжённых переговоров.

– Нет, – отрицал Артаган, – Джамбулата убил я и никто другой.

Вмешался Хас-Магомед:

– Сдаётся мне, что ты, Артаган, по какой-то причине выгораживаешь настоящего убийцу. Открой нам его имя, и мы поступим с ним по справедливости.

С ним согласился брат покойного Джамбулата, Хамид:

– Я тоже видел, что это сделал не ты, Артаган. В тот момент ты перезаряжал винтовку, а Джамбулата убил человек, чьего лица я не сумел разглядеть. Единственное, что я знаю об истинном убийце – он был ранен тогда и двигался ползком на брюхе, словно ядовитая змея.

– Выдайте нам того, кто убил моего сына! – требовал Джамбек.

– Джамбулата убил я, – настаивал Артаган. – Я могу повторить это столько раз, сколько потребуется, но кроме этого – ничего. Если присутствующие не верят мне, то я готов поклясться в этом на Священном Коране.

Джамбек обратился к родственникам Артагана:

– Готовы ли вы принять его клятву?

– Готовы! – ответили они в один голос.

Асхабу это не понравилось. Он всегда тонко чувствовал ложь.

– Вас, готовых принять его клятву, слишком мало, – заметил Асхаб. – А значит, велика вероятность того, что эта клятва будет ложной, и вы легко возьмёте на себя тот же грех, что и Артаган.

Джамбек счёл замечание Асхаба весомым и сказал:

– Артаган, пойди и приведи стариков, которые разделят с тобой твою клятву.

– Нет, я не стану звать стариков, – ответил Артаган.

– А знаешь, почему ты не хочешь делать этого? – оскалился Асхаб. – Потому что они не будут уверены в твоей клятве и откажутся приносить её, чтобы не навлечь на себя и весь ваш род гнев всемогущего Аллаха.

– Повторяю ещё раз: Джамбулата убил я, – упорствовал Артаган.

Тем временем к Асхабу подошёл Байсангур и шепнул на ухо:

– Асхаб, это ничем не кончится, нам от них ничего не добиться, тут не обойтись без старейшин.

– Ты прав, без них чью-либо вину доказать невозможно, – наклонил голову Асхаб, посоветовался с Джамбеком, а затем обратился к Солтамураду: – Слушай же, Солтамурад! Весь этот спор не имеет смысла, если твой сын не желает говорить правду. Сейчас мы уйдём, но это не значит, что наш с вами вопрос решён. Через некоторое время мы вернёмся, но уже со своими старейшинами, а вы тогда позовёте своих старейшин, и они рассудят нас. До тех пор молись, чтобы ни один из твоих сыновей не сбежал. Если же он сбежит, за то поплатится весь твой род!

– Они не сбегут, – ответил Солтамурад. – Клянусь Аллахом, я не допущу этого.

Не добившись ничего, представители двух сторон разошлись.

Засадный отряд родственников и кунаков распустили, всех поблагодарили за прибытие и готовность прийти на помощь в трудный час.

Асхаб со своими сыновьями вернулся в Хаккой ни с чем. Это не было поражением, но и победой назвать подобное было трудно. Все знали точно лишь одно – ничего не кончено. Пока что всем с трудом представлялось, как можно решить такой вопрос.

Хас-Магомед счёл нужным проведать в тот вечер свою сестру Аймани. Ей надлежало держать траур по мужу четыре месяца и десять дней, и она с достоинством и готовностью соблюдала такое условие. Более того, когда пришёл Хас-Магомед, Аймани призналась ему, что даже когда кончится срок её траура, она не предаст памяти Джамбулата и более никогда не выйдет замуж. Хас-Магомед отнёсся к её решению с величайшим уважением.

– Об одном лишь попрошу тебя, брат мой, – прошептала Аймани.

– Всё что угодно! – трепетно держал её за руку Хас-Магомед, содрогаясь от боли и жалости к возлюбленной сестре.

– Найди того, кто сделал это, – слёзно молила Аймани. – Найди убийцу Джамбулата и отдай в руки его братьев. Пусть они накажут его, пусть изрубят, пусть убьют...

– Клянусь Аллахом, сестра, я выслежу его и сделаю, как ты просишь! – ответил Хас-Магомед, не колеблясь.

– Хас-Магомед, – задыхалась Аймани.

– Да, сестра?

– Кажется, я жду ребёнка, – еле слышно произнесла сестра. – Джамбулат был бы так рад этому...

– Клянусь, – обнял её брат, – я сделаю всё возможное для того, чтобы ни ты, ни твой ребёнок никогда не испытывали нужды. Я не смогу заменить ему отца, но постараюсь быть всегда рядом и оказывать любую помощь.

– Баркалла, Хас-Магомед... баркалла.

Глава 10. Кровная месть

На следующий день Хас-Магомед, Мансур и Салман встретились с братьями Джамбулата: Хамидом, Курбаном, Апти-Арсой и Садо. Они собрались на совет, дабы заключить, каким образом им выследить настоящего убийцу и наказать его. После долгих совещаний и размышлений, они пришли к единому мнению. Все согласились с тем, что необходимо срочно установить каждодневное наблюдение за Харачоем и стеречь лежащую к нему дорогу с расчётом на то, что убийца непременно захочет навестить семью покойного Алхазура. На случай же, если убийца – родственник Алхазура, решили также следить и за их семейным гнездом, домом Солтамурада.

Семеро всадников направились к Харачою и к ночи уже были там. Они выбрали выгодное место на лесистом холме, наиболее подходящем для того, чтобы иметь в виду дорогу и распознавать всех, кто по ней проходит, при этом самим оставаться невидимыми.

Каждый день один из семерых выезжал в Харачой и проводил там некоторое время под личиной путника, дабы незаметно проведать саклю Солтамурада и собрать свежие сведения. Каждый раз в село выезжал новый человек, чтобы не навлечь подозрений на прежнего лазутчика.

Три дня и три ночи они стерегли дорогу, спали и караулили поочерёдно. Ничего примечательного за это время не произошло. То женщины с корзинами пройдут, то старик с ослами, то какой-то харачоевец на арбе проедет. Хас-Магомед подбадривал джигитов, призывал сохранять терпение. Он не понаслышке знал, что такого рода засады могли занимать по времени и не одну неделю. Одно они знали точно – кто-нибудь из них обязательно узнает в лицо того, кто участвовал в бою на стороне Алхазура.

На четвёртый день Хас-Магомед и Апти-Арса отправились на ближайший к Харачою рынок за припасами.

Они въехали в аул. Воздух полнился душистым кизяком, слышались отовсюду мычания коров и блеяния овец. Они разъезжали по узким улочкам, меж тесно притулённых домиков, выехали на площадь, где обыкновенно велась торговля. Там они набрали всей необходимой еды, и собирались было скакать обратно, как вдруг Апти-Арса остановил Хас-Магомеда и осторожно прищурился в сторону какого-то человека, проходившего по рынку. Он безошибочно различил в толпе людей того алхазуровского кунака, что бросался на Джамбулата с шашкой, и от которого брат лихо отбивался, лёжа под своим конём, после чего к нему подобрался сзади убийца с кинжалом.

– Это точно он? – спросил Хас-Магомед.

– Точно, ошибки быть не может, – уверенно отвечал Апти-Арса. – Трудно не узнать такую рожу – глаза косые, бородёнка редкая.

– И ты считаешь, он в пылу боя видел, кто зарезал Джамбулата?

– Это произошло прямо у него на глазах. Судя по тому, как слаженно они действовали, я делаю вывод, что он знаком с убийцей давно.

– Тогда это тот, кто нам сейчас нужен, – заключил Хас-Магомед.

Хас-Магомед был закутан в башлык и бурку, Апти-Арса накинул на голову капюшон. Изображая непринуждённый разговор двух торговцев овчиной, они незаметно следовали за косым алхазуровцем, растворившись среди толпы, держа того на расстоянии и не привлекая к себе его внимания. Он шёл далеко впереди, задача преследователей состояла в том, чтобы успевать выглядывать его, проследить за ним до безлюдного места и там застать врасплох.

Они дошли до мечети. Им казалось, что косой вот-вот зайдёт туда, но вместо этого он свернул направо и нырнул в проулок между домами. Хас-Магомед и Апти-Арса ускорили шаг. Они тоже вошли в узкий проулок и, увидев алхазуровца уже в самом конце прохода, Хас-Магомед резко окликнул его:

– Добрый человек, постой!

Тот обернулся на них в недоумении.

– Ты обронил! – не растерявшись, крикнул Апти-Арса, наклонился, сделал вид, что поднял с земли нечто ценное, а сам вертел в руке камень, удачно поместившийся в ладонь.

Косой рассмеялся, благодарно улыбнулся и ответил:

– А я бы и не заметил! – после чего пошёл к ним навстречу.

Когда он приблизился достаточно, то взглянул в лицо Хас-Магомеда и мгновенно узнал его. Но было поздно. Хас-Магомед быстрым движением выхватил из-под бурки кинжал, приставил к горлу косого, а Апти-Арса подскочил сзади и ударил того камнем по затылку. Косой зашатался и повалился наземь. Апти-Арса выпустил камень из руки и ловко подхватил его, делая вид для возможных свидетелей, словно тащит упившегося вдрызг кунака.

Они вынесли алхазуровца из аула, создавая видимость заботы о пьяном приятеле, весело и громко хохоча над ним, а затем погрузили в седло и увезли в свой лагерь на наблюдательном холме.

Похищенный очнулся через несколько часов связанным, в окружении недобрых лиц. Против него сидел на земле Хас-Магомед, сложив ноги по-турецки и ковыряя в зубах кинжалом, отнятым у пленника.

– Назовись нам и скажи, к какому тейпу принадлежишь, – холодным и суровым голосом произнёс Хас-Магомед.

Косоглазый оттопырил усы и просипел:

– Я Сурхо, сын Хож-Ахмеда, родом из Гелдагана, происхожу из тейпа Ялхо.

– Хорошо. Если ты и дальше будешь честно отвечать на мои вопросы, то мы тебя отпустим, – пообещал Хас-Магомед.

– Мне лгать уже незачем, – признал Сурхо, сознавая бедственность своего положения, оглядывая косыми глазами семерых похитителей и глухое место, в которое его завезли.

– Тогда отвечай: знал ли ты Алхазура из Харачоя?

– Знал, – подтвердил Сурхо. – Мы с ним были кунаки.

– Помогал ли ты ему в похищении моей невесты?

– Помогал.

– Тогда назови мне имена ближайших людей Алхазура, помогавших ему в похищении, которых может сейчас покрывать его родня. Назови мне и его родственников, что шли на чёрное дело и знали, что тем самым нарушают наши древние адаты, – ледяным тоном говорил Хас-Магомед.

– Этого я вам никогда не скажу, – понурил голову Сурхо. – Хоть пытайте меня, хоть режьте. Если надо погибнуть за них – я погибну и смиряюсь со своей участью.

– Очень жаль, – покачал головой Хас-Магомед. – Потому что если мы не выясним их имён, то не станем тебя убивать. О, нет! Это было бы слишком легко. Клянусь Аллахом, если я не сумею развязать твой поганый язык, то завтра же отправлюсь в Гелдаган и вырежу всех мужчин твоего рода, а их головы принесу тебе. Если ты думаешь, что я не могу этого, если ты мне не веришь, то тебе предстоит увидеть то, о чём я говорю, собственными косыми глазами. Последний раз повторяю: назови имена главных помощников Алхазура в похищении Айшат!

Горло Сурхо засохло, он долго молчал, потупив голову, затем нервно сглотнул слюну и проговорил:

– Помимо меня, из самых близких к Алхазуру людей, там были его младшие братья Солтахан и Артаган, его двоюродные братья Орцхо и Хамзат, а из самых верных кунаков – я, Сурхо, и ещё двое: Тумсо и Язид. С Тумсо они ещё вдобавок породнились полгода тому назад, он женился на сестре Алхазура.

Теперь всё вставало на свои места. Сыновья Асхаба и Джамбека сделали вывод, что Артаган мог покрывать истинного убийцу только в том случае, если его особенно заботило благополучие близкого человека. Он боялся выдать мужа их общей с Алхазуром сестры. Убийца был определён, но Хас-Магомед желал найти этой догадке подтверждение.

– Ответь мне на ещё один вопрос, и мы отпустим тебя, – сказал Хас-Магомед. – В день битвы, когда мы настигли вас, перед тобой лежал воин, придавленный упавшим конём. Ты бросался на него с шашкой, а сзади к нему подкрался ползком раненый харачоевец и зарезал. Скажи мне, Сурхо, кто это был?

Глаза Сурхо намокли, он обратил их ввысь и ответил:

– О, Аллах, прости меня! Это был Тумсо, муж сестры Алхазура!

Мансур сжал кулаки и сделал окончательный вывод:

– Именно поэтому Артаган и скрывал его от нас, чтобы не сделать свою сестру вдовой, как этот змей сделал вдовой нашу сестру, убив Джамбулата!

– Где живёт этот Тумсо? – наливаясь праведным гневом, спросил Апти-Арса. Хас-Магомед попросил его успокоиться и сказал, глядя прямо в глаза Сурхо:

– Я пообещал, что задам тебе последний вопрос и когда ты ответишь на него, мы отпустим тебя. Мы отпускаем тебя, – Хас-Магомед тотчас перерезал путы на руках и ногах Сурхо. – Теперь, когда мы знаем имя убийцы и какое отношение он имеет к семье Алхазура, найти его будет очень просто. Но мне бы не хотелось, чтобы его неповинная родня пострадала. Если ты считаешь себя его другом, то предупреди Тумсо о том, что мы знаем, как его найти и непременно отомстим. Пусть не сомневается в этом. Он может прожить свой век, как шакал, прячась от нас и оглядываясь, страшась сомкнуть глаза, а может поступить, как мужчина. И если он мужчина, то обязательно придёт к нам сам. Ему нужно будет явиться через три дня к роднику в роще близ Наурлоя, к тому самому месту, где вы схватили мою невесту и украли. Передай Тумсо, чтобы он пришёл туда на закате один, если ему хватит смелости.

– Даю слово, – ответил Сурхо, – я передам Тумсо твои слова.

– Хорошо. Мы будем ждать его.

Пленнику дали уйти. Через три дня Хас-Магомед, Мансур и Салман вместе с Хамидом, Курбаном, Апти-Арсой и Садо стояли у наурлоевского родника и ждали. На закате Тумсо пришёл один. Он увидел вооружённых людей, сошёл со своего коня и в полном смирении приблизился к ним.

– Ты и есть Тумсо? – спросил Хас-Магомед.

– Да, это я, – ответил Тумсо.

Мансур внимательно изучил его и подтвердил:

– Да, я узнаю его лицо, это он зарезал Джамбулата.

Тумсо был бледен, с трудом держался на ногах от страха, но не показывал своих чувств. Он знал, что пришёл на смерть и мужественно смотрел ей в глаза.

– Он ваш, – сказал Хас-Магомед братьям Джамбулата.

Они засучили рукава, с гулким лязгом одновременно выхватили из ножен кинжалы и окружили Тумсо. Он стоял неподвижно. Братья с остервенением набросились на него, и каждый нанёс по удару. Хамид ударил в живот, Курбан в грудь, Апти-Арса – в бок, а Садо перерезал ему горло одним махом. Тумсо тотчас опрокинулся навзничь, на ногу Хас-Магомеда, глаза его пристально и серьёзно смотрели в розовое небо; рот с выдающейся, как у ребёнка, верхней губой дёргался, не раскрываясь. Хас-Магомед выпростал из-под него ногу и вздохнул спокойно:

– Вот и кончено.

Джамбулат был отомщён. Вечером его братья вместе с Хас-Магомедом явились к Аймани и сообщили о том, что справедливость восторжествовала. Беременная вдова долго обнимала их и благодарила, слёзы против её же воли катились по бледным, впавшим щекам. Она накормила их и проводила братьев покойного мужа. Оставшись наедине с Хас-Магомедом, глаза её воспламенились, и она внезапно вопросила:

– Как он умер?

– Кто? – непонимающе посмотрел на неё Хас-Магомед.

– Этот змей Тумсо. Как вы его убили? Он долго мучился?

– Тебе ни к чему знать это, – нахмурился брат. – Не должно женщине задаваться такими вопросами.

– Я имею право знать, – процедила сквозь зубы Аймани, сжимая руки в кулаки.

– Нет, тебе это не нужно. Достаточно и того, что он мёртв. Я сдержал слово, смерть твоего мужа не осталась безнаказанной.

– Я благодарна тебе, дорогой брат, но всё же...

– Нет, – отрезал Хас-Магомед, встал, простился с сестрой и быстро ушёл.

Аймани осталась в доме одна. Скоро гнев сошёл с её сердца, и она долго терзалась от того, что дала ему волю. Боль в её душе смогла временно усмирить лишь молитва.

После этого Хас-Магомед пошёл к отцу и рассказал ему, что с убийцей Джамбулата покончено. Асхаб терпеливо выслушал, затем велел сыну оставить на время суетные мысли и пригласил его вместе совершить намаз. Они оба испытывали в тот вечер особенное расположение к выполнению обязательного поклонения.

После совершения намаза, от которого у обоих полегчало на сердце, они долго и с удовольствием молчали, думая о Всевышнем. Потом отец сидел на полу и с благодушным выражением лица перебирал свои чётки, многократно повторяя про себя прославления Аллаха.

Удовлетворившись сполна чувством долга, выполненного с наслаждением, они заговорили.

– Что теперь будем делать? – спросил Хас-Магомед отца.

Асхаб всё ещё привычно перебирал чётки, это его успокаивало. Потом задумчиво произнёс:

– Пусть этот Тумсо и наказан, а всё же наш спор с семьёй Алхазура не разрешён. Да, Алхазур убит так же, как и Зелимхан, но их смерти не равноценны, ведь он и его брат действовали вопреки шариату и нашим обычаям, а потому вина Артагана не искуплена до конца. Надо ехать к Солтамураду с нашими старейшинами, лишь так мы добьёмся справедливого решения.

– А если Артаган уже сбежал, узнав о смерти Тумсо?

– Не сбежал, – отмёл такую возможность Асхаб. – Хоть я и мало знаю Солтамурада, но верю, что он – человек чести, и не позволил бы своему сыну уйти от наказания, если он того заслуживает.

– Почему ты так уверен в этом?

– Не могу назвать себя мудрецом, но в людях я разбираюсь. Сердце подсказывает мне, что никто теперь не будет прятаться или покрывать кого-либо, если виновник гибели Джамбулата мёртв. Нам всем остаётся лишь договориться.

– Договориться? – оторопел Хас-Магомед. – Тебя ли я слышу, отец? Договориться с убийцей твоего сына?

– Солтамурад тоже потерял сына, а смерть Артагана не вернёт нам Зелимхана, – спокойно отвечал Асхаб. – Мы должны поступить так, как нам велят древние адаты и не откланяться от них, сын мой. Мне важно, чтобы ты понимал это. Ты это понимаешь?

– Понимаю, – смиренно склонил голову Хас-Магомед, преклоняясь перед волей отца и вверяя судьбу Артагана Аллаху.

Через два дня Асхаб вместе с сыновьями вновь прибыл в Харачой, но теперь с ними были и старейшины. Также вызвался присутствовать Байсангур. Хотя Хас-Магомед и объяснял кунаку, что его присутствие не обязательно, тот всё же приехал, желая засвидетельствовать разрешение столь острого вопроса, грозящего перейти в ещё более страшную вражду.

Семьи Асхаба и Солтамурада вновь встретились. На сей раз Солтамурад счёл невозможным держать гостей, хоть и незваных, на пороге, а потому пригласил их вместе со старейшинами в саклю. Затем он позвал стариков и своего рода. Встреча была многолюдной и продолжалась целый день.

В первую очередь Асхаб сообщил Солтамураду и его сыновьям, что Тумсо, убийца Джамбулата, был выслежен и убит. «Я потерял зятя, теперь и ты потерял зятя» – так завершил свою речь Асхаб.

Тогда позвали и родню Тумсо, сражённую горем. Поначалу они были настроены к Асхабу и его сыновьям воинственно и непреклонно. И всё же, когда им поведали о том, что их родственник пролил кровь первым, помогая кунаку в чёрном деле, и сам навлёк на себя участь кровника, родные его отказались мстить и лишь спросили, где искать его тело. Им подсказали, и они удалились, вынеся груз этих ужасных новостей с достоинством и не имея никаких вопросов к семье Асхаба, ведь его сторона в их глазах выглядела наиболее пострадавшей.

Оставалось решить лишь два вопроса: как Артаган намерен отвечать за свои слова ложной клятвы и как семья Солтамурада представляет себе выход из сложившегося положения, беря во внимание коварное похищение Айшат Алхазуром и гибель Зелимхана за справедливое дело от рук беззаконника Артагана. Однако решить эти вопросы в тот же день оказалось невозможным, слишком много противоречий стояло на пути к истине.

Четыре месяца уважаемые старейшины, выполнявшие роль посредников, приходили в дома кровников и уговаривали их примириться. Венцом всех многодневных хождений и мучительных переговоров стало общее решение:

Во-первых, хоть Артаган и заявлял о своей готовности дать ложную клятву на Священном Коране, дабы защитить мужа своей сестры, он этого не сделал или не успел сделать, а потому ему не следует отвечать за это ни перед кем, кроме Аллаха;

Во-вторых, семье Асхаба и семье Солтамурада необходимо было примириться и остановить кровопролитие, так как оба отца потеряли сыновей-первенцев;

В-третьих, так как сын Солтамурада погиб, нарушая все возможные законы, а сын Асхаба – отстаивая честь брата и его невесты, Артагану надлежало попросить прощения у Асхаба, его жены Зезаг, братьев и сестёр погибшего Зелимхана и передать им выкуп.

Такое решение удовлетворило обе семьи, к тому времени совершенно измученные друг другом.

Когда Асхаб и Солтамурад достигли принципиального согласия о примирении, то в назначенный день на большом собрании в нейтральном селе встретились представители одной и другой враждующих семей. С обеих сторон пришли десятки родственников, и собрание это было чрезвычайно многолюдным. Привели муллу. Туда же привели Артагана, как кровника, и облачили его в просторный плащ с капюшоном, скрывающий лицо. После окончания переговоров, – уже формальных, – родственники виновного в качестве выкупа пригнали много скота и коней, а самого кровника подвели к родственникам убитого. Последним, к кому подошёл Артаган, был Хас-Магомед. Он сорвал с Артагана капюшон, взял в руки нож и обрил недавнему врагу бороду. Тогда Солтамурад подвёл обритого Артагана к Асхабу. Асхаб, обращаясь к кровнику, произнёс от имени всей своей семьи: «Мы прощаем тебя. Больше ни тебе, ни твоим родным нет от нас угрозы. Больше мы не враги».

После этого Артаган обнял каждого близкого родственника убитого им Зелимхана. Выдержать это было трудно и родным погибшего, и самому Артагану, которому приходилось смотреть всей их семье в глаза. И всё же, невзирая на общую боль, примирение состоялось.

– С этого времени, – говорил Артаган, завершая встречу, – хоть и прощён, а я клянусь до конца дней оказывать вашей семье всякую помощь и знаки внимания, которые от меня потребуются. С этого времени мы не враги, а значит, что мой дом – ваш дом, моя сабля – ваша сабля, моя жизнь – ваша жизнь. Я никогда не откажу вам, чего бы вам не понадобилось.

– Мы принимаем твою клятву, – ответил Асхаб и они вновь, согласно обычаю, крепко обнялись.

Глава 11. Тишина над Хаккоем

За всё то время, что длились переговоры и тяжбы семьи Асхаба с семьёй Солтамурада, уже выдали замуж среднюю дочь Асет. Мужем ей стал Гошмазуко из Кулчароя, видный и осанистый джигит из зажиточной крестьянской семьи. Асхаб был вполне доволен зятем, Салман и Мансур скоро с ним сдружились, а вот Хас-Магомед – другое дело. Они с Гозмазуко сразу не сошлись характерами – оба были крутого и непреклонного нрава, а потому не ладили и редко общались. Когда провожали Асет в дом новых родственников, Хас-Магомед с Гошмазуко окончательно поссорились из-за какой-то мелочи, дело чуть было не дошло до драки, разняли отцы.

Потом женился Мансур, жена Салмана родила ему первенца. Вдову Зелимхана и их детей всячески поддерживали, Асхаб поселил их в своём доме. Не обошли вниманием и Хас-Магомеда с Айшат – на первое время им Асхаб выделил комнату и рядом небольшой участок земли. Хас-Магомед любил свободу и независимость, а потому не жалел денег, лишь бы скорее устроить собственное жильё и не засиживаться в родительском доме. На те средства, что у него имелись после возвращения домой из отряда Али-Умара, Хас-Магомед, как только женился, так на первое время возвёл турлучный дом. Вечером с Мансуром и Салманом расчистили лопатами и тяпкой место, где предполагалось строить дом, а рано утром вышли и разбили: пять шагов в ширину и шесть в длину. С лесом ему помогли родственники по матери –привезли готовые, очищенные столбы, а он купил лошадь с арбой. За неделю изготовили прутья для каркаса. Потом вся хаккоевская ребятня за один день сплела ему этот каркас. Покрыли дом соломой и обмазали. Заказал столяру, – хорошему отцовскому приятелю, – двери и окна. Каркас намазали заранее заготовленной глиной; глину месил сам при помощи купленной лошади. Затем отцовский брат, дядя Амерхан, сложил племяннику печку, вывел трубу, а Хас-Магомед ему подсобничал. Когда же он окреп и завёл своё хозяйство, стал подумывать уже о саманном домике на каменном цоколе, крытом красной черепицей. Но Айшат не могла нарадоваться старому домику, как муж уже предлагал ей новый, а потому попросила его повременить, чтобы они в нём ещё пожили. Хас-Магомед уступил, но при одном условии – если он обложит нынешний цоколь красной глиной, а потом глиной же поднимет пол. Так и сделали.

– А это ещё зачем? – спрашивала жена. Потом её вопрос повторяли и Салман с Мансуром.

– Такая глина хорошо противостоит сырости, а пол поднят на случай сильных дождей, чтобы дом не залило водой, – отвечал им Хас-Магомед.

– И где так научился? – интересовались братья.

– Я и не учился, – пожимал плечами Хас-Магомед, – мне Али-Умар рассказывал, а его в тюрьме научили.

– Насыщенная у вас была жизнь, – заметил Мансур.

– После всех наших скачек и погонь вы можете похвастаться тем же, – мрачно шутил Хас-Магомед.

У всех были дом и хозяйство, все ходили друг к другу в гости, работали и мирно жили. Всё Хаккое шло своим чередом. С этого времени Хас-Магомед дал себе зарок жить тихой и размеренной жизнью.

По старой привычке он вновь стал ходить в горы, потом на пешие прогулки стал брать и Мансура. В редкие дни, свободные от хозяйственных дел, они брали ружья, садились на коней и ехали в леса охотиться.

В лесах было тихо и лучисто. Весна призывала все расцветающие силы земли, распускалась вся растительность, но холода ещё давали о себе знать. Близнецы сидели возле костра у реки и по своей старой излюбленной традиции готовили уху из наловленной рыбы.

– Хас-Магомед, – решился спросить Мансур, – как тебе жилось в банде Али-Умара?

– Это была не банда, брат. Мы не были бандитами. Видишь, как мало ты понимаешь? Зачем тогда спрашиваешь? Оставь эти вопросы, – резко проговорил Хас-Магомед.

Мансур на время затих, но через несколько минут задал ещё один вопрос:

– А ты действительно людей убивал?

– Приходилось, – нехотя отвечал ему брат, – да вот только русские они были. Такого стыдиться не следует. И наши отцы с ними бились, и мы бьёмся.

– А за что мы бьёмся, Хас-Магомед?

– Как за что, брат? – удивился Хас-Магомед. – За свободу свою, за право жить на этой земле, как нам хочется. Мы живём здесь с незапамятных времён, а они пришли сюда позавчера и считают, что имеют такое же право на эту землю, как и мы. Но нет, они не имеют этого права. А знаешь, почему?

– Почему?

– А потому что когда мы согласимся с их правом на эту землю, то запишем себя в рабы русского царя. Скажи мне, брат, разве может быть нохчо чьим-то рабом?

– Не может.

– Конечно, не может. Поэтому истинный нохчо отдаст всё, умрёт, но не позволит обратить в рабство ни себя, ни своих близких. Пока русские не поймут этого, мы будем с ними воевать.

– Но ведь ты сам говорил, что решил покончить с прежней жизнью, жить по-новому, в мире и покое, – напомнил ему Мансур. – Разве можно сочетать это с войной, о которой ты говоришь?

Хас-Магомед задумался и ответил:

– Можно, брат. Можно и нужно. Ты спрашивал меня о том, как я жил с Али-Умаром ... это было лучшее время моей жизни.

– Тогда почему же ты вернулся?

– Не знаю. Я всегда хотел вернуться, но боялся чего-то. Али-Умар научил меня двум самым важным вещам. Первое, брат, чему он меня научил – никого и ничего не бойся, бойся только Аллаха.

– А второе?

– Второе? Запомни, что вся наша жизнь, тихая или громкая, мирная или беспокойная, но любая жизнь, брат, – это борьба. Пока ты борешься, ты живёшь. Когда сдаёшься – умираешь самой бесславной смертью.

Вечером они вернулись в аул, зашли к отцу, поделились добытой рыбой и дичью. Позднее зашёл Салман, мать подала на стол и они все вместе отужинали. Они разговорились, вспоминали прежнюю жизнь, смеялись и пели. Потом заговорили о Зелимхане, и всем стало тоскливо на душе. Мать молча убрала посуду и ушла в свою комнату. Она не показывала этого, но и Асхаб, и сыновья знали, что там она тихонько плакала.

К ночи все разошлись, Хас-Магомед пошёл домой. Войдя, он увидел Айшат. На лице её читалось какое-то волнение, руки не находили себе места. Когда пришёл муж, она тотчас поднялась к нему.

– Хас-Магомед! – позвала она его.

– Любовь моя, почему ты не спишь? Что с тобой? – осторожно взял её за руку Хас-Магомед.

– Я ждала тебя и не могла уснуть одна, – голос её звучал так, словно она была одновременно напугана и вместе с тем счастлива.

– Ну, вот я пришёл, можно и спать, – улыбнулся ей муж и ласково поцеловал.

– Мне нужно тебе кое-что сказать, – робела Айшат, и вместе с тем что-то подталкивало её к решительному шагу. – Это очень важно.

– Что, любимая? Что случилось? Ты нездорова? – встревожился Хас-Магомед и заглянул ей в лицо.

Больше всего на свете он боялся однажды заглянуть ей в лицо, в глаза, и не обнаружить прежней любви к нему. Но лицо Айшат зарделось румянцем, а глаза её сделались тёплыми, затем увлажнились.

– Кажется, я жду ребёнка, – вымолвила Айшат. – Твоя мама сказала, что все признаки налицо, но я попросила её не говорить тебе, хотела сама!..

– Родная моя! – радостно вскрикнул Хас-Магомед и заключил жену в самые нежные объятия, на какие только был способен. – Как давно?! О, Аллах всемогущий!

Оба залились радостным смехом и долго не могли насмотреться друг на друга.

– Я должен рассказать всем! – решил Хас-Магомед, голос его смягчился, глаза его искрились, а ноги стали особенно пружинисты. – Я скоро вернусь!

– Беги, любимый, расскажи всем! – смеялась вслед ему Айшат и хлопала в ладоши. – Я жду тебя!

– Я совсем скоро вернусь! – уже издалека восклицал счастливый Хас-Магомед.

Через полчаса уже весь аул плясал и плакал от счастья, волнующая весть облетела родственников и соседей с неимоверной быстротой. Отовсюду слышались поздравления, смех, песни и музыка. Асхаб и Зезаг поспешили обрадовать всех, кого только могли. В тот же вечер возник вопрос выбора имени ребёнка, хотя все прекрасно знали, что впереди предстоят ещё многие месяцы приятных хлопот, прежде чем тот появится на свет.

Как и положено, перед сном Хас-Магомед совершил намаз, хотя и боялся, что на него не хватит сил после стольких переживаний. Однако после омовения он почувствовал бодрость и приступил к молитве с удовольствием. На сердце было чисто и радостно, всё внутри Хас-Магомеда запело от благоговения, когда он вознёс ладони, приставив большие пальцы к мочкам ушей, опустился на колени, опёршись на обе руки, коснулся лбом и носом ковра, а затем красиво протянул своим густым голосом: «Ал-л-лаху акбар», и поднялся в сидячее положение, а затем повторил земной поклон.

Ощущение полного душевного очищения и светлого покоя наполнили его душу. Когда намаз был завершён, Хас-Магомед поднялся, устремил смиренный взгляд в окно, на неохватное звёздное небо, и возблагодарил Аллаха за всё, что имел и за всё, что ему предстояло приобрести. В тот миг слёзы покатились по его щекам, и его посетила мысль о том, что жена обязательно подарит ему сына-первенца, а когда это случится, то они назовут его Зелимханом.

Теперь Хас-Магомед жалел о том, что называл время с отрядом Али-Умара лучшим в своей жизни. Лучшие времена только-только приоткрывали перед ним свои ворота. Хас-Магомед чувствовал это и каждое утро, просыпаясь в своём доме, видя рядом ещё спящую Айшат, ждущую от него сына, слыша за окном птичьи напевы, он благодарил Всевышнего за то, что позволил ему вкусить райских плодов в этой земной жизни ещё до начала следующей.

До рождения первенца Хас-Магомед решил скопить хороших денег, получше обустроить жилище. Он уже знал, чем будет зарабатывать, обо всём договорился. Через неделю ему пора было выезжать в Грузию для найма на работу охранником отар. Оружие обещали выдать на месте, конь должен был быть свой. Чёрный кабардинец уже изрядно постарел, но верно знал своё дело и ещё мог отскакать годик-другой, однако седло совсем рассыпалось в крах. Хас-Магомед поехал в Грозный за новым.

Гуляя по грозненскому рынку, он всюду торговался и присматривался. Остановился у импровизированного прилавка, блестящего дублёной кожей.

– Сколько хочешь за него? Ты его на показ поставил или на продажу? – шутил Хас-Магомед, указывая на картонный ценник.

В это время его сзади окликнули по-чеченски:

– Хас-Магомед, это ты?

– Да, – развернулся он к говорившему, но тот, который его окликнул, юркнул в толпу и исчез, а сам Хас-Магомед оказался прямо перед урядником и тремя казаками. Увидев форменные черкески и погоны, он мгновенно отшатнулся. Выражение вражды и испуга промелькнули в его чёрных глазах, загоревшихся под тёмными бровями. Затем он выпрямился, быстрым и привычным движением тронул ручку кинжала и ещё раз оглянул казаков, останавливая на каждом мгновенный взгляд, острый, ясный и испытующий. Всё это продолжалось две-три секунды.

– Вот ты, голубчик, нам и нужен!

Хас-Магомед сделал вид, будто не понимает по-русски:

– А?

– В управление-с, – громко проговорил усатый урядник, словно обращался к глухому. – Там тебя давно хотят видеть!

– Какой? – нахмурился Хас-Магомед, предчувствуя недоброе.

– А такой! – начал передразнивать его акцент урядник. – В тюрьму поедещь, вот какой!

– Нэ поеду, – глухо произнёс Хас-Магомед, взгляд его сверкал и то и дело падал на кинжал.

– Поедешь, как миленький, – заметив направление его взгляда, урядник вытащил кинжал из ножен Хас-Магомеда. – Будешь не кинжалом махать, а кандалами звенеть! Обыщите-с.

Казаки ощупали по бокам, другого оружия не нашли.

– Щто я сдэлал вам? – спросил Хас-Магомед, никогда ещё не испытывавший такого унижения.

– На месте тебе всё объяснят, кунак. Двигай! – кричал урядник.

Внутри черкески у Хас-Магомеда под газырями был пришит кармашек, а в нём покоился маленький восьмизарядный пистолет. Мысль о нём успокоила Хас-Магомеда, когда его привели в управление. Там он увидел наурлоевского пристава Смолянинова и харачоевского пристава Ананьева. Его как будто ударило молнией – теперь он понял, в какую западню попал.

– Так-с, – причмокнул наурлоевский пристав. – Ну, что ж, молодчик, отгулялся ты, теперь не отвертишься. Говори прямо, кто помогал тебе?

– Нэ понымаю, – бросил Хас-Магомед.

– Не понимаешь? – заулыбался харачоевский пристав. – А вот мы всё понимаем, кровник. И всё знаем про твою кровную месть. Навёл у себя в горах порядок, а? Месть местью, а за убийство отвечать будешь по закону.

– Какой мэстъ? – вновь изображал непонимание Хас-Магомед.

– Слушай, хватит дурака валять! – потрясал пачкой документов Смолянинов. – Нам всё про вашу шайку известно: и про тебя, и про отца твоего, и про братьев. Они с тобой под суд пойдут, кровник, знай это!

– Мы нащ вопрос рещили, – объяснял горец. – У нас мир тэперь, всэ согласылись.

– Ну, как же ты не понимаешь, Магома? – нарочито нагло и небрежно вёл себя Ананьев. – Одно дело, что вы там между собою в горах решили и совсем другое, что решает государственный закон!

– Понимаешь, голубчик, – прояснил Смолянинов. – Быть может, вы свой спор и урегулировали, и примирились, но перед нами, по меньшей мере, убийство и похищение человека. На дороге к Харачою произошла стрельба, бесследно исчез Солтамурадов Алхазур, а недалеко от Наурлоя у родника найден труп – Гошмазукоев Тумсо. Надёжные источники предоставили нам сведения, что до его смерти вы пребывали в кровной вражде. Имеется свидетель, готовый тебя опознать и всё подтвердить.

И всё в голове Хас-Магомеда прояснилось – Сурхо! Только он мог донести старосте Наурлоя и тамошнему приставу о том, где, когда и кем будет убит Тумсо, ведь сам же и передал ему от Хас-Магомеда условия встречи.

– Таким образом, – противным голосом подытожил Ананьев. – Мы имеем полное юридическое основание для того, чтобы взять под арест тебя, Магома, отца твоего и оставшихся братьев. Тебе это понятно, Магома? За осуществление акта кровной мести грозит тебе Сибирь или Илецкая защита, там уж суд решит.

– Документы какие имеешь, кунак? Бумаги покажи, выкладывай! – рявкнул урядник.

– Докумэнт? – почему-то обрадовался Хас-Магомед. – Ест одын докумэнт. Я тэбэ покажу – ты мэня сразу отпустищь.

Казаки засмеялись, а урядник ухмыльнулся:

– Давай, давай свой чудо-документ!

– На, – спокойным движением Хас-Магомед запустил руку за пазуху, выхватил пистолет и стал стрелять во всех, кто находился в помещении. От раскатов стрельбы к зданию управления сбежались все ближайшие полицейские.

Глава 12. Вдалеке

Следствие не теряло больше ни дня, дело в срочном порядке было передано в суд. Судья не церемонился с Хас-Магомедом:

– Подсудимый, вы признаётесь в похищении Хож-Ахмедова Сурхо с целью получения сведений о местонахождении Гошмазукоева Тумсо и расправы над ним?

– Нэт.

– Имеются свидетели похищения.

– Оны врут.

– Признаётесь ли вы в убийстве Солтамурадова Алхазура?

– Нэт. Он сам упалъ с крутого обрыува.

– Как вы объясните обилие крови на месте преступления?

– Поранылся нэмножко.

– Признаётесь ли вы в убийстве Гошмазукоева Тумсо?

– Нэт.

– Имеется свидетель.

– Врёт, как парщивый собака.

– Признаётесь ли вы в убийстве урядника Шорохова, а также покушении на убийство пристава Смолянинова и пристава Ананьева и причинении тяжких ранений казакам при несении службы?

– Прызнаюсь.

– Подсудимый, почему вы напали на государственных должностных лиц при исполнении прямых обязанностей?

– Надоели.

– Надоели?

– Вели сэбя, как... – дальше последовала крепкая чеченская брань.

– За что вы убили урядника Шорохова?

– Грубий был.

– Подсудимый, признаёте ли вы себя виновным в убийстве Солтамурадова Алхазура, похищении Хож-Ахмедова Сурхо и совершении акта кровной мести в отношении Гошмазукоева Тумсо при соучастии ваших отца и братьев?

– Ты уже спращиувал. Нэт.

– Можете ли вы сказать что-либо в своё оправдание?

Далее вновь последовала отборная чеченская брань.

За осуществление акта кровной мести, похищение человека, нападение на государственных должностных лиц при исполнении обязанностей и убийство казачьего урядника Хас-Магомед был осуждён на одиннадцать лет в исправительные арестантские отделения и ссылку в Илецкую защиту.

Дни были однообразные, тянулись медленно, тяжко и душно. Ни минуты свободного времени, ни минуты одиночества. На работах – всегда под конвоем, дома – среди товарищей-арестантов. Он запомнил и удар плетьми по обнажённой спине, и высокие уборы офицеров, и сиплые возгласы: «Катай его! Жги его! Ну же! Шибче!». Даже это не могло обуздать и укротить Хас-Магомеда.

На всю жизнь он запомнил заснеженный вал защиты. Она согнула его и съёжила, покрыла руки мозолями, разодрала горло кашлем, но не сломила горский дух. Там он стал невзрачным на вид, исхудал, лицо было изрыто оспой. Походка стала вкрадчивая, маленькими шагами – всегда мешали кандалы, привычка осталась на всю жизнь. Он стал совершенно невозмутим. Именно так описывали его другие каторжники, у которых он стал настоящей легендой. В ссылке за Хас-Магомедом присматривал вздорный охранник. Сосед его однажды увидал, как тот охранник, размахивая шашкой, отступал к реке, а на него шёл молодой чеченец – с голыми руками и бешеными глазами. Наказали, но не сломали.

Один каторжник, которого все звали Орловым, всё лез и приставал к нему, всячески подшучивал и зазывал в драку. Хас-Магомед хотел было ответить, встал и пошёл на него, но тот достал из-за пазухи заточку и не позволил к себе приблизиться, испугался. Однажды во время отбоя Хас-Магомед подкрался к нему, пока тот спал, и принялся душить подушкой. Орлов долго и упорно сопротивлялся, стонал, хрипел, не в силах ничего поделать, почти выбился из сил и задохнулся, как вдруг чеченец убрал подушку с его лица, позволил отдышаться и шепнул на ухо:

– Еслы достал нож – рэжь, иначе зарэжут тэбя.

После чего пошёл обратно к себе спать. С той ночи Орлов больше не делал зла чеченцу.

Шёл обед. Орлов этот принёс к столу кипяточку и чаю, который имелся не у многих, и предложил отведать Хас-Магомеду, недавно проучившему очередного охранника и очередной раз наказанному за такое свершение.

– Вот-с, – поставил чайник бывший оскорбитель, – пейте, Хас-Магомед Асхабович!

– Ты тоже чай пэй, – предложил чеченец.

– И вы поделитесь? После всех моих пакостей? Ведь я вас травил, вы убить меня могли, а не убили! Почему? Ведь вы могли-с! Почему не убили? Чего взамен-то попросите?

– Нычего, – Хас-Магомед посмотрел на каторжника Орлова совершенно беззлобными, мягкими и чистыми глазами. – Выпэй со мной чай.

В барак вошёл вечно пьяный капитан и заорал во всё горло:

– Позвольте спросить, вы с каких доходов чаи тут распиваете? Откуда добыли?! Стало быть, у вас деньги водятся!.. – капитан прошёл к середине стола, где сидел Орлов, и резко прижал его к столу.

– Отпусты его. Зарэжу, – тихо и хладнокровно произнёс Хас-Магомед, поднимаясь, смиряя взглядом хмельного. Капитан тотчас отпустил каторжника и стушевался. Все служивые боялись и ненавидели Хас-Магомеда, а ссыльные со временем прониклись к нему большим уважением.

Капитан, оскорблённый Хас-Магомедом, через неопределённое время протрезвел и ужаснулся тому, что позволил так себя унизить. Он хотел провести чеченца через двадцать плетей, но не успел – пришёл приказ срочно перевести Хас-Магомеда в Грозный для пересмотра судебного решения. Следствию удалось выяснить многие новые подробности его дела, касательно акта кровной мести, и следователь хотел побеседовать с кровником лично. Уже тогда Хас-Магомед понимал, что когда он окажется в Грозном, на родной земле, то времени на раздумья больше не останется. Либо побег, либо верная смерть на каторге или в тюрьме.

Однако попав в Грозненскую тюрьму, Хас-Магомед нашёл, что условия содержания там в разы лучше, чем на каторге, и, прежде чем начать планировать свой побег, решил растянуть процесс следствия и отдохнуть от Илецкой ссылки. Ему прекрасно удавалось водить следователя за нос, чтобы выиграть себе время для побега, но и этого времени оставалось мало.

Арестантов вывели во двор на прогулку. Разминали свои тела после суточного сидения на одном месте. Кто ходил в одиночестве, кто парами. Все двигались, чтобы успеть насладиться движениями за короткое время ходьбы.

– Долго ли собирается нохчинский волк сидеть в этой вонючей яме? – речь была чеченская, но с русским выговором.

Хас-Магомед резко обернулся к говорившему, смерил его с головы до ног: хотел знать, кто забрасывает ему «крючок». С ним поравнялся русский лет тридцати, крепкого сложения. Это был единственный русский среди полной камеры чеченцев. Его недавно посадили к ним с расчётом на то, что живым не выйдет, но характер у него был сильный, всегда смотрел прямо своими большими голубыми глазами. Взгляд – сильный, мужской. Носил бороду, как у горцев, но русую. Про него знали, что он был из терских казаков, наиболее дружных с вайнахами, хотя сами чеченцы не усомнились бы признать его своим земляком, так преобразился он многолетним пребыванием среди горцев и увлечённый их жизнью. Наружно и говорить нечего: бритая голова, борода с подстриженными усами, загорелое лицо. На воле почти наверняка всегда ходил в черкеске. В тюрьму попал за попытку угона скота, незаконно отнятого у его брата в счёт неуплаченного долга, и убийство сельского пристава, угрожавшего братьям грязным доносом на них, если те не дадут большую взятку. Сообщник у него был чеченец, но казак не сдал кунака, хотя тот и подговорил его на убийство и теперь свободно гулял где-то, а сам он уже полгода находился в тюрьме.

Эти двое прогуливались вместе по двору так, чтобы о них не подумали ничего подозрительного, например, будто они «интересуются» друг другом. Один худой и чернявый шёл своим путём, а светлый, плотный, шёл, стараясь не мешать движению других, и то, что они оказались рядом – случайность.

– Неужели русый нащупал лаз? – спросил Хас-Магомед.

Русый стал обходить чернявого. Долго не смотрел на него. Глядел на стену и отвечал по-чеченски с русским выговором:

– За этой стеной – наша камера, а вон – каменный забор. За забором шумит речка, а дальше леса, горы – свобода! Нас отделяют от свободы эти две стены. Через одну можно пролезть, а чеченский волк валяется на нарах, его кусают клопы и блохи, ему дерзят надзиратели. Я-то думал, что нохчий – свободолюбивые люди, – демонстративно вздохнул казак.

Хас-Магомед прикусил губу от обиды. Как смел этот белобрысый давить на его чеченское самолюбие? Потом понял – издевается, шутит так. Вскоре разошлись, пошли по одному, но их глаза примечали, измеряли, рассчитывали. Под самый конец прогулки снова «встретились».

– Стена толстая, каменная, – бросил Хас-Магомед, глядя в небо.

– Дырку и в железе прогрызть можно, если нужно, – заметил русый, глядя в обратную сторону.

– Забор высокий. Даже самому ловкому не ухватиться за край.

– А тут всюду доски валяются: приставил – пошёл.

– Как звать тебя? – спросил перед уходом Хас-Магомед.

– Ермолаем зови.

Камера была битком набита людьми – большинство составляли чеченцы, несколько ингушей, два ногайца, один татарин и один русский Ермолай. Когда начали рыть подкоп, то никто не донёс. Более того – помогали, чем могли. Нарочно шумели, пели, землю выносили в туалет. У русского старика выменяли железную ложку на мешок табака. Завладев этим оружием, Хас-Магомед совершил омовение, потом намаз в два ракаата и полез под нары. Ермолай находился у двери, проверял угол обзора. Стоящему у двери надзирателю было не видно человека под нарами. Рыли подкоп вчетвером: Ермолай, Хас-Магомед и ещё два прытких молодых чеченца.

– Карманы тщательно отряхивать, следов пыли не оставлять. Помните, что нас досматривают и если хоть один камушек найдут – от подозрений не уйдём, – говорил чеченцам Ермолай. Он был старше остальных, потому его слушали.

Чеченцы-сокамерники садились в круг и запевали зикр. Надзиратели и охранники, многие из которых тоже были чеченцами, слушали с удовольствием. Под размеренный темп зикра рыли подкоп. Если зикр сопровождался тихим похлопыванием – это был сигнал быть настороже. Если ускоряли темп и запевали громче – надо было вылезать, кто-то направлялся по коридору в камеру и собирался открывать дверь.

В камере сидел угрюмый и болезненный ингуш. Он глубоко дышал и часто кашлял, хрипел и булькал. Как-то раз он поманил Хас-Магомеда к себе, а когда тот подошёл, то показал, чтобы сел рядом, спиной к людям. Всё было понятно без слов. Ингуш снял башмак, протянул Хас-Магомеду и показал, чтоб тот надавил. Чеченец надавил рукой там, где находилась пятка, у носка вылезло острое стальное жало. Вытянул. Оказалось – маленький кинжальчик из отборной стали. Им можно было копать ещё быстрее, чем ложкой. Хас-Магомед спрятал драгоценное орудие и сказал:

– Гашлуко, с нами пойдёшь.

– Я копать не смогу, – сказал больной ингуш и закашлялся. – Сил нет. Скоро умру. Хочу умереть свободным человеком, где угодно, только не здесь.

– Пойдёшь с нами, – дал слово Хас-Магомед.

Работа пошла заметно быстрее. За следующую «смену» Хас-Магомеду удалось выгрызть два больших булыжника. Думали, куда же их деть. Ермолай решил в два счёта: тихо спустил их в парашу. В камере была традиция, по которой парашу выносили по очереди самые молодые, избавив от этого старших. Надзиратели открывали камеру, двое молодых брали парашу и шли сами по коридору до уборной. Их обычно не сопровождали, не видя в этом необходимости.

– Кому придёт в голову заглядывать в зловонную парашу? – гордился своей удачной придумкой Ермолай.

– Да, русый, – усмехался Хас-Магомед и хвалил его смекалку. – Голова у тебя явно на плечах посажена не только для того, чтобы папаху носить!

Через несколько дней работа была закончена. Выбравшись из камеры, Хас-Магомед стремглав бросился к забору. Пробегая мимо уборной будки, заметил широкую и длинную доску, совсем новую, прибитую сбоку. Он подскочил, ухватился руками, упёрся одной ногой и рванул во всю прыть. Гвоздь жалостливо заскулил. Доска оторвалась. Вскочив, он мигом оказался у стены. Приставил доску, взобрался наверх и спрыгнул вниз. Встал на ноги, отряхнулся и увидел в десяти шагах спину часового с винтовкой на плече. Часовой развернулся на шум и встретился лицом к лицу с чеченцем.

– Тс-с! – цыкнул на него Хас-Магомед, приставил ножик к горлу правой рукой, а левой снял с его плеча винтовку со штыком, затем прижал рукой к стене. – Хочещь жить – молчи!

– Молчу! Молчу! Не убивай!

– Молчи!

Со стены стали прыгать остальные. Предпоследним прыгнул ингуш Гашлуко. За ним – Ермолай.

– Этого убить? – спросил Хас-Магомед у тамады.

– Не надо крови, – сказал Ермолай. – С собой заберём. Перейдём реку – отпустим.

Хас-Магомед кивнул.

Побежали к реке. Ингуш Гашлуко задыхался и отставал. Тогда Хас-Магомед посадил его на спину солдату, заставил нести. Реку перешли вброд. Солдата, сняв с него ремень с подсумками для патронов и связав назад руки, оставили на берегу.

– Спэрва руки развяжи, потом в рэку лэзь, иначе утонэщь! – посоветовал ему Хас-Магомед и удалился вместе с беглецами.

К полуночи достигли лесной чащи, присели отдохнуть.

– Кто взял еду? – спросил Ермолай.

Все чеченцы достали по краюхе чёрного хлеба с сыром. Ермолай улыбнулся: один он ничего не додумался прихватить.

– Здесь наши пути расходятся, братья, – сказал казак.

Чеченцы душевно поблагодарили русого, пожали руки по-кавказски и пошли каждый своей дорогой.

– Баркалла, теперь под открытым небом умру! – часто задышал Гашлуко. – Храни вас Аллах!

– В добрый путь, – попрощался с ним Ермолай.

Хас-Магомед вернул ингушу Гашлуко то, что осталось от его кинжальчика. Тот не принял, оставил сокамернику на память и пошёл, куда глаза глядели.

Когда ингуш скрылся во мраке ночи, Хас-Магомед сказал Ермолаю:

– Я доволен тобой, как тамадой. Если бы ты полез в пролом первый, я бы в тебе усомнился: так поступает тот, кто больше боится за себя. Ты выпустил своих товарищей, сам пошёл последним. Так поступает настоящий кунак, – после этих слов Хас-Магомед протянул ему винтовку с подсумками, отнятые у часового.

– Себе оставь, твой законный трофей, – ответил Ермолай. – Это ты солдатика разоружил, пользуйся.

– Все трофеи тамаде, а уж он потом делит, – настаивал Хас-Магомед.

Казак отказался взять винтовку. Чеченец кивнул, пожал ему руку и направился в лишь ему известном направлении.

– Постой! – остановил его Ермолай.

Горец обернулся.

– Куда идёшь? – спросил казак.

– Сперва найду того, кто донёс на меня и отца с братьями, – ответил Хас-Магомед, – а потом пойду домой, в Хаккой.

– Вместе пойдём.

Глава 13. Вне закона

– Что это, как не провал нашей охранной системы, господа?! – вскрикнул начальник Грозненской тюрьмы, когда ему доложили о побеге. – Немедленно поднять повсеместную тревогу! Задействовать все возможные силы, доставить арестантов обратно в кратчайшие сроки! – кричал он, слушая донесение.

Побег этот был особенно дерзок, поскольку Грозненская тюрьма считалась до того дня неприступной, мало кому удавалось сбежать из неё. Тревога была дана везде – от Грозного до Владикавказа. В погоню за беглецами были посланы не только казаки, но и милиционеры из лояльных царской власти аулов. За головы Хас-Магомеда и Ермолая было объявлено по тысяче рублей награды. Значительный отряд конных казаков поскакал за приставом, дабы отыскать и изловить бежавших.

К тому времени Хас-Магомед и Ермолай уже достигли Харачоя.

– Здесь живёт мой старый знакомый по имени Артаган, когда-то мы были кровными врагами, – говорил Хас-Магомед. – Но потом мы примирились, и с тех пор он поклялся оказывать мне и моей семье любую помощь. Если он не поможет нам укрыться в этой местности, то не поможет никто.

– А ты уверен, что он не нарушит своё слово? – с подозрением отнёсся к столь отчаянному плану Ермолай. – Что если он нас сдаст?

– Он не сдаст, иначе на него падёт самый страшный позор, – отвечал Хас-Магомед. – Представители властей и не подумают искать нас в Харачое, а если и наведаются сюда, то не задержатся. Так мы выиграем себе время для того, чтобы уйти в горы и затаиться там на несколько месяцев.

Смеркалось. Они постучали в дверь нужного дома. Открыл Артаган и сразу всё понял. Он знал и об аресте Хас-Магомеда и его семьи, и о ссылке в Илецкую защиту.

– Ас-саляму алейкум, – приветствовал хозяина Хас-Магомед.

– Уа алейкум ас-салям, – ответил Артаган и прищурился. – Кто это с тобой, Хас-Магомед? Он русский?

– Это кунак, он жизнь мне спас, – сказал беглец.

Артаган кивнул и проговорил:

– Проходите скорее в дом, вас везде ищут.

В доме Артагана была подвальная кладовая. Он открыл люк, и беглецы спустились по короткой лестнице в полумрак.

– Сидите здесь. Я отопру, когда пойму, что опасность миновала. На полках найдёте еду.

После этого полоска света исчезла, люк захлопнулся, и они оказались в кромешной тьме. Со временем их глаза привыкли к темноте, и они стали осматривать полки, выбирать, чем угоститься.

Артаган тем временем снял со стены ковёр, покрыл им запертый люк и подвинул на него сундук. Через минуту в дверь постучали с крыльца. Хозяин увидел в окне, выходящем на крыльцо, старшину аула, двух казаков и трёх милиционеров из числа аульчан. Пошёл открывать.

– Ас-саляму алейкум уа-рахматуллахи уа-баракятух, – приветствовал хозяина дома староста.

– Уа алейкум ас-салям уа-рахматуллахи уа-баракятух, – доброжелательно ответил Артаган. – Как поживаешь, Бекмурза?

– Бывало и лучше, мой хороший, – покачал головой и печально улыбнулся старик Бекмурза, уставший от груза своей должности. – Ты, наверное, знаешь, что твой бывший кровник сбежал вчера ночью из Грозненской тюрьмы?

– Да, слышал.

– Ну, вот мы его и ищем. Прочёсываем везде и всюду. Скажи, он к тебе не заходил случайно?

– С чего ему ко мне заходить? – усмехнулся Артаган.

– Мало ли, – и сам смеялся над такой догадкой староста. – Но ты ведь знаешь, как бывает. Вчера вы враги, сегодня примирились, а завтра уже чуть ли не родственники друг другу...

– Такого уговора у нас не было, – отрезал Артаган. – Я обещал их семье оказывать знаки внимания и материальную помощь, но речь не заходила о том, чтобы прятать у себя беглых заключённых. Прощение прощением, а зла друг от друга мы не забыли.

– Такое не забывается, – согласился старик Бекмурза. – И всё же, мой хороший, я попросил бы тебя нас впустить.

– Не веришь мне?

– Верю, верю, конечно! – уверял староста. – Но служителям закона необходимо в этом убедиться, понимаешь? Им не понять нашего жизненного уклада.

– Хорошо, – сказал Артаган и с готовностью впустил их в дом.

В доме они не задержались. После короткого осмотра казаки и милиционеры ушли. Староста остался выпить с хозяином чаю, говорили сугубо на свои темы: справлялись о здоровье родни, обсуждали хозяйственные дела, говорили о соседях. Старый Бекмурза то и дело жаловался Артагану на свою должность и грозился её оставить. Артаган его поддерживал, но вместе с тем отмечал, что не доверил бы такую должность никому другому в Харачое. Старику было приятно. Когда допили чай, хозяин настоял на том, чтобы староста остался на ужин, но тот вежливо отказался, объясняя это тем, что у него ещё много дел. Артаган проводил Бекмурзу до крыльца, и они тепло простились.

Беглецы слышали все эти разговоры из подвальной кладовой. Прошло примерно два часа. Когда окончательно стемнело, Артаган отодвинул сундук, снял ковёр и отворил люк.

– Они ушли, оставили в селе нескольких караульных. Дорога тоже под присмотром. Я выведу вас через задний двор к броду, – сказал Артаган и протянул Хас-Магомеду с Ермолаем свежую одежду. Они переоделись и выдвинулись за Артаганом.

Как и обещал, Артаган проводил их через лес к речному броду. Там он выдал им две сумки с припасами и два завёрнутых кинжала.

– Баркалла, Артаган, – сказал Хас-Магомед. – Я знал, что ты сдержишь своё слово. Храни тебя Аллах!

– Мой дом – твой дом, Хас-Магомед. Всегда знай это. Имейте в виду, что дороги сейчас небезопасны для вас. Пройдя брод, выйдете в горы. Там вас не достанут.

Напоследок Хас-Магомед спросил:

– Артаган, ты знаешь, где сейчас Сурхо?

– Нет, – ответил Артаган. – С тех пор, как он донёс на тебя, мы не общались. Он поступил бесчестно, обратившись к властям и пойдя против обычаев, подвергнув аресту твоего отца и братьев. Наверное, вы его сильно напугали, ибо прежде я был о нём другого мнения. Но думаю, если ваши странствия заведут вас в Беной, и вы расспросите тамошних людей, то не пожалеете.

Хас-Магомед поблагодарил его, и они сердечно попрощались, крепко пожали руки.

Наступил новый день, он прошёл в хождениях по лесистым вершинам. Горец и казак шли в своих мыслях и не сразу заметили, как солнце скрылось за горизонтом и как от гор к востоку потянулись длинные тени. Вода в близлежащей реке блестела как зеркало; в ней отражались кусты и прибрежные деревья. Казалось, что там, внизу, под водой, был такой же мир и такое же светлое небо.

Около речки они разделились. Ермолай пошёл в лагерь, а Хас-Магомед решил поохотиться. Он долго бродил по лесу и ничего не нашёл. Наконец, устал и повернул назад.

Вдруг в кустах что-то зашевелилось. Хас-Магомед замер и приготовил винтовку. Послышался лёгкий треск, и из листвы тихонько вышла на поляну горная козуля. Она стала щипать траву, и не заметила охотника. Хас-Магомед прицелился и выстрелил. Животное рванулось вперёд и сунулось мордой в землю. Через минуту жизнь оставила его. Хас-Магомед взял свой ремень, связал козуле ноги и взвалил на свои плечи. Тёплая кровь потекла на его шею. Тогда он опустил свою добычу и позвал Ермолая. Донеслись ответные крики. Он пришёл, и вместе они потащили козулю на палке.

Когда они дошли до лагеря, был уже полный вечер. Взошла луна и осветила лес и воду в реке. Кругом стояла тишина, лишь трава и листва слабо шелестели от ветра. Шум этот был столь однообразен, что привыкшее к нему ухо совсем не различало его. В лагере горел костёр; свет от него ложился на землю красными бликами и перемешивался с чёрными тенями и бледными лучами месяца, украдкой пробивавшимися сквозь ветви деревьев.

После охоты Хас-Магомед ощущал усталость. За ужином они с Ермолаем разговорились, притом почему-то говорили на русском.

– Почэму ты пощёл со мной, Ермолай? – спросил Хас-Магомед.

– Поодиночке нас разбить легко, – Ермолай показал горцу пальцы на своих руках, а потом сжал их в кулак: – Но когда мы вместе, то нас не одолеть целому свету. Плевать, двое нас, трое или четверо. Когда мы друг другу помогаем, то никакая напасть не страшна.

– Хорощо говорищь, Ермолай, – улыбнулся Хас-Магомед. – Ты говорищь, как мой отэц.

– У тебя необыкновенная судьба, Хас-Магомед, – проговорил Ермолай. – Хотя, пожалуй, и у меня незаурядная. Я ведь родился в казачьей станице, никогда не помышлял угонять скот или стрелять в приставов. Но всех нас подстерегает чья-то подлость. Мне всегда нравились местные жители, их нравы, обычаи. Мы, терские казаки, многое у вас переняли. Хотелось бы, чтоб не только мы, казаки, жили с вами в согласии. Ведь можно же жить по-соседски, не докучать друг другу, не стрелять. Ведь когда-нибудь умолкнет эхо большой войны и забудется она всеми.

– Когда русский на сэвер уйдёт, – сердито насупился Хас-Магомед.

– Я русский. Мне тоже на север надо уйти, даже если я здесь родился?

– Нэт, Ермолай, ты нэ такой, – отмахнулся Хас-Магомед. – Ты жизнь моя спас. Я благодарэн тэбе, ты мнэ кунак. Но остальной русский уйты должен. А ты ходы, куда хочещь, я защищу.

– Мне не нужна твоя защита, – сказал Ермолай. – Моя защита – Господь Бог. И всё же я верю, что мы сможем жить в мире.

– Мир? – блеснули глаза чеченца. – О какой мир ты говорищь? Русский прищёл к нам с войной.

– Довольно крови пролилось. По моему мнению, сохраниться должны и ваши древние обычаи, и царские законы. Одно не должно заниматься истреблением другого. Хоть я и сам нарушил закон, а всё же понимаю, что такой закон, пусть и дырявый, и узколобый, всяко лучше полного беззакония.

– Нэт. Это ты так думаещь. У нас свой закон. Ващ закон нам нэ нужен. Каждый хочет быть пастух, баран пасти. Кто даёт себя пасти, рэзать – бараны. Ты – нэ баран, ты слово дэржищь, ты смэлый, как нохчо. Если бы ващ царь был, как ты, мог бы война побэдыть.

– Он и так победил, хорошо это или плохо.

– Как посмотрэть. Если бы война побэдыть, мы бы с тобой не сыдэть тут. Долго война ещё быть. Мы, правоверные, освободыть земля нащих прэдков.

– Правоверные... а я, стало быть, неверный? Так? Ведь я христианин.

– Нэ путай, брат. Есть нэверный, а есть кунак. Нэверного рэзали и рэзать будем, будь он хоть хан, султан, щах, падищах или царь, а ты – кунак, брат мнэ.

– Между нами меньше различий, чем ты думаешь, Хас-Магомед. У нас с тобой один Бог и ты знаешь это. Если ты сумеешь доказать мне обратное, то завтра же я перейду в магометанскую веру и произнесу шахаду. Но этого не будет, ибо Бог у нас один единый и все мы перед ним в ответе. Я помог тебе бежать из тюрьмы, не задаваясь вопросом, во что ты веришь. Для меня это не важно. Мне важно человеку помочь, если я вижу, что он нуждается в этом. Ты такой же. Вчера вы с Артаганом находились в кровной вражде, а сегодня он нас от беды спасает. И если я, русский казак, – твой кунак, то это значит, что все мы можем жить в мире. И обязательно будем.

– Ах, еслы би всэ русский быть, как ты, Ермолай... посмотрим. На всё воля Аллаха.

Наконец он почувствовал, что веки его слипаются. Завернулся в одеяло и погрузился в сон.

Около полутора месяцев они укрывались в горах, жили охотой и никогда не останавливались на одном и том же месте дважды. Наконец, Хас-Магомед почувствовал, что время мести пришло.

Скрытые горные тропы вывели Хас-Магомеда и Ермолая к Беною. Село не было охвачено разъездами казаков и милиционеров, а потому они спокойно расположились неподалёку от него. Расспросы селян о Сурхо из Гелдагана ничего не принесли, кроме того, что его иногда видели на дороге к соседнему аулу, откуда он приезжал с товарами.

Днём и ночью горец и казак стерегли то место, где мог проехать доносчик и губитель семьи Хас-Магомеда.

На западе медленно угасала заря. Посиневший воздух приобрёл сонную неподвижность; долина приняла понурый и угрюмый вид и оказалась глубокой трещиной в горах.

Хас-Магомед и Ермолай, сидя под мостом близ Беноя, услышали цокот копыт. Хас-Магомед привёл в готовность свою винтовку и вышел из-под моста, перегородив дорогу всаднику. В седле с притороченными вьюками сидел Сурхо. Он остановил коня, а Хас-Магомед вскинул на него оружие и крикнул:

– Я Хас-Магомед Хаккоевский, сын Асхаба. Ты должен помнить меня, Сурхо. По твоей вине я провёл четыре долгих года в ссылке, мои отец и братья до сих пор в тюрьме. Ты донёс на нас властям, хотя я отпустил тебя живым, как и обещал, и лишь воздал по заслугам убийце моего родственника. Сойди с коня и приготовь своё оружие, я собираюсь отомстить за себя и свою семью!

Сурхо бросил вожжи, спешился и сказал:

– Ты прав, Хас-Магомед, я донёс на тебя и твоих родных, но потом тысячу раз пожалел об этом. Меня подтолкнула к тому твоя угроза расправиться с моими родными. Страх овладел мной и тогда я пошёл к старшине Наурлоя и тамошнему приставу. Я сделал это не из подлости или корысти, а боясь, что ты не успокоишься и причинишь вред моей семье. Я ошибся и все эти четыре года ходил к твоему следователю, уговаривал освободить вас всех. Свои свидетельские показания я забрал назад, доказал, что всё перепутал и указал на тебя напрасно. Мне удалось добиться твоего перевода из ссылки в тюрьму, дабы твоё наказание пересмотрели. И если бы ты не убил того урядника, Хас-Магомед, то клянусь Аллахом, мне бы удалось вытащить из тюрьмы и тебя, и твоего отца, и братьев. Но я виноват перед тобой, поэтому ты имеешь полное право забрать мою жизнь, не стану тебе в этом мешать!

После этих слов Сурхо бросил наземь ружьё, кинжал, пистолет, патроны и распростёр руки, готовясь принять выстрел в грудь. Но Хас-Магомед не выстрелил. Он забрал себе всё, что Сурхо бросил на землю, взял его коня и ответил:

– Я не стану убивать тебя, Сурхо. Прежде убил бы, но сейчас не стану. Лучше я заберу твоего коня. Ты потерял свою честь, а значит, потерял право называть себя горцем. Твой конь теперь мой. Иди домой и скажи своей жене о том, что её муж – бесчестный человек, который потерял право владеть своим конём и оружием и вместе с тем зваться мужчиной.

Это было величайшим унижением для горца. И всё же, Сурхо принял такое страшное наказание, ибо был искренен в своём признании и сознавал всю полноту своей вины. Расставшись с конём и оружием, он заплетающимися ногами побрёл домой, стыдливо опустив голову. На следующий день, не найдя утешения и не в силах взглянуть в глаза родным и соседям, он свёл счёты с жизнью.

Прошло ещё три месяца. Хас-Магомеду и Ермолаю встретился в их странствиях Бехо, старый приятель Асхаба. Он был рад видеть Хас-Магомеда живым и свободным и сообщил, что спустя полгода после его побега все поиски беглецов замерли. Милиционеры разошлись по своим аулам, а казаки и приставы, не сумев выследить бежавших арестантов по остывшим следам, окончательно разленились и даже перестали наблюдать за родным селением Хас-Магомеда. Это означало, что теперь он мог, наконец, вернуться домой и не бояться, что там его схватят. Хас-Магомед поблагодарил отцовского приятеля за ценнейшие сведения и вместе с Ермолаем они отправились в Хаккой.

Когда Хас-Магомед вернулся в родной аул, там его встретили как героя. Первым делом он зашёл к матери. Зезаг сразу узнала его, едва завидев на пороге, хоть он и значительно изменился за всё то время. Она плакала и смеялась, долго обнимала и нежно гладила сына, прижималась к нему, не веря своему счастью. Материнские слёзы блестящими каплями текли по его груди, и он сам был на грани того, чтобы дать волю чувствам, но сдержал себя, ласково улыбнулся матери и усадил на скамейку.

Хас-Магомед познакомил её с Ермолаем, представив его как своего кунака и спасителя. Казак скромно отрицал значимость своей роли в их воссоединении, но это не остановило Зезаг от того, чтобы отблагодарить сыновьего кунака всеми возможными словами.

Зезаг накормила их, а потом рассказала о прекрасной жизни Асет с её мужем Гошмазуко из Кулчароя, о замужестве младшей из сестёр Медни, затем о печальной судьбе Салмана – он скончался от брюшного тифа в то время, когда его этапировали в Сибирь. Затем поведала об отце и о том, что его отбывание срока во Владикавказской тюрьме подходило к концу и через несколько месяцев его должны были освободить. О Мансуре было известно мало. Ей сказали, что ему удалось сбежать из-под тюремного конвоя вместе с несколькими арестантами, и теперь он скрывался где-то в горах.

Хас-Магомед выслушал рассказ матери, от которого её постаревшие руки затряслись, успокоил её и пообещал, что обязательно найдёт Мансура и приведёт домой.

– Баркалла, мама, теперь мне пора к жене и сыну, – сказал Хас-Магомед, вставая из-за стола, засобиравшись к себе домой.

– Хас-Магомед! – остановила его Зезаг. – Дома ты не найдёшь ни жену, ни ребёнка!

Хас-Магомед обернулся, точно его ударили шашкой по голове, и уставился влажными глазами на мать:

– Где моя жена? Где мой ребёнок?

– Их забрали, сыночек, забрали Айшат и Бици, доченьку твою! Не сын у тебя, а дочь, дочь! – заплакала мать. – Забрали их, когда узнали о твоём побеге!

– Где они сейчас?

– Их держат в Веденской крепости, приказ отдал лично начальник Веденского округа – полковник Текаев! Это он там главный начальник, он их забрал, когда ты из тюрьмы сбежал, сыночек! Не ходи к нему! Не ходи, прошу!

Хас-Магомед молчал. Он не знал, что сказать матери. Не знал, что и думать. Он знал только, что теперь необходимо узнать об этом полковнике всё, что только возможно, и освободить жену и дочь.

Глава 14. Полковник Текаев

Над крутым и высоким берегом реки Хулхулау огромным каменным исполином возвышалась крепость Ведено, построенная царскими генералами для устрашения вольнолюбивых и постоянно волновавшихся горцев. Орудия, угрюмо выглядывающие из бойниц её мрачных башен, своими жерлами были направлены на окрестные аулы.

В то утро господин полковник проснулся сам, не дожидаясь прихода адъютанта, который обыкновенно будил его. Продрав глаза, он оглянул свою простенькую комнатку. Хотя сам полковник Григорий Константинович Текаев был осетин по происхождению, всё же комнатка была отделана в казачьем стиле: всё было чисто вымазано цветной глиной, на стенах – ковры, шашки, сабли, нагайки и ружья. Окна были маленькими с круглыми тусклыми стёклами, как в старинных церквях. Вокруг окон – красные отводы. В переднем углу – образа, под ними рабочий стол.

После пробуждения его мучила мигрень. Он считал, что главной причиной этой мигрени была плохая должность. Вдобавок к чину полковника и начальника Веденского округа, на него вдобавок упало бремя коменданта Веденской крепости. Сущая катастрофа. Нескончаемый ужас бумаг, рапортов, доносов, а кроме канцелярщины и бюрократии – постоянные стычки гарнизонных с местными, прошения, жалобы, пьяные выходки солдат, скандалы, ругань и проклятия. Помимо всех бед, фоном тянулась поимка беглецов из Грозненской тюрьмы, которые поставили на уши весь округ. Сперва удалось отловить двоих молодых чеченцев, вернее, они сами пришли сдаваться, когда их родных взяли под арест. Оставалось поймать какого-то одичавшего в горах казака Ермолая Свиридова и наглого каторжника Хас-Магомеда Асхабова, совершившего дерзкое убийство урядника прямо в грозненском управлении. Поиски этих двоих растянулись на целые полгода, и теперь всё совершенно заглохло, хотя под арест были взяты жена и дочь Хас-Магомеда. Иногда Текаев подумывал арестовать и остальную родню каторжника, но потом забывал об этом, погрязнув в бумажных вопросах. Вспоминал об этом только тогда, когда приходили письма от генерал-губернатора Оболенского, где он требовал свежего отчёта о поисках неуловимой парочки. В такие минуты Текаев подумывал застрелиться, лишь бы от него отстали с этими проклятыми беглецами.

Он закончил пять классов Владикавказского реального училища, потом окончил Новочеркасское казачье юнкерское училище, откуда был выпущен в звании подхорунжего. После этого служил в Кубанском пластунском батальоне. Через десять лет стал офицером Линейного конного полка Кубанского Войска второй Сводно-Казачьей дивизии, и его военная карьера стала скоро расти. Ещё через три года Текаев стал сотником второго Черноморского полка Казачьего Войска. Не успел очухаться, как оказался в звании полковника.

Придя на должность начальника Веденского округа, он обнаружил, что ему достался не округ, а, как он сам выражался: «горящая хата». Его предшественник, подполковник Суворов, никак не оправдал ношение своей фамилии – в бытность его начальником округа всюду творился беспредел: терские власти не могли эффективно преследовать абреков, открыто производились нападения на представителей администрации, устраивались погромы, царил чиновничий произвол, кумовство и взяточничество, что вызывало ещё большее недовольство горских крестьян. В горной Чечне орудовал известный Али-Умар. Под влиянием этого абрека горцы всё чаще отказывались подчиняться местному начальству, не платили налогов и уклонялись от исполнения других повинностей. Именно на суворовское управление выпали самые дерзкие ограбления банков и казённых учреждений. Сам же подполковник Суворов бесславно погиб от пули абрека Али-Умара, когда выезжал к реке купаться в компании своей любовницы, адъютанта, прислуги и хрипящих мопсов.

Григорий Константинович считал, что Суворов, будучи русским, не знал психологии чеченцев, и поэтому позволил им распуститься, не сумел их проучить и погиб по глупости. Текаев же во всеуслышание заявлял, что всю Чечню свернёт в бараний рог:

– Уж мне, в отличие от Суворова, Чечню бояться – грех. Горцы, говорите? Непокорные, говорите? Свободолюбивые, говорите? Я сам горец из казаков моздокских. И я возьмусь за этот чёртов округ, как горец! То, что для многих считается преступлением, для чеченца ремесло. Я сделаю так, чтобы моё имя стерегло наши края крепче цепей и укреплений, чтобы моё слово было на этой земле законом, вернее неизбежной смертью!

Новый начальник Веденского округа, имея большой опыт в усмирении непокорных горцев, начал восстанавливать управление при помощи особых военных команд, казаков и артиллерии, поставил во главе сёл и аулов старшин, лично назначал приставов. Родовой быт, право и мораль он стремился подавить неумолимостью руки царской администрации. В отношении преступников был беспощаден и не любил с ними церемоний. Его излюбленным методом наказания была ссылка. Только так, считал он, можно угомонить горца – удалить его подальше от родных гор. Именно полковник Текаев прославился тем, что изловил и уничтожил негодяя Али-Умара, убийцу своего предшественника, положил конец всей его шайке и вместе с тем надолго подавил чеченское абречество.

Сейчас же, когда славные дни его карьеры миновали, Текаев больше не рассчитывал на дальнейший рост и всё чаще подумывал об отставке. Полковнику было пятьдесят три года, он перенёс малярию, пять раз был ранен, а к сорока девяти годам его хватил апоплексический удар. Теперь ему с трудом удавалось писать, всё чаще он предпочитал, чтобы его приказы и распоряжения писались под диктовку. Иногда, ближе к вечеру, он уставал и диктовать – не находились нужные формулировки, путались в голове слова и фамилии.

Вот и опять мигрень. Опять противный стук в дверь. Опять вошёл набивший оскомину адъютант и отдал честь:

– Доброе утро, Ваше Высокоблагородие!

Опять весь день выслушивать жалобы на себя же самого, опять отдавать жестокие распоряжения. Надоело.

Утром шёл строевой смотр гарнизона.

– Здравствуйте, господа!

– Здравия желаем, Выше Высокоблагородие! – отрывистой скороговоркой обращались к господину полковнику солдаты, так что вместо «Ваше Высокоблагородие» получалось нечто вроде: «Ваш-высок-бродь!».

По обязанности коменданта он часто посещал главную гауптвахту, где весьма уютно за чаем и анекдотами отдыхали от тягот службы арестованные офицеры. Текаев расспрашивал каждого: «Как фамилия? Кем посажен? На сколько? За что?». Иногда совершенно неожиданно хвалил офицера за бравый, хотя и противозаконный поступок, иногда начинал кричать так, что его бывало слышно на улице. Но, накричавшись всласть, он без лишних переходов и пауз осведомлялся, откуда офицеру носят обед и сколько он за него платит. Случалось, что какой-нибудь заблудший подпоручик, присланный для долговременной отсидки из какого-нибудь захолустья, где даже не имелось собственной гауптвахты, признавался, что он по безденежью довольствуется из солдатского котла. Текаев немедленно распоряжался, чтобы бедняге носили обед из комендантского дома.

В Грозном он сблизился с семьёй своего покойного боевого товарища Савельева, и такими тесными узами привязался к савельевским детям, что для него стало душевной потребностью видеть их каждую неделю. Если случалось, что барышни выезжали куда-нибудь или служба задерживала самого полковника, то он искренне тосковал и не находил себе места в комнатах комендантского дома. Каждое лето он брал отпуск и проводил целый месяц в имении Савельевых, стоявшем на пятьдесят вёрст от Грозного.

Всю свою скрытую нежность души и потребность в сердечной любви полковник Текаев перенёс на Савельевскую детвору, всячески баловал их подарками. Сам он был когда-то женат, но так давно, что даже позабыл об этом. Ещё до назначения в Чечню жена сбежала от него с проезжим актёром, пленившись его молодостью и бархатной курткой. Полковник посылал ей пенсию вплоть до самой её смерти, но в дом к себе не пустил, несмотря на сцены раскаяния и слёзные письма. Их единственный сын Георгий воспитывался отцом в строгих, почти казарменных условиях, а потому отношения у них всегда были натянутые, хотя Григорий Константинович и гордился сыном, и хотел отечески приласкать, а всё же не показывал чувств. Двенадцать лет назад Георгий умер под Сочи от малярии, дослужившись до звания подпоручика. С той поры никто больше не видел на лице полковника улыбку.

Зная психологию горцев, он понимал, что для них нет ничего важнее семьи, особенно родителей и детей. Текаев и сам ощутил на себе боль потери ребёнка. Потому заключение жены и дочери Хас-Магомеда казались ему не только надёжным подспорьем в поимке беглеца, но и безусловной необходимостью.

Они содержались в Веденской крепости уже полгода. В полуразрушенной мечети устроили светские кельи для жён и сестёр горских преступников, задержанных до той поры, пока их мужья и братья не сдадутся во власть окружной администрации. В общей сложности в тех кельях находилось несколько десятков заложниц.

Айшат и её трёхлетняя дочь Бици были помещены в отдельную маленькую комнатку. В их комнатке стояла кровать без тюфяка, маленький столик, на нём кружка воды, возле стул, в большом медном шандале горела сальная свеча. Спали в обнимку. Сырость и холод пробирали до костей; солдат обещал принести сена.

С ребёнком было тяжко. Но Айшат, первые дни боявшаяся тесноты и тараканов, через неделю уже открыто жаловалась на гадких насекомых, на холод, требовала для себя и дочери дополнительные одеяла и пайки, да затопить наконец печку; солдат был отнюдь не зверь, с готовностью ходил в канцелярию просить разрешения на выдачу. Дежурный офицер велел сказать, что ни коменданта, ни адъютанта нет на месте, и что он под свою ответственность взять не может.

Маленькая Бици плакала, у неё замёрзли пальчики. Мать натирала их, как могла, старалась отогреть. Бедная Бици не умолкала – совсем озябла. Тогда Айшат не вытерпела и стала нарочито громко совершать намаз, особенно звонко протягивая: «Ал-л-л-лаху акбар!», затем до хрипоты повторяла: «Ля иляха илля Ллах!». Через минуту за стенами в соседних комнатах подхватили и тоже стали во весь голос повторять: «Ля иляха илля Ллах!». Высокие своды мечети охотно разносили шумное эхо по коридорам. Поднялся страшный гул женских голосов, вновь и вновь накатывал он с непримиримой силой.

– Что это за вопли?! – рассвирепел офицер, пытаясь перекричать хор и затыкая уши.

– Женщины кричат, ваше благородие! – отвечал солдат.

– Это я знаю-с! Чего им надобно?!

– Что, ваше благородие? – солдат поднёс ухо поближе к губам офицера.

– Болван! – заорал ему в ухо офицер. – Спрашиваю, чего им надобно?!

– А! Требуют улучшения условий содержания для жены и дочери Хас-Магомеда, ваше благородие!

– Хорошо, хорошо! Я спешно доложу господину полковнику, а ты вели им немедленно заткнуться!

– Есть, ваше благородие! – отдал честь солдат.

Когда о женском бунте доложили полковнику Текаеву, он разрешил выдавать Айшат и Бици двойные пайки, горячий чай и одеяла, устраивать им прогулки по двору. Он распорядился также затопить в их комнате печь.

Айшат было дозволено гулять с ребёнком два раза в сутки на дворе, окружённом оградой и цепью часовых, в сопровождении солдата и дежурного офицера.

– Боитесь, сбегу? – как бы говорила Айшат, когда глядела на своих сопроводителей торжествующим полудиким взглядом. Они всё понимали без слов, им даже становилось стыдно в такие мгновения. За это время они прониклись сочувствием и уважением к этой сильной горной женщине, всегда закутанной и покрытой, и полюбили её озорную трёхлетнюю дочку, но служба есть служба.

Жизнь шла однообразно, тихо, военная аккуратность придавала ей какую-то механическую правильность. Утром Айшат варила с помощью солдата кофе в печке; часов в девять являлся дежурный офицер, проверял комнату, спрашивал, всего ли им хватает. В час дня их кормили, притом кормили сносно. Бици снова начала набирать вес.

Периодически полковник справлялся о том, как поживает мятежница с дочкой. Он старался не делать поблажек никому, кроме матерей с детьми, поскольку детей любил, а своих у него теперь не было и, как он сам прискорбно заключил, уже не будет. Всего себя он посвятил военной карьере, а теперь эта карьера пожирала его здоровье и душу. Единственный, кто остался небезразличен полковнику, был его племянник Василий Текаев, поручик Конно-Дагестанского полка. Он с детства решил пойти по стопам дяди и всего себя отдал военной службе. Полковник гордился тем, что Василий сделал себе имя, не пользуясь его протекцией, уважал и ценил племянника, хотя по своему обыкновению не говорил этого напрямую. О его отношении говорило хотя бы то, что они состояли в регулярной переписке и письма от Василия были единственными на столе полковника, которые он перечитывал по нескольку раз с удовольствием.

Утром полковнику принесли ворох бумаг. Поверх всех лежало срочное донесение: впервые за полгода двое беглецов из Грозненской тюрьмы дали о себе знать – напали из засады на дилижанс, ограбили, застрелили всех охранников, на опустошённой карете пригвоздили издевательскую записку: «Начальнику Веденского округа, коменданту Веденской крепости полковнику Грише Текаеву горячий салям от Ермолая и Хас-Магомеда! Ждите в гости!». Текаев был в ярости и приказал вновь задействовать казаков и милицию из аулов.

Первую половину дня он провёл с адъютантом и секретарём канцелярии за бумагами, потом принимал у себя главного кадия, чиновников крепости с доносами, старшин крупных аулов с отчётами. Отобедал уже в доме Савельевых, где всегда был желанным гостем. Стол был богатый, в основном в кавказском вкусе. Потом он объезжал округ с ревизией, глубоким вечером вернулся в крепость.

В свой кабинет полковник попал лишь поздно ночью. Вставил ключ, который имелся лишь у него одного, повернул три раза, отворил дверь и нырнул в зияющую тьму комнаты. Окно было приоткрыто, из щели веяло ночной прохладой. Полковник вслепую, машинально прошёл к своему столу, скользнул по нему пальцами, ища спички, чтобы зажечь свечу. По памяти он нащупал коробок в правом нижнем углу стола, достал из него спичку, и собирался было ударить по тёрке, как вдруг позади него раздался резкий незнакомый голос:

– Тэкаев? – спросил кто-то с сильным чеченским акцентом.

Текаев стоял, не оборачиваясь. Незнакомец не представился и не предъявил никакие полномочия, хотя полковник понимал, что без оных оказаться в кабинете коменданта, причём в отсутствие хозяина, он не смог бы никак.

– Кто здесь? – ровным тоном произнёс полковник, сохраняя внешнее самообладание.

– Хас-Магомэд моё имя, – без лишних церемоний назвался незнакомец. – Я тот, кого ты ищещь. Двынещься – прыстрэлю.

– Чего ты хочешь?

– Отпусты мою жену и дочь, – щёлкнул пистолет в руке Хас-Магомеда. – Оны у тэбя засыдэлись.

– Мне незачем их отпускать, пока ты не сдашься, – ответил полковник.

– Повэрнись ко мнэ, я нэ хочу стрэлять в спину.

Полковник повернулся и спокойно сказал:

– Я уже не в том возрасте, чтобы бояться смерти, Хас-Магомед. Моя смерть не приблизит тебя к освобождению жены и дочери, и ты это знаешь. Хочешь голой мести – стреляй. Хочешь, чтобы я их выпустил – назови причину.

– Прычина есть, – промолвил Хас-Магомед. – Во-пеурвых, ты навэрняка помнищь Али-Умара.

– Конечно. Пять лет назад я лично взялся за этого абрека и его шайку. Никто из них не ушёл живым из-под огня моих ребят у Шали.

– Я ущёл, – сказал Хас-Магомед. – Я тоже был с ным. Вспомны Кизляр, Назрань, Грозный, всэ его громкие дэла. Я вездэ был с ным. Каждый отвлэкающий манёувр, каждый засада, каждый похищенный чиноувник, каждый взятый мещок дэнег – моя работа тоже. Нэдавний случай с дилижансом – моя самый безобыдный выходка. Но будэт ещё.

– Не сомневаюсь, – значительно изменился в лице полковник. – Что ж, сие весьма занятно. Это во-первых, а что же во-вторых?

– Во-втоурых, – оскалил зубы Хас-Магомед, – ты отпускаещь моих близких. Тэперь ты знаещь, кто я. Моя голоува дорого стоит. Сэйчас я уйду, но еслы ты отпустищь моих родных и дащь слоуво горца, щто больще ныкого из них нэ тронэщь и это дэло только мэжду нами, мужчинами, то я дам слоуво, щто когда ты найдёщь мэня в горах, я нэ стану больще сбэгать и прятаться.

– А если не найду?

– Еслы нэ найдёщь, то ты уже нэ тот, кто убил Али-Умара. Тогда ты докажещь мнэ и себэ, щто больще ничего нэ стоищь. Прикрыуваться дэтьми и женщинами лэгко, а принять выузов – трудно, но только так поступит настоящий горэц.

– И если я поймаю тебя в твоих горах, ты позволишь мне снять твою голову и отослать генерал-губернатору?

– Клянусь Аллахом, когда ты мэня поймаещь, я больще нэ стану бэгать и приму от тэбя смэрть.

Полковник в совершенстве знал нравы чеченцев. Он знал, что Хас-Магомед умрёт, но не нарушит своего слова.

– Я согласен на твои условия, Хас-Магомед, это здорово облегчит мою работу, – ответил Текаев. – Завтра я прикажу отпустить твою любимую жену и прекрасную дочь. Я дам тебе три дня, чтобы ты насладился временем с ними. Но знай, что когда это время истечёт – я буду преследовать тебя днём и ночью, сделаю всё, чтобы ты больше не сомкнул глаз и вслушивался в каждый шорох, скрываясь в лесах. Та погоня, какую ты прежде на себе испытывал, покажется тебе детским лепетом в сравнении с тем, что я устрою.

– Я тоже согласэн, – кивнул Хас-Магомед.

– Тогда я даю слово, что больше не подвергну аресту или какой-либо иной опасности женщин, детей и стариков из твоей семьи.

– А я даю слоуво с достоинством прынять своё поражение, если на то будэт воля Аллаха.

Он спрятал пистолет за пазуху, вышел из тени к полковнику. Они взглянули друг другу в лицо и пожали руки.

Глава 15. Гроза в горах

Полковник Текаев сдержал своё слово. Следующим утром Айшат и Бици были необычайно рано разбужены дежурным офицером. Тот передал Айшат распоряжение коменданта Веденской крепости немедленно освободить их, мать и дочь, снабдить всем необходимым в дорогу и сопроводить до Хаккоя. Айшат не поверила словам офицера и сперва подумала, что это дурная насмешка, но как только дежурный с серьёзным лицом протянул ей паёк и походную сумку, тотчас застыла от неожиданности.

И всё же, пленение в Веденской крепости изменило её. Она не могла ощутить тепло радости так, как раньше. Не могла вздохнуть полной грудью и почувствовать облегчение, свободу. Все её чувства словно притупились за то время, что она содержалась в маленькой тесной келье с трёхлетним ребёнком. Несмотря на счастливую весть, её по-прежнему не отпускало тягостное чувство тоски и тревоги, над головой всё так же висела чёрная туча безнадёжности.

Когда солдаты доставили её в предместья Хаккоя и высадили на дороге к аулу, то хотели проводить до дома, но Айшат наотрез отказалась. Крепко и неискоренимо сидела в ней обида и злоба на людей в форменной одежде. До аула она добралась уже самостоятельно.

Подойдя к дому со спящей Бици на спине, она увидела Хас-Магомеда. Он ждал их на крыльце, то и дело вытягивал шею, вглядываясь в сумеречную пелену над дорогой. Прошло почти пять лет с их последней встречи. Она смотрела на него и не могла понять, тень это или и правда её муж?

Хас-Магомед приблизился к ней, обнял и поцеловал. Затем с восхищением взглянул на свою спящую дочь, снял с плеч матери, взял её в свои сильные руки и не мог поверить своему счастью. Айшат лишь слегка улыбнулась ему уголком рта. Она не могла понять почему, но ей хотелось забрать ребёнка у него из рук и попросить не трогать её саму.

В течение трёх дней она убедилась – от него больше не исходило прежнего тепла, ссылка и тюрьма будто сожрали Хас-Магомеда и выплюнули совсем другого человека. Взгляд, походка, речь – всё было незнакомое. Он был чужим и непривычным для неё. Мысли Айшат больно жалили её, но она ничего не могла поделать – рядом с мужем ей почему-то было ещё страшнее, чем в Веденской крепости. Больше всего Айшат пугал его взгляд, цепкий и испытующий, волчий, каким он за пять лет привык глядеть на врагов. Сам же Хас-Магомед совсем не замечал за собой такой привычки, хотя смотрел так на всех, даже на самых любимых людей. И всё же, он видел, что Айшат теперь вела себя с ним по-другому – сдержанно и осторожно. Это вызывало у него недоумение и необъяснимое раздражение.

После стольких лет разлуки и наступления желанной встречи Хас-Магомед и Айшат ощутили внутри себя какую-то горькую неудовлетворённость. Время и обстоятельства словно разорвали сокровенную нить между ними. Три дня покоя, обещанные полковником Текаевым, прошли для них холодно, как утро ранней весны, всё ещё по-зимнему ледяное.

На второй вечер Хас-Магомед попытался приласкать жену, но она не подпустила его к себе. Внушённое ей с детства убеждение, что жена должна беспрекословно повиноваться воле мужа, уже настолько пошатнулось в её душе, что она противостояла ему открыто. Хас-Магомед метался из угла в угол, как затравленный зверь. Затем он внезапно остановился. Айшат вздрогнула от холодного угрожающего взгляда мужа. С трудом переводя дыхание, он впервые за все годы повысил на неё голос:

– Айшат, перестань мучить меня! Почему ты отвергаешь меня? Ведь я люблю тебя! Неужели ты отвергаешь и наш брак?

– Ты больше не тот, кого я любила, Хас-Магомед, – выпалила Айшат. – Посмотри на себя, на кого ты стал похож. На зверя! Если я не права, то отвечу за это перед Аллахом в Судный День, но мне тошно с тобой после того, как ты позволил полгода продержать меня и нашу дочь в тесной клетке у Текаева! Я ненавижу тебя, лучше бы ты сразу сдался ему!

– Сдался? Сдался, говоришь?! – лицо мужа исказилось злобой, рука его машинально теребила рукоять кинжала. – Все эти месяцы я ждал возможности освободить вас, жил в лесу, как волк! Как ты смеешь упрекать меня в бездействии, когда я делал всё ради тебя?! – вдруг Хас-Магомед зверем бросился на жену, с силой привлёк её к себе, повалил на кровать.

Его побагровевшее потное лицо тянулось к её лицу, он бормотал какие-то невнятные слова, весь в плену безудержной ярости и вместе с ней нежности. Айшат закрывалась от него руками, затем оттолкнула его с такой силой, что он свалился на пол, ударившись головой об угол стола.

Айшат кинулась прочь из комнаты, вдогонку ей просвистел кинжал, брошенный Хас-Магомедом. Клинок с силой вонзился в притолоку двери.

– Бездушная тварь! – кричал Хас-Магомед, схватившись рукой за лоб и злобно уставившись на дверь. – Грязная неблагодарная сука!

– Ты сатана! – раздавался срывающийся голос Айшат с другой стороны.

Хас-Магомед поднялся, дёрнул ручку двери и обнаружил, что она заперта с другой стороны.

– Открой, Айшат! – рычал Хас-Магомед, громко стуча по двери кулаком. – Ты не смеешь запирать меня в моём же доме! Открой дверь, я сказал! Открой!

Девушка стояла, закрыв глаза, готовая умереть.

Полночи Хас-Магомед уговаривал жену выпустить его. Под утро она не выдержала и открыла дверь. Муж вышел из комнаты, Айшат прижалась к стене и дрожала перед ним, как осенний лист.

– Пойдём спать, – тихо сказал Хас-Магомед.

– Я боялась, что ты убьёшь меня, – призналась Айшат.

– Пойдём спать, – повторил муж, смиренно опустив голову.

Наутро и весь остальной день они не разговаривали, Хас-Магомед пошёл проведать мать и Аймани.

В ночь перед уходом Хас-Магомеда в горах шла злая гроза, оглашая своё присутствие тяжёлыми ударами грома. Гулко трещал дождь за окном. В ту ночь они молча лежали в постели спина к спине и не могли уснуть от нашествия мрачных мыслей и давящего чувства жалости и ненависти друг к другу.

Хас-Магомед встал рано, пока жена и дочь спали, не хотел их будить. После омовения он совершил намаз, затем собрал те немногие вещи, что у него имелись, облачился в черкеску, затянул пояс, ножны с шашкой, ремень с пистолетом, спрятал кинжал, перекинул за спину винтовку, снял с гвоздя папаху и надел на голову. Напоследок приблизился к кроватке маленькой Бици, склонился над ней, нежно поцеловал дочь в щёчку и вышел на двор седлать коня.

Ближе к полудню Хас-Магомед встретился в горах с Ермолаем на условленном месте. Тронули коней, отправились в путь.

– Куда мы теперь, чернявый? – спросил Ермолай, глядя на кунака весёленькими глазами.

– Не знаю, русый, – насмешливо ответил Хас-Магомед. – Надо бы углубиться в горы.

– А не боишься, что там тебя ещё один волчок покусает? А то смотри, у рек много целительниц водится, там и вторую жёнушку встретишь! – смеялся Ермолай.

– Мне и одной хватает, – махнул рукой Хас-Магомед.

– Зря ты так, – шутил казак, – вам-то, магометанам, четырёх женщин иметь можно, а вы с одной скучаете!

– Вот сам и заводи себе вторую жену, – чеченец подъехал к нему на коне и ударил по лбу. – А мозги клевать начнёт, денег в дом требовать и платьев побольше, сразу сбежишь!

– Да, сбегу, – довольно улыбался Ермолай. – Я к первой сбегу, у неё побуду, покуда вторую ветерком не обдует!

– А когда первая сердиться начнёт?

– Обратно ко второй пойду, конечно!

– Валяй, если она тебя пустит, – огладил бороду Хас-Магомед.

Ермолай достал из-за пазухи оплетённую бутыль, отпил из неё чего-то крепкого и предложил кунаку:

– Выпьешь?

– СубханаЛлах! – остановил коня Хас-Магомед и уставился на казака разъярёнными глазами. – Никогда в жизни! Раньше грешил, а кончилось тем, что опозорился перед отцом! Ради Аллаха и ты оставь эту скверну!

Казак рассмеялся и выкинул бутыль в кусты:

– Хорошо, хорошо, чернявый, только не стреляй! А всё-таки что стряслось у тебя с твоей женщиной? – сошла улыбка с лица Ермолая. – Не расскажешь?

– Не расскажу, брат. О таком у нас не говорят.

– Когда теперь увидишь её?

– Не знаю. Много будешь думать, голова заболит. Скоро увижу, если на то воля Аллаха. Чего загадывать?

– Ну, дай Бог, дай Бог... и всё же, чернявый, не наводи туману. Скажи, наконец, куда нам ехать теперь?

– Брата моего найти надо, сердцем чую, он где-то рядом. Я хорошо знаю эти места. Когда-то жил здесь в одной пещерке, всю долину излазил, а потом мы с братом тут много охотились. Неподалёку течёт речка, если мы будем следовать ей на север, то выйдем к Наурлою. Там живёт мой тесть, простой чабан, один из лучших людей, каких мне приходилось встречать. Мой брат знаком с ним и его сыновьями, и думаю, что если бы где и скрывался, то только у них, ведь их дом хорошо знаком нам обоим и дорогу он отлично помнит.

– Авось, найдём.

– Инша'Аллах.

Глава 16. Братство

Наконец, выехали из леса и впереди, на холме, показалась одинокая понурая сакля Заура.

– Далеко ещё? – спросил Ермолай.

– Да вон она, – указал Хас-Магомед, – стоит старушка-сакля, такая же, как и прежде. Там и живёт старик-чабан, у него три сына, прекрасные люди.

Не успел Хас-Магомед предаться пленительному течению тёплых воспоминаний, как в это же время шагах в тридцати послышался короткий сухой выстрел.

– Проверим? – слегка улыбнулся Ермолай и повернул голову по направлению стрельбы.

– Кто же там резвится? – хохотнул Хас-Магомед.

Проехав ещё десяток шагов, они неожиданно увидели Мансура, сидевшего за песчаным бугром и заряжавшего ружьё. Мансур от скуки перестреливался с казаками, сидевшими за другим песчаным бугром. Пуля просвистела оттуда.

– Тю! – Ермолай поразился сходству стрелка с Хас-Магомедом, в замешательстве глянул на него и бросил в шутку: – Кунак, да как так? Ты раздвоился что ль? Что там делаешь?

– Дурак ты, Ермолай! – посмеялся Хас-Магомед, отличаемый от близнеца лишь бородой и длинным шрамом на лице. – Это мой близнец, Мансур! Его-то мы и ищем!

– Да ты б хоть сказал, что твою копию ищем, а то ж...

– Пошли!

Хас-Магомед слез с коня и пошёл на помощь брату. Ермолай, сделав то же самое и согнувшись, последовал за ним. Только они подошли к стреляющему Мансуру, как две пули просвистели над ними. Мансур, смеясь, оглянулся на Хас-Магомеда и пригнулся.

– Я за сто шагов узнал твой голос, – сказал Мансур. – Вовремя ты!

– Знал бы, что за тобой тоже охота, давно нашёл бы! – достал свою винтовку Хас-Магомед.

– За мной охоты нет, я свой хвост давно сбросил, – хохотал близнец. – Они приняли меня за тебя и велели немедленно сдаваться и ехать к какому-то полковнику!

– Вот Текаев удивится, узнав, что ему надо поймать не одного Хас-Магомеда, а двух! – хихикал Ермолай, сев между близнецами и прицелившись.

– Здесь не только я, – сказал Мансур. – Здесь ещё Дзахо, Аслан и Турпал!

Трое братьев помахали им, выглядывая из стоящей неподалёку арбы с сеном.

Хас-Магомед запел от радости, увидев их. Ермолай различил в шагах двухстах торчащие из-за бугра шапки и ружья. Оттуда показался дымок, свистнула ещё одна пуля. Казаки сидели под горой в болоте. Ермолая поразило место, в котором они засели.

– Надо арбу взять с сеном, – сказал Ермолай, – а то перебьют нас. Вон за бугром стоит, у родственничков ваших!

Братья выслушали его и согласились, дали знак сыновьям Заура. Через полминуты воз сена был привезён, и шестеро, укрываясь им, принялись выдвигать на себе сено. Хас-Магомед взъехал на бугор, с которого ему было всё видно. Воз сена двигался; братья жались за ним, двигались. Казаки, – их было семь человек, – сидели рядом и не стреляли, ждали пока подойдут.

Горцы с возом сена подходили всё ближе и ближе, и Хас-Магомед ежеминутно ждал выстрелов; но тишина нарушалась только одиночными вскриками раненых казаков. Вдруг раздался выстрел, пуля ударила о грядку телеги, послышались ругательства и взвизги казаков. Выстрел гремел за выстрелом, пуля за пулей били по возу. Горцы не стреляли и были не дальше пяти шагов.

Прошло ещё мгновение, и они с диким гиком выскочили с шашками с обеих сторон воза и бросились на казаков. Раздались несколько выстрелов, удары стали, крик и стон. Бой был коротким. Турпал, весь красный от жаркой битвы, держал за руки казака и кричал: «Этого живым возьмём!». Дзахо крутил ему руки. Вдруг, казак вырвался и выстрелил из пистолета. Дзахо съёжился, схватившись за живот – там у него выступило алое пятно. Он упал, и под ним стала наливаться кровь. Братья ринулись к нему и стали распоясывать.

Казаки, загорелые, светловолосые, усатые, лежали убитые и изрубленные. Один лишь остался живым, тот, который выстрелил в Дзахо. Из правого глаза у него текла кровь. Стиснув зубы, он, бледный и мрачный, раздражёнными огромными глазами озирался во все стороны, сидел на корточках и держал кинжал, готовясь ещё защищаться. Хас-Магомед быстро подошёл к нему и боком, как будто обходя его, быстрым движением выстрелил из пистолета в ухо. Казак рванулся, но не успел и упал замертво.

Запыхавшись, братья растаскивали с убитых патроны и снимали с них оружие. Дзахо неустанно ругался и проклинал казаков, потом его взяла слабость, братья понесли раненого к арбе, потом в родовую саклю. Аслан взялся лечить его травами, так, как делала их сестра Айшат.

Дзахо редко и слабо стонал за стенкой, пока Аслан занимался его ранами. Турпал тем временем принимал дорогих гостей. Хас-Магомед, Мансур и Ермолай сидели на низких нарах вдоль стены сакли. Хас-Магомед с любопытством разглядывал комнату, подмечал, насколько она изменилась за все годы, спрашивал Турпала о здоровье его домашних и об отце. Турпал ответил, что отца четыре года как нет в живых. Эта новость опечалила Хас-Магомеда, хотя он и ожидал это услышать – Заур был весьма пожилым человеком.

Подле каждого из них стояла винтовка, поблёскивая воронёной сталью. При малейшем шуме за окном они все прислушивались. Хас-Магомед всё рассматривал Мансура – брат тоже сильно изменился со временем, теперь они были похожи не так сильно, как раньше. У него была приятная улыбка, обнажавшая из-под густых усов ослепительно белые зубы, над которыми нависали чёрные прямые брови, и правильный, с горбинкой нос – они делали весьма привлекательным его загорелое мужественное лицо. На нём была чёрная черкеска, а вместо газырей на груди блестели медью боевые патроны.

– Расскажи, брат, как ты бежал из-под конвоя? – спрашивал Хас-Магомед.

– Это долгая история, Хас-Магомед. Когда меня этапом отправили в Грозный, по дороге наши земляки подняли бунт. Я воспользовался беспорядком, под шумок прирезал охранника, освободил кунаков и вместе мы бросились в лес. Дальше я скитался, перебивался временными заработками. В основном охранял отары. Принимали у себя добрые люди, кормили, от властей меня укрывали. Пришлось повоевать с казачками немного. Потом прослышал где-то, что ты тоже сбежал и тебя разыскивает сам начальник Веденского округа и что за тебя назначена большая награда. Я собирался переждать в Наурлое, надеясь, что по воле Аллаха и ты здесь окажешься. Пожил здесь недельку с Дзахо, Турпалом и Асланом, а затем нагрянули казачки эти, стали про тебя всюду расспрашивать, увидели меня, приняли за неуловимого Хас-Магомеда, потребовали проехать с ними в Ведено, я послал их куда подальше и началась стрельба. Дальше сам знаешь. Я уже и не ждал тебя тут встретить. Хвала Аллаху, что ты жив! – Мансур старался говорить мягко, полушёпотом, но получалось наоборот – энергично и громко.

– Я рад тебя видеть, брат, – обнял его Хас-Магомед.

– Я тоже, – ответил тем же Мансур. – Но что дальше? Чем мы займёмся теперь, когда нас везде разыскивают?

– Всему своё время, брат. Дай мне несколько недель на то, чтобы я восстановил старые связи, отлаженные ещё тогда, когда я был с Али-Умаром. Нам необходимо добыть много еды, оружия и денег. Когда я был в Хаккое, Аймани сказала мне, что братья её покойного мужа сейчас в том же положении, что и мы. Нужно разыскать их и объединить усилия.

– А если их уже поймали?

– Тогда мы узнаем, где их держат и освободим.

Две недели Хас-Магомед томил всех долгим ожиданием. Он то уезжал куда-то, то возвращался, то приходил в дом с загадочными людьми из своего прошлого. Те делились с ним какими-то сведениями. Хас-Магомед обещал, что вот-вот им всем предстоит выйти из тени и заняться настоящим делом.

Вечерело, но солнце ещё было в силе. Хас-Магомед начал было волноваться, подумывая, что они слишком поздно явились на место, как вдруг облегчённо вздохнул, заметив появившийся вдали крытый возок, волочивший за собой длинный хвост пыли. Он вытер пот со лба.

Дилижанс быстро приближался к горному перевалу. Когда начался подъём, возница вынужден был придержать коней. Из-за камней выступил чеченец, в его руках яркими бликами отсвечивал ствол винтовки.

– Стой! – скомандовал он резким голосом.

Возница в испуге натянул вожжи, дилижанс остановился. Дуло винтовки смотрело прямо на стрелка, сидящего рядом с возницей; он сопровождал экипаж в пути.

– Бросай дэньги! – крикнул чеченец.

Возница не спешил выполнять его требования. Он твёрдо знал – на заднем сидении притаился ещё один охранник с ружьём. Абрек тоже знал это, потому добавил:

– Еслы в мэня стрэлять, то вам нэ жить!

Возница огляделся и сразу заметил торчащие из кустов стволы пяти или шести ружей.

– Бросай дэньги, повторять нэ стану! – рыкнул Хас-Магомед.

Возница развернулся к пассажирам – двум молодым женщинам, пожилой даме и трём военным, и попросил воздержаться от резких движений. Пожилая дама поддалась порыву страха, взвизгнула и выкинула из салона сумочку. Хас-Магомед поднял эту сумочку, отряхнул её от пыли, учтиво наклонил голову в сторону почтенной женщины и вернул её имущество.

– Бабущка, мнэ нэ нужен твой сумка, – сказал он, – мэня интэресует ващ дэнежный груз и карманы мужчин!

Один из охранников потянулся было к спусковому крючку ружья, как мигом раздался выстрел из кустов, несчастный перевернулся и свалился на дорогу с простреленной головой. Женщины дружно вскрикнули, затем последовал второй выстрел, уже в воздух, и они умолкли. Возница вздрогнул, привстал на сидении, повернулся к кузову, дрожащими руками прибрал к себе деревянный ящик с висячим замком и безропотно передал его грабителям, перекинув неуклюжим движением на дорогу. Военные, находившиеся в дилижансе, осторожно встали, вытащили кошельки, вытряхнули всё содержимое карманов и побросали за бортик.

Взмахом руки грабитель разрешил дилижансу продолжить свою поездку. Когда крытый возок тронулся, абрек крикнул ему вслед:

– Пэредайте властям, щто вас ограубил Хас-Магомэд из Хаккоя!

Через минуту, когда дилижанс отъехал на некоторое расстояние, из кустов вышел Ермолай и подал Хас-Магомеду топор. Абрек подошёл к деревянному ящику, умелыми движениями вскрыл его в считанные секунды. Из кустов высыпали все остальные и стали собирать кошельки, вынимать из ящика мешки с деньгами. Когда принесли награбленное в лагерь, Хас-Магомед распределил добычу между всеми.

– Хороший улов, – справедливо заметил Ермолай.

– И правда, – согласился Мансур. – И на оружие хватит, и на новое седло.

– Заметьте, братья, – многообещающе улыбался Хас-Магомед, – ведь это только начало. Дальше будет больше.

Будучи проездом близ Хал-Келоя, Хас-Магомед с отрядом из пяти удальцов встретил старого знакомца Беслана. Он к тому времени уже стал местным имамом.

– Ас-саляму алейкум, Хас-Магомед! – поздоровался Беслан.

– Уа алейкум ас-салям, брат. Как живётся твоей семье?

– Аль-Хамду лиЛлях, все здоровы. А ты, я слышал, в бегах?

– Да, – ответил Хас-Магомед. – Нынче за мою голову назначена хорошая награда. Днём и ночью по моему следу идут текаевские псы, но я им не по зубам. Освободился сам, теперь хочу помочь и землякам освободиться, Инша'Аллах.

– Ма шаа Ллах, – хвалил Беслан. – Говорят, ты снова стал абреком?

– Я всегда им был, из меня не получился мирный человек.

– На всё воля Господа Миров, дорогой брат. Мне жаль, что с твоей семьёй случилась такая беда. Ты нашёл того, кто донёс властям на тебя?

– Нашёл.

– Он ещё жив?

– Не знаю, – пожал плечами Хас-Магомед.

– Видишь ли, – произнёс Беслан так, словно у него была к абреку какая-то просьба, но он всё не решался её озвучить. – По воле Аллаха мы встретились с тобой неслучайно. Нужна твоя помощь, у наших соседей случилась беда...

– Какая же?

– Один человек... если говорить коротко, его подвергли злому навету. Тебе знаком пристав Ананьев?

– Ха! – сверкнули глаза Хас-Магомеда. – Знаком ли он мне? Как раз он и принимал горячее участие в том, чтобы меня посадить. Ещё и издевался, собака. Что он сделал?

– Доносы пишет на нашего брата, клевещет, – рассказывал Беслан. – Его зовут Аюб, он благочестивый труженик и достойный член нашей уммы. У него жена и четверо детей, молодая семья. Он один кормит семью, на нём всё хозяйство держится, без него с голоду они все умрут. Сам он в жизни ничего такого не делал, привык собственным трудом пропитание добывать, но невзлюбил его этот проклятый Ананьев, которого перевели сюда из Харачоя, стал донимать целыми днями, какие-то штрафы вменять и выдумывать. Аюб платить отказывался, открыто называл этого Ананьева вымогателем и лжецом. Тот уехал, понял, что Аюб – не робкий крестьянин, не даст себя в обиду. С того времени у Ананьева был на него зуб. Соседи говорят, Аюб после этого как-то встретился с ним на дороге и не пожелал здороваться. Ананьев был в плохом настроении и стал всячески хамить Аюбу, при этом требуя к себе почтения. Ну, не выдержал человек, отобрал у этого поганого пристава нагайку и пару раз дал ему по дурьей морде. Потом начался сущий кошмар... Аюба стали обвинять в том, что он увёл стадо коров у казаков, обкрадывал государственных чиновников и три раза покушался на жизнь этого Ананьева. Когда Аюбу заниматься всем этим? Человек трудится в поту лица день напролёт, света белого не видит, а его обвиняют в том, о чём он и подумать не мог бы! Ананьев обложил его непомерным штрафом, таких денег у нас в краях совсем не водится, а если Аюб не выплатит, то через неделю грозится арестовать его и отобрать весь скот. Мало того, что единственного кормильца из семьи выдернет, так и скотину хочет прибрать!

– Это произвол, – сказал Хас-Магомед. – Я не позволю этому случиться. Кроме того, мне давно хочется повидаться с этим Ананьевым. Где мне его искать?

– Сейчас скажу тебе, где. Помимо этого, я сейчас расскажу, кому и где ты можешь ещё помочь. Многие наши братья попали под гнев Текаева, но я уверен, у тебя хватит людей и отваги, чтобы отбить их у него...

Через два дня Хас-Магомед со своим отрядом устроил засаду на дороге из Грозного, у лощины. Пристав ехал с тремя милиционерами из окрестных селений. Пара метких выстрелов и те распластались на земле. Ананьева ранил в бедро лично Хас-Магомед, тот упал на дорогу и скорчился весь от боли, завывая и проклиная свою должность. Хас-Магомед встал над ним грозящей тенью и приставил дуло пистолета ко лбу. Пристав узнал его и приподнялся на локтях.

– Помныщь мэня, Ананьев? – злорадно ухмыльнулся абрек. – Ты мнэ ещё тогда в управлэнии сказал: «Мало ли, щто вы там у сэбя в горах рэщил, всё закон царский рещает». А мы у сэбя в горах рэщил, щто нэ жить тэбе больще, щакал.

– Магома!.. – едва успел выдавить из себя Ананьев, как через секунду грянул выстрел, и всё его тело обмякло, голова запрокинулась, а глаза остекленели. Он застыл в нелепом положении с простреленным лбом.

– Подох так же, как и жил – по-собачьи, – плюнул на него Хас-Магомед и поморщился от омерзения.

На обратной дороге отряд Хас-Магомеда чуть ли не попал в засаду казаков – те подкараулили горцев возле ущелья. К счастью, они не успели войти в это ущелье и вовремя услышали шорох, различили среди зелени торчащие из кустов и листвы стволы вражеских ружей, иначе бы поплатились жизнью и свободой. Развернули коней и направились в противоположную сторону, лишив казаков удовольствия застигнуть себя врасплох.

– Не сегодня, Текаев, не сегодня, – весело приговаривал себе под нос Хас-Магомед.

Глава 17. Абреки

Утро было пасмурным и туманным. Потом пошёл дождь. Из ворот крепости конвоиры вывели колонну закованных в кандалы арестантов.

Комендант гарнизона полковник Текаев отдал приказ перевезти заключённых в Грозненскую тюрьму для показательной казни. Он хотел устрашить и сломить тех горцев, что давали приют Хас-Магомеду и его новой шайке, разбойничавшей в горах. Он хотел продемонстрировать всем, что незавидная участь приговорённых к казни арестантов ждёт всех, кто укрывает у себя абреков.

Засидевшись допоздна на именинах старшего сослуживца, офицеры плохо подготовились к отправке этапа в Грозный, поэтому, не выспавшиеся и хмурые, без конца гоняли солдат бесконечными приказаниями: принести, достать, взять всё необходимое для дороги. Суета и неразбериха, гомон, окрики, ржание коней царили во дворе. То и дело кто-нибудь из солдат скакал в крепость и обратно с какими-нибудь вещами, другие проверяли подпруги или, ворча, проверяли тощие узелки арестантов, которые стояли тут же и угрюмо поглядывали по сторонам. Некоторые тянули шеи, желая в последний раз увидеть своих родных и знакомых. В стороне от них толпились провожающие, по большей части жёны, дети и пожилые матери. Одним из самых подавленных был молодой Садо. Его братья, Хамид, Курбан и Апти-Арса стояли рядом и говорили:

– Не падай духом, брат. Не огорчай старших.

Рядом же возвышался над колонной их сухощавый отец Джамбек в чёрной папахе и его братья. Все они сохраняли сдержанность, как и подобало пожилым людям, на них смотрели жёны и матери. Всем своим мужественным видом они внушали спокойствие и воодушевление землякам.

– Не бойтесь, братья! Нам некого бояться, кроме Аллаха! – крикнул Джамбек. – Мы продолжаем дело великого имама Шамиля!

Солдат из конвоя суровым взглядом прошёлся по толпе, затем обернулся к арестованным, выделил для себя кричавшего, хлестнул плёткой и тут же придержал вставшего на дыбы коня.

– Будь проклят Шамиль и его режим, – пробормотал один из мрачных стариков, чья семья страшно пострадала от пыток мюридов имама. – Сколько нохчий было загублено, сколько крови пролито, теперь вовек нашему народу не расплатиться за его грехи. Вот мы сейчас и расплачиваемся.

– Молчать! – рявкнул конвоир.

Потом арестантам стали зачитывать правила следования по этапу. Некоторые жёны и матери выходили на дорогу к арестантам с утварью и разбивали вдребезги. Начальник конвоя возмутился:

– Что они делают? Господин поручик, немедленно велите им прекратить, иначе я прикажу разогнать провожающих!

Поручик Золотов, к которому он обращался, был молодой офицер в новеньком, с иголочки, мундире, недавно прибывший на Кавказ, но весьма начитанный и глубоко уважающий обычаи местных жителей.

– При всём уважении, господин капитан, у них так принято, – объяснил поручик Золотов. – Так они прощаются с мужьями и братьями, желают им скорее вернуться домой...

– Вздор, они уже не вернутся, – фыркнул начальник конвоя. – Ладно, пускай бьют посуду, раз им так легче.

Прибыл пристав в окружении четырёх казаков. Через несколько минут к нему подскакал молодой поручик Золотов. Выслушав от него доклад о том, что этап арестантов готов двинуться в путь, пристав лениво наклонил голову и сказал:

– Имейте в виду, господин поручик, что вам надлежит в точности выполнять правила конвоирования.

– Так точно-с, арестантам как раз читают и переводят правила следования, – сухо ответил Золотов.

– Можно и не переводить, – процедил сквозь зубы пристав.

– Это как же? – удивился поручик. – Я вас что-то не пойму, господин капитан.

– Чего же тут не понимать? Шаг в сторону – и пристрелить на месте.

– Вы предлагаете мне нарушить воинский устав? – прямо спросил Золотов, глядя в глаза. Пристав вздохнул и пробубнил про себя:

– Очередной наивный романтик, начитавшийся про Кавказ у Лермонтова и попавший под обаяние жизни дикарей...

– Прошу прощения, господин капитан?

– Какое там нарушение! – резко, с раздражением произнёс пристав. – Вы, господин поручик, – человек столичный и здешние нравы больше по книжкам знаете. Выполнять приказ! При попытке к бегству немедленно открывать огонь!

Колонна двигалась по узкой каменистой дороге, вдоль рокочущей горной реки, среди густого леса. Тяжёлые тучи сгущались, дул ветер, дождь не прекращался.

На правом берегу реки, на самой вершине, над чинаровой рощей возвышался минарет маленькой мечети, крытой белой оцинкованной жестью. Арестанты замедляли шаги и шёпотом читали молитвы.

– Что там за бубнёж? А ну, прекратить! – крикнул на них конвоир. – Быстрее шаг, не отставать!

Сытые кони солдат гарцевали под седоками. Арестанты совсем выбились из сил, но, всё же, двигались дружно. Молодые помогали старикам, забирали у них тяжёлые котомки и забрасывали себе за спины.

Вскоре за очередным поворотом показался родник, и начальник конвоя объявил короткий привал. Садо зачерпнул в глиняную чашку холодной воды и подал её отцу.

– Уже не напьёмся родниковой водички, – вздохнул старый Джамбек и мгновенно осушил чашку.

– Ничего, отец, все мы во власти Аллаха, он милостив, – ответил Садо, принимая из рук Джамбека чашку, чтобы снова наполнить её водой.

– Баркалла, сынок, – закивал Джамбек. – Да будет нерушима его воля.

– Аминь!

Братья Садо, Хамид, Курбан и Апти-Арса, тем временем тоже поили стариков. Привал кончился быстро.

Колонна арестантов вошла в узкое ущелье реки Хулхулау. Надвигалась тёмная ночь, узкая дорога петляла среди высоких гор.

Когда встали на очередной привал, где-то высоко словно прокатили огромную металлическую бочку. Рассекая чёрные тучи, ударила свирепая молния. Вместе с ударом молнии прозвучал выстрел. Внезапно один из конвоиров упал навзничь. Потом пронеслась ещё пуля, ещё и ещё. Солдаты стали падать замертво один за другим. Жутко заржали кони, встали на дыбы. Во тьме началась неразбериха.

– Откуда стреляют?! – выхватил пистолет начальник конвоя, оглядываясь по сторонам. Рядом просвистела пуля, и ещё один конвоир рухнул убитым.

– Сверху, из-за деревьев! – вскричал один солдат и тотчас упал окаменевшим лицом в грязную лужу, та окрасилась кровью.

Арестанты воодушевились и горячо накинулись на военных. Сверху, откуда доносились выстрелы, с крутой горы к ним слетела гружёная арба. Она с грохотом протарахтела по склону, подскочила и с треском бухнулась набок, на сломанную ось. Из неё высыпались мешки патронов, винтовки и пистолеты с шашками. Арестанты взвизгнули, радостно и скоро вооружаясь, – неоценимая помощь!

Ещё некоторое время в ущелье гремели выстрелы, и слышались лязги стали. Меньше, чем через две минуты почти все охранники конвоя были перебиты, а заключённые освобождены. Они столпились и застыли в ожидании своих спасителей. С горы к ним спустился Хас-Магомед. За ним верно следовали Мансур и Ермолай, а с ними сыновья Заура – Дзахо, Аслан и Турпал, все с винтовками на плечах.

– Хас-Магомед, это ты! – тотчас узнали его земляки. – Хвала Аллаху!

– Баркалла, дорогой Хас-Магомед, ты спас нас! – обнимал его старый Джамбек. – Мы слышали о твоих недавних подвигах, но не надеялись, что у тебя хватит людей нас выручить!

– Ради дела, угодного Аллаху, достаточно и нескольких верных друзей. Мы освободились, значит, были обязаны отбить и вас, – отвечал Хас-Магомед.

Сыновья Джамбека, Садо, Хамид, Курбан и Апти-Арса, также поприветствовали родственника и старого друга объятиями и всевозможными словами благодарности. Хас-Магомед сказал:

– Когда я узнал, что Текаев направляет вас в Грозный, то решил, что больше нельзя медлить. Мы раздобыли денег, оружия и припасов, надеемся, этого хватит всем. Теперь никто не посмеет заковать нас в кандалы. Мы не позволим и дальше держать наш край в гнёте!

Арестанты ликовали, вздымали шашки и винтовки и выкрикивали:

– Поднимемся на бой! Инша'Аллах!

– Да, будем стрелять этих негодяев, пока есть силы в руках!

– Покажем Текаеву и его белому царю, кто такие нохчий!

– Аллаху акбар, братья! Защитим наш дом!

– Аллаху акбар! – кричал наравне с ними Хас-Магомед, а потом произнёс пылкую речь: – Слишком долго мы терпели унижения от проклятых приставов и текаевских прихвостней. Неужели вы не сразитесь с людьми, которые вознамерились сломить нас? Они начали первыми. Неужели вы боитесь их? Бойтесь Аллаха, братья, и никого больше!

Все хлопали, пели, гремели оружием и стреляли в воздух. Теперь они прозрели и знали, что им делать.

Когда весть о массовом побеге разошлась по округе, к беглым арестантам, вооружившимся и засевшим в горах, стали присоединяться и простые крестьяне из аулов. Под знамёна Хас-Магомеда пришли все мужчины, связанные с ним узами родства. Прибыл и старый кунак, хромой Байсангур. Он с особенным рвением и готовностью последовал за Хас-Магомедом, сочтя, что он продолжает великую освободительную борьбу Али-Умара.

Добровольцы всё время стекались к их лагерю, а когда в отряде набралось чуть более шестидесяти человек, Хас-Магомед перестал принимать новобранцев. Слишком большой отряд было трудно прокормить и почти невозможно укрыть от властей, поэтому всем сочувствующим делу восставших Хас-Магомед пообещал другую работу – ведение разведки в пользу абреков.

Вскоре отряд Хас-Магомеда, окончательно порвавший с мирной жизнью, обрёл большую поддержку не только в горах, но и в предгорье, и на равнинах, и в городах. Много нашлось людей, желающих помочь абрекам. Теперь у них была своя агентура почти в каждом селении, им помогали религиозные авторитеты и чеченские богачи. Для одних Хас-Магомед стал символом, а для других – орудием борьбы с властями и конкурентами.

После каждого налёта Хас-Магомед со своими джигитами развозил награбленное по селениям. Бедняк, который прежде не имел осла, приобрёл несколько лошадей и оделся в суконную чуху, тот, кто прежде и палку в руках не держал, добыл хорошее оружие для защиты аула от произвола. Когда к Хас-Магомеду приходили пастухи, жаловавшиеся на приставов и продажных старшин, ворующих у них, и без того бедных людей, последнего барана, абрек брал таких людей под личную защиту и становился их заступником, обеспечивал оружием, скотом и велел не идти на поводу у властей. Когда очередной государственный чиновник приходил и начинал вымогать у простых крестьян скот и иное имущество, то абреки отлавливали его и предавали жестокой казни, дабы отучить других чиновников от привычки наживаться на нищих.

Охота на Хас-Магомеда велась каждодневно и еженощно. Власти многократно узнавали о местах ночлега абрека и организовывали сложнейшие операции по его поимке. Однако Хас-Магомеду всегда удавалось с лёгкостью пройти через плотное кольцо оцепления. Многие солдаты рассказывали совершенно невероятные истории о том, как к пещере, где был блокирован Хас-Магомед, поползли, точно муравьи, несметные толпы чеченцев, а когда их отогнали, оказалось, что с ними ушёл и главный абрек. Гораздо разумнее выглядела версия, гласящая о том, что солдаты, опасаясь за свои жизни, просто расступались и пропускали абреков подобру-поздорову. Так Хас-Магомед обрёл славу неуловимого духа мщения.

Хас-Магомеда «убивали» бессчётное количество раз и всегда по одной схеме. К русским офицерам или чиновникам являлся чеченец и предлагал за немалую плату выдать Хас-Магомеда. Потом действительно вёл в лес или в аул и показывал человека, которого сравнительно легко убивали. Стукач получал деньги и бесследно исчезал. А затем оказывалось, что руками русских солдат он убил своего кровника и при этом отлично заработал. Желание убить Хас-Магомеда было столь велико, что власти раз за разом наступали на одни и те же грабли. Пресса и не думала молчать об этом.

Газеты пестрели заголовками: «Неуловимый Хас-Магомед очередной раз ушёл от погони...», «Убитый властями абрек Хас-Магомед воскрес и снова сеет смуту...», «Хас-Магомед остановил дилижанс, обобрал всех пассажиров (и между ними военных) и скрылся...», «Хас-Магомед захватил в плен гимназистов и потребовал за них выкуп», «Хас-Магомед и его банда обложили налогами землевладельцев, купцов и овцеводов...», «Хас-Магомед нападает на целые правительственные комиссии...», «Хас-Магомед средь бела дня врывается в город, грабит банк и безнаказанно скрывается...».

Полковник Текаев, прочитав очередной такой заголовок, в бешенстве смял бумагу и велел прислуге больше не приносить ему газеты, содержащие статьи о разбойнике. Это был очередной возмутительный плевок ему в лицо.

– Хас-Магомед, Хас-Магомед... надо было умереть, но не отпускать этого негодяя, – корил себя полковник. – Никакая засада ему не страшна, переманил на свою сторону моих лучших агентов и доносчиков, уходит от меня, ускользает, как привидение. Я иду в точности по его следам, а следы выводят меня туда, откуда он давно испарился. Ему даже хватило наглости убить этого каналью Ананьева, будь он неладен... вся Чечня шепчется о том, что он герой, борец за свободу. Какая может быть свобода, когда за неё борются разбойники и убийцы? Что за люди, что за народ... позор мне. Я допустил это и позволил себя перехитрить, как недоросля. Не лучше ли теперь застрелиться?

Туман мрачных мыслей пронзил внезапный стук в дверь.

– Войдите, – буркнул Текаев.

– Ваше Высокоблагородие, разрешите доложить! – показался адъютант.

– Разрешаю.

– Срочное письмо от господина генерал-губернатора!

– Мне на стол.

В письме генерал-губернатор Оболенский требовал от полковника немедленной поимки абрека Хас-Магомеда, поскольку вести о его дерзких преступлениях и волнениях в Чечне достигли Петербурга и вызвали там настоящий скандал. Генерал-губернатор рисковал лишиться не только своей должности, но и высочайшего благоволения, а значит – распрощаться с возможностью построения карьеры в столице.

«Имейте в виду, господин полковник, – говорилось в письме, – что с этих пор на кону стоит наша с вами карьера и репутация. Я беру сей вопиющий случай под своё личное наблюдение. Если вы не в силах изловить столь опасного преступника и его сообщников, и вы сознаёте это, то завтра же подадите в отставку, а я охотно приму её и назначу куда более пригодного к делу человека. Если же вам дорого ваше имя и репутация, то вы задействуете все имеющиеся у вас ресурсы для того, чтобы в течение месяца доставить Хас-Магомеда во Владикавказ для публичной казни. В случае неудачи вы будете отвечать лично передо мной».

– «Все имеющиеся у вас ресурсы», – вновь перечитал вслух полковник и подумал: – Это что же? Нарушить слово? Заковать в кандалы его родню, сжечь Хаккой, заманить в западню? Я это могу. Я могу всё. Но имею ли право?

Полковник велел адъютанту удалиться. Он остался наедине с собой. Взглянул на образа в углу, потупил голову и сказал себе:

– Да, я горец, но в первую очередь я офицер армии Его Величества. Я давал присягу служить государю императору и России. Я поклялся, что буду верно служить Отчизне, что стану бдительным стражем её границ, а сейчас в доверенном мне округе творится чёрт знает что. Это недопустимо и этому надлежит положить конец, всё прочее незначительно и смешно. Это мой святой долг, моя обязанность, эта клятва превыше всякой другой. Слово, данное разбойнику, и клятва, принесённая Господу Богу, несоразмерны. Значит так тому и быть.

Глава 18. Сон у реки

После очередного удачного налёта Хас-Магомед вместе с десятью джигитами развозили награбленное по окрестностям.

Солнце было уже высоко, когда они въехали в очередной бедный аул. У мечети собралась большая толпа женщин, детей и стариков. Всем им абреки щедро раздавали деньги из мешков.

– Баркалла, родные! – со слезами на глазах вздымали к ним руки старики и женщины. – Теперь только на вас вся надежда!

– Кормильцы наши, защитники! Да благословит вас Аллах!

Отводя взгляд от горюющих по мужьям женщин, оставшихся без кормильцев, Хас-Магомед замер. Он помнил о том, что обещал всегда помогать своей сестре Аймани и её ребёнку, что мать осталась в доме совсем одна. Он был далеко, каждый день думал о них и всё ждал подходящего момента для того, чтобы на время оставить отряд и поехать к любимым. Помимо прочего, несмотря на то, какой была у них последняя встреча с Айшат, она оставалась его женой и матерью его дочери. Он надеялся, что после очередной разлуки жена встретит его по-другому. Хас-Магомед твёрдо решил на днях навестить родной аул и привезти родным помощь, зная, что рискует по дороге попасть в засаду текаевских солдат. Однако полковник дал слово, что не тронет семью Хас-Магомеда, и эта мысль укрепила решение абрека посетить родные края.

Мансур также вызвался поехать и после долгих уговоров Хас-Магомед согласился взять его с собой. Простившись с друзьями, они отправились в Хаккой. Их путь лежал через горы и непролазные леса, в обход всех дорог и патрулируемых казаками путей. Через два дня они вышли к родному дому.

Хаккой больше не был прежним. В нём остались одни лишь женщины, дети и старики, как и во многих соседних аулах. Мужчины, последовав примеру земляка, ушли в леса и подались в абреки, ожидая, когда Хас-Магомед позовёт их за собой на большую войну.

Они пришли в дом матери. Невозможно было не заметить, как состарилась Зезаг. Она уже выплакала по ним все слёзы, поэтому ей оставалось лишь прижать к себе последних живых сыновей и шёпотом воздавать хвалу Всевышнему. Они поели, снабдили любимую мать средствами для прокормления, которых хватило бы на полтора года вперёд, и пошли к старшей сестре.

Аймани принимала их с большой радостью. Как подрос её с Джамбулатом сыночек, Хасан! Аймани отдавала маленького сына на религиозное воспитание в мечеть, вместе с муллой Хасан учил Коран и делал большие успехи в учении, вознамерившись стать хафизом. Эта новость глубоко тронула Хас-Магомеда и Мансура, ведь по рассказам отца, их дед Абдуррахман тоже был хафизом и весьма уважаемым в их краях имамом. Братья не могли нарадоваться старшей сестре и прекрасному племяннику, оставили им столько денег на пропитание, сколько хватило бы на год. Счастью и благодарности Аймани не было предела, она сердечно обняла братьев. Хасан пообещал дядьям, что однажды станет имамом, и тоже будет бороться с властями, как и они, и как это делал имам Шамиль. Они потрепали племянника по голове и сказали, что когда он вырастет и станет имамом, то нохчий уже будут свободны от произвола каких-либо властей и будут жить по шариату.

Мансур остался ночевать у матери, а Хас-Магомед пошёл к себе домой, где уже готов был ощутить себя гостем или даже чужаком. Он постучал в дверь, Айшат отворила не сразу, узнав вкрадчивые шаги мужа. Она точно знала, что это шаги бывшего каторжника.

– Зачем ты приехал? – спросила Айшат, когда муж вошёл.

– Я приехал к себе домой, к своей жене и своей дочери, – ответил Хас-Магомед. – Почему ты не открыла сразу? Надеялась, что я просто так уйду?

Айшат молчала.

– Вот что, – сказал Хас-Магомед, кладя на стол мешок монет, – я останусь здесь на одну ночь. Хочешь ты этого или нет, но я буду появляться раз в месяц, приносить деньги.

– Мне не нужны твои кровавые деньги, – огрызнулась жена. – Ты наживаешь их не трудом, а грабежом и убийствами.

– Это те деньги, на которые ты будешь покупать всё необходимое, чтобы прокормить себя и наше дитя.

– Мы не нуждаемся в твоих деньгах, забери их, – наотрез отказалась Айшат.

– На что же ты собираешься жить?

– Уж как-то мы проживём, нам и без тебя помогут, – в сердцах вымолвила Айшат и тут же ужаснулась тому, что сказала.

– Кто же тебе поможет, если не я? – тотчас заподозрил неладное муж.

– Не слушай меня, это я сгоряча сказала, – опустила глаза Айшат. – Проходи к столу, поешь.

Эта внезапная перемена в поведении жены ещё больше насторожила Хас-Магомеда. Теперь он не мог успокоиться.

– Кто тебе помогает, Айшат? – страшась собственных догадок, вопросил Хас-Магомед. – Сюда приходит кто-то ещё?

– Да как ты смеешь так обо мне думать?! – всплеснула руками жена и выронила тарелку на пол, та разбилась вдребезги.

В воздухе повисла тяжёлая пауза. Она продлилась минуту.

– Прости меня, – хрипло вздохнул муж.

– И ты меня прости, – тихо сказала Айшат, замерев над осколками разбитой тарелки. – Сейчас я приберу, и мы будем ужинать.

– Баркалла, я не голоден, – Хас-Магомед нахмурился, встал из-за стола и ушёл в комнату. Он совершил намаз и забылся сном.

Сквозь сон он почувствовал, когда Айшат пришла и легла рядом с ним в постели. Потом среди ночи он проснулся и долго ворочался, боясь разбудить жену и ища удобное положение. Найдя такое положение, он сомкнул веки и старался унять свой воспалённый разум, прогнать тревожные мысли. В этот момент он понял, что всю ночь Айшат не спала, а вслушивалась в его дыхание. Как будто убедившись в том, что муж крепко спит, она тихонько вынырнула из-под одеяла, поднялась с кровати и быстро засобиралась куда-то. Он дал ей время на то, чтобы исполнить задуманное и дождался, пока скрипнет дверь. Когда это произошло, Хас-Магомед приподнялся и осторожно взглянул в окно. Через стекло он разглядел в кромешной тьме ночи, как Айшат устремилась по тропинке к реке. Сердце Хас-Магомеда заныло и сжалось. Он вскочил с постели, натянул одежду, накинул бурку и схватил ножны с кинжалом. Сделав это, он рассчитал, куда жену выведет выбранная ею тропинка и последовал за ней известным лишь ему путём через чинаровую рощу.

Кругом была невозмутимая тишина, ни один лист на деревьях не колыхался, и только где-то вдали стрекотал томимый бессонницей кузнечик. Воздух был свеж, в нём висела дымка влаги и тумана, стлавшегося вдоль реки. Сквозь эту дымку тускло мерцали звёзды, рассыпанные по небосклону, и слабо пробивался свет луны, придавая деревьям сказочные очертания.

Выйдя к реке, Хас-Магомед укрылся за густой чинарой и вгляделся. На крутом берегу одиноко стояла Айшат, словно безмолвное привидение. Хас-Магомед глубоко вздохнул от облегчения – да, в этой ночной прогулке жены имелась какая-то странность, но увидев, что она одна, он успокоился. Огонь ревности потух и перестал снедать ему грудь. Хас-Магомеду сделалось легко и радостно на душе, и он захотел окликнуть Айшат, подойти к ней и поцеловать на том берегу, подобном тому, на котором они когда-то впервые встретились.

Но вдруг случилось страшное. Раздался скаковой шаг, ночь пронзилась конным ржанием. Из белёсой мглы тумана выехал всадник. Он приблизился к Айшат, спешился. Она выбежала ему навстречу, и они сплелись в столь жарких объятиях, в столь чувственных прикосновениях и горячих поцелуях, что земля ушла из-под ног Хас-Магомеда. Он не мог поверить тому, что видел. Он безошибочно различил в ночном полумраке своего давнего врага – это был Алхазур, убитый им много лет назад. Вот, к кому жена так спешила на ночное свидание – к собственному похитителю, который не только пережил смертельное падение с крутого склона в ущелье, но и подчинил себе душу Айшат. Он обманул смерть, а она обманула мужа. Хас-Магомед всё крепче и крепче сжимал рукоять кинжала.

Река играла перекатной волной, и доносились с берега обрывки слов и переговоров тайных влюблённых:

– ...уже завтра уедем...

– Нет, он узнает...

– Пусть знает!

– Нет, так нельзя...

– Можно! Я сам приду к нему утром! Я всё скажу!

– Он не поймёт, не отпустит меня, он убьёт нас обоих...

– Нет, он всё поймёт!

– Ты не знаешь его...

– Я достучусь до него, я сумею!

– Нет, не нужно...

– Айшат, ты любишь его?

– Клянусь Аллахом, я не люблю его!..

– А любишь ли ты меня?

– Люблю, Алхазур, всем сердцем люблю... забери меня...

– Завтра!

– Нет...

– Завтра на этом же месте я буду ждать тебя!

Они попрощались, напоследок наградив друг друга нежным поцелуем.

Хас-Магомед прижался спиной к дереву и сполз на землю без сил. Солёные слёзы устремились по его щекам, стекая к губам.

– Буду ждать тебя, – дрожащим голосом повторял Хас-Магомед чужие слова. – Буду ждать тебя...

Всадник умчался обратно в туман. Айшат долго-долго стояла на том же месте, провожая его взглядом. Вдруг позади себя она ощутила чьё-то присутствие, треснула ветка под ногой и она в ужасе обернулась на звук. Там стоял Хас-Магомед. Пробившийся свет луны падал прямо на его бледное, искажённое тихим плачем лицо.

– Хас-Магомед! – отпрянула от него Айшат.

Он схватил жену, молниеносно притянул к себе, прильнул к её губам последним поцелуем и вонзил свой кинжал прямо в грудь, введя его по самую рукоять. Раздался короткий стон, Айшат не успела издать крика и повисла у него на руках. Придерживая ей голову, он аккуратно положил жену спиной на землю и встретился со спокойным взглядом её мёртвых глаз.

– Прощай, любовь моя, – прошептал Хас-Магомед и закрыл веки Айшат рукой.

Утром он разбудил маленькую дочь и отвёл её в дом своей матери.

– Где мама? – спрашивала Бици отца по дороге.

– Мама поехала к родственникам, – сказал Хас-Магомед, неся дочь на плечах. – Ты пока поживёшь у бабушки.

– Не хочу жить у бабушки, я хочу к маме, – плакала девочка.

– Мама скоро вернётся, – успокаивал её отец, содрогаясь от собственных слов.

Когда Зезаг увидела на пороге сына с Бици на руках, то сразу поняла, что случилась беда. Хас-Магомед ничего не стал объяснять матери. Лишь сказал, что никто больше не увидит Айшат в Хаккое, ибо она предала его и опозорила. Зезаг сделала из этого заключение, что сын выгнал неверную жену и отправил обратно в отчий дом.

Вернувшись домой, Хас-Магомед начал собираться в обратный путь. Внезапно раздался настойчивый стук в дверь.

– Хас-Магомед, открой, это я, Алхазур! Нам надо поговорить! – послышалось с улицы.

Хас-Магомед сунул за пазуху кинжал, прошёл к двери и отворил её.

– Чего тебе нужно? Я мертвецов к себе не приглашал, – сказал хозяин.

– Выслушай меня, Хас-Магомед, – беззлобными, чистыми глазами смотрел на него давний враг. – Я пришёл к тебе не драться.

– Тогда проходи, мертвец, гостем будешь, – болезненно усмехнулся Хас-Магомед и впустил его в дом.

Алхазур вошёл, снял ножны с шашкой и убрал далеко в сторону, как бы показывая, что пришёл к хозяину дома с мирными намерениями. Они сели за стол друг против друга. Алхазур не стал медлить и сразу перешёл к сути своего визита:

– Я пришёл за Айшат, Хас-Магомед. Прошло столько лет, а ты до сих пор не знаешь всей правды. Твой брак с Айшат – ошибка, она всегда любила только меня одного, с самого детства. Когда ты пришёл просить её руки, она согласилась лишь потому, что её отец был беден и испытывал большие трудности, а твоя семья могла помочь. Она пожертвовала своим счастьем, выйдя за тебя. Она сделала это только ради старого отца, Хас-Магомед, и все эти годы внушала себе, что должна тебя любить. Она так воспитана, что поделать? Но знай, что в ту ночь, когда я украл её, она не сопротивлялась. Она уже была твоей невестой, но всё равно была готова уехать со мной, ибо всем сердцем желала именно этого и ничего другого, но взяла на себя непосильную ношу. После нашей с тобой схватки мне, как видишь, удалось выжить. Меня, как и тебя, подобрали добрые люди, исцелили, обогрели, выходили. Потом я долго перебивался временными заработками, странствовал. Волею Аллаха мне довелось встретить одного богатого купца, он взял меня к себе на работу. Все эти годы я зарабатывал, охраняя его товары и имущество в пути, платил он очень щедро, зная, что ему не найти воина лучше, чем озлобленный и обездоленный чеченец, лишённый всего. Скажешь, что я прятался от тебя? Скажи, попробуй. Но я не ради себя это делал, а ради своей семьи и Айшат. Я мечтал найти тебя и убить, но не хотел рушить её новую жизнь. Где я только не был, Хас-Магомед! Мне даже удалось совершить хадж в Мекку. Ты даже не можешь вообразить себе, какие богатства я сумел накопить за всё то время, что ты провёл в ссылках, тюрьмах и в бегах. Ты и сейчас занимаешься тем же. Ты рыскаешь в горах, словно волк, льёшь чью-то кровь. Ты погубишь Айшат, ей нет с тобой житья. Она не любит тебя, ей плохо с тобой, она меня любит, всегда любила. Отпусти нас. Я теперь богат, я отдам тебе всё, что имею, осыплю твою саклю золотом, обовью стены персидским ковром, разошью твой бешмет по краям галуном, дам пистолет, шашку с клеймом, лихого коня, всё, что ты так любишь! Лишь отпусти несчастную Айшат на волю. Дай нам уйти и жить спокойно, как мы и хотели.

Хас-Магомед выслушал его и ответил:

– Алхазур, ты напрасно ведёшь свой длинный рассказ. Я всё знаю про тебя и Айшат. Знаю, что она ждёт тебя.

– Правда? – озарился Алхазур. – Ты так спокойно говоришь об этом, хотя тебе и больно... это достойно уважения.

– Да, Алхазур, – наклонил голову Хас-Магомед. – И забудь про деньги, мне не нужны твои богатства, владей ими сам. Лучше ступай с глаз моих.

– Ты отпускаешь Айшат?

– Конечно, – от выражения глаз Хас-Магомеда у Алхазура пробежал мороз по спине, – я слышал весь ваш разговор и за неверность жены отдам её тебе даром. Пойди, полюбуйся на свою невесту – она ждёт тебя там, где вы и простились. Спит у реки с самой ночи.

По бледному лицу Алхазура прошла судорога.

– Что ты натворил? – скрипя зубами, произнёс он, ослабев всем телом от отчаяния и уставившись в пустоту.

Хас-Магомед поднялся из-за стола, накинул бурку, папаху, взял своё снаряжение и пошёл седлать коня. Алхазур продолжал сидеть за столом, точно каменный. Он весь оцепенел. Дверь была открыта нараспашку. Хас-Магомед сел в седло и крикнул ему со двора:

– Пока ты в моём доме, я тебя не трону, Алхазур. Это было бы бесчестно. Но если ты где-либо ещё попадёшься мне на глаза – берегись. Теперь прощай!

Алхазур резко вскочил, схватил ножны, обнажил шашку и бросился с ней на Хас-Магомеда. Ноги его заплелись от страшного потрясения, онемевшая рука выронила шашку, и он упал на колени, рыча, как дикий зверь, и завывая от боли.

– Будь ты проклят, Хас-Магомед! Слышишь?! Будь ты проклят! Пусть Аллах разрушит твой дом до основания! Я проклинаю тебя! Я проклинаю весь твой род! – хрипло возопил Алхазур, содрогаясь всем телом, утопая в своём горе и бессилии.

Горячие слёзы застили ему глаза, и сквозь пелену он видел, как Хас-Магомед всё дальше и дальше удалялся от него, несясь на своём чёрном коне.

Найдя свою любимую у реки, Алхазур лёг рядом с ней и выстрелил себе в виски из двух револьверов.

Глава 19. Разворошённое гнездо

Визит Хас-Магомеда и Мансура в родной Хаккой не остался незамеченным. Старшина аула Дауд донёс об этом местному приставу, пристав спешно доложил в Ведено.

Полковник Текаев срочно вызвал к себе ротмистра Абакирова и поручика Золотова, принимавшего непосредственное участие в конвоировании чеченских арестантов в Грозный и чудом переживший ту ночь, когда на конвой напал Хас-Магомед со своими абреками и освободил приговорённых к смерти земляков. Теперь у Золотова, бывшего романтика и поклонника кавказского творчества Лермонтова, очарованного бытом и культурой горцев, были личные счёты с Хас-Магомедом – в ходе ночного нападения погиб давний боевой товарищ и трое однополчан поручика, и этого он не мог простить абреку. Сердце его ожесточилось после той роковой ночи, а любовь к горцам уступила место жажде мщения.

– Господа, – командным тоном обращался к ним Текаев. – Ситуация в нашем округе прескверная. Мы должны действовать скоро и решительно. Капитан Абакиров!

– Да, Ваше Высокоблагородие! – выступил вперёд ротмистр.

Полковник отрывисто и энергично произнёс:

– Поручаю вам командование сформированным лично мною специальным отрядом для поимки особо опасного преступника. С этого времени вы несёте полную ответственность за то, чтобы взять под арест абрека Хас-Магомеда и доставить его живым сюда, в Веденскую крепость!

– Слушаюсь, Ваше Высокоблагородие! – отдал честь ротмистр.

– Поручик Золотов!

– Да, Ваше Высокоблагородие! – сделал шаг вперёд поручик.

– Вас я назначаю командиром особого карательного отряда чеченских добровольцев. И у них, и у вас имеются личные счёты с разбойником. Везде, где господин капитан встретит сопротивление или потерпит неудачу, вы будете обязаны пройтись железным катком и выжечь всё, но обнаружить людей или какие-либо другие следы, указывающие нам на местонахождение Хас-Магомеда. Я снимаю с вас ответственность за превышение полномочий и расширяю их, военный устав более не может препятствовать вам в поисках преступника. Будьте беспощадны ко всем, кто укрывает абреков. Докладывать будете непосредственно капитану Абакирову, отныне вы подчиняетесь ему напрямую.

– Слушаюсь, Ваше Высокоблагородие! – с готовностью и рвением ответил поручик Золотов.

– Господа, вот ваша цель, – Текаев склонился над картой округа и ткнул пальцем прямо в Хаккой.

– Как быть с невинными крестьянами, господин полковник? – вопросил Золотов.

– Невинных там нет, они все – родственники и пособники абреков. Если придётся, то сожгите этот аул к чёртовой матери, но выкурите мерзавца и снимите шкуру с этих дикарей!

– Понятно, господин полковник, есть снять шкуру с дикарей!

– С завтрашнего дня подготовьте солдат для воинского постоя в ауле Хаккой!

Военные операции такого размаха возможно было проводить лишь с согласия наместника, но полковник Текаев, будучи наделён особыми полномочиями, решил не беспокоить вышестоящие чины, дабы решить проблему в кратчайшие сроки.

Ранним утром, когда хаккоевцы собирались на полевые работы, старшина аула неожиданно собрал их на площади, где уже стоял взвод солдат. Люди шли в одиночку и толпами, приглушённым говором заполняя тесную площадку перед старинной мечетью аула. Все притихли. Вдруг тишину нарушила тревожная дробь военного барабана. Она продолжалась несколько минут, то ослабевая, то усиливаясь. Ряды солдат в тяжёлых сапогах, сверкая на солнце стальными штыками, застыли в ожидании приказа. Убедившись, что барабанный бой ошеломил хаккоевцев, поручик Золотов поднял руку и скосил глаза на дом старшины. Оттуда вышел капитан Абакиров, и прозвучала команда:

– Смир-р-рно! Равнение направо!

Командир специального отряда махнул рукой и крикнул:

– Вольно!

Вслед за капитаном из дома вышел старшина аула, здороваясь с офицерами и приветствуя их улыбкой, как давних друзей, хотя почти всех, кроме пристава, видел в тот день впервые. За старшиной вышел кадий, здоровался сдержанно, коротким поклоном, подчёркивая этим свою близость к Аллаху и бесконечное расстояние, отделяющее его от мирских забот.

В тот день из владикавказской тюрьмы вернулся отец разыскиваемого абрека, Асхаб. Не успев дойти до своего дома, он упёрся в густые ряды односельчан. Поначалу он молча стоял позади толпы, среди крестьян, а затем протиснулся вперёд и, смущённо улыбаясь, попытался разговориться со старшиной аула:

– Дауд, скажи, зачем они здесь?

– А я не знаю, – широко улыбнулся и пожал плечами старшина, минуту назад привечавший у себя ротмистра.

– Как не знаешь? А о чём у тебя с ними разговор был?

– Не знаю, так, ни о чём, – увиливал старшина, тихонько щупая наполнившийся карман.

Асхаб всё понял и отошёл от старшины подальше. Теперь он о чём-то напряжённо думал. Его мохнатые брови нахмурились.

Капитан Абакиров начал прохаживаться вдоль толпы. Он высокомерно оглядел селян, потом громко и угрожающе начал:

– Люди Хаккоя! Я собрал вас сегодня, дабы объявить: некоторые жители вашего аула – преступники и разбойники, которые совершают всяческое насилие и грабёж, бесчинствуют и лишают покоя мирных граждан области! Другие жители вашего аула потакают им в этом и укрывают у себя, за что будут жестоко наказаны, если не сознаются в этом самолично и не выдадут местонахождение абрека Хас-Магомеда. С сегодняшнего дня по приказу начальника Веденского округа я вынужден оставить здесь воинское подразделение. Если же вы откажетесь оказывать добровольную помощь нашим солдатам в борьбе с абреками, я вынужден буду принять против вас жесточайшие меры!

Асхаб всё ждал, что кто-нибудь из толпы односельчан выкрикнет проклятие ротмистру, но люди молчали. Все были перепуганы, каждый боялся за свою родню. Забыв осторожность, только что освободившийся из тюрьмы Асхаб уже хотел было высказать своё возмущение, но какой-то старик, стоявший позади него, знавший крутой нрав соседа, дёрнул его за рукав и тихо зашептал:

– Не горячись, Асхаб, не то нас всех перебьют!

– Эти солдаты будут жить у вас, – между тем раздавался над площадью суровый голос ротмистра, – и вы обязаны уступить им лучшие комнаты, класть их в чистые постели, резать для них кур, баранов и прочий скот...

Рядом с Асхабом раздались покашливания, кто-то что-то пробормотал недовольным голосом. Асхаб вздрогнул. Он узнал голос Мансура и обернулся – сын стоял в задних рядах с надвинутой на лоб чёрной папахой, одетый в крестьянский бешмет. Асхаб поймал на себе его быстрый взгляд, как будто говорящий: «Молчи, смотри, что будет».

– ...также, вы будете исполнять все их пожелания, а я с этих пор даю им право делать с вами всё, что им вздумается...

– Подожды, капытан! – крикнул кто-то на ломанном русском. – Этых людэй ты нэ тронещь!

Вдруг в первом ряду толпы, словно из-под земли, возник Хас-Магомед. Даже отец не сразу понял, что это он. Люди оцепенели. Абрек остановился перед онемевшим ротмистром, будто собираясь сообщить ему важную весть. Он поднял сверкнувший на солнце револьвер и раздался выстрел. Голова капитана Абакирова упала на грудь, из отверстия во лбу брызнула кровь. Хас-Магомед встал перед замершей толпой, потом быстро сел на землю, цепляясь за плечи старшины и кадия, и исчез так же внезапно, как и появился.

– Поймать его! – прокричал во всё горло поручик Золотов.

Солдаты вышли из оцепенения, зашумели, взяли винтовки наперевес и стали теснить толпу.

– Чего стоишь, болван?! – орал Золотов на старшину аула. – Прикажи им пропустить солдат! – и тыкал плетью в сторону крестьян.

Старшина Дауд стоял растерянно и глупо, хлопая глазами.

– Ты что, оглох?!

Он округлил глаза и закричал:

– Пропустите солдат!

Но никто не сдвинулся с места. Солдаты упёрлись в глухую стену толпы и пытались протиснуться между крестьянских плеч, но увязли в плотном людском скоплении. Воспользовавшись суматохой, вслед за Хас-Магомедом покинули Хаккой Мансур, Асхаб и Зезаг с Бици. Вместе они спустились к реке и скрылись в лесу.

На следующий день поручик Золотов вернулся в Хаккой уже во главе своего карательного отряда чеченских добровольцев. Ворвавшись в аул, всадники, прежде всего, подожгли дома родственников Хас-Магомеда. Рыдали женщины, причитали старики, гремели выстрелы. Доносились свирепые приказания Золотова:

– Арестовать! Сжечь! Имущество и скот отправить в Ведено!

До самого вечера в Хаккое и окрестных хуторах слышалась ружейная трескотня и вопли людей. Женщин и стариков выгоняли на улицу, врывались в дома. Обыскивался каждый крестьянский домик, каждая захудалая сакля. Переворачивались столы и утварь. Все схваченные друзья и родственники абрека были отправлены в Веденскую крепость в кандалах и заочно приговорены к ссылке в Сибирь. В их числе оказалась и Аймани с маленьким сыном Хасаном, в тот день им не удалось выбраться из аула. Та же участь постигла жену Мансура, несчастных вдов и детей Зелимхана и Салмана.

Все эти сведения доставили в лагерь абреков Ермолай, Дзахо, Турпал, Аслан и Апти-Арса, засланные в Хаккой в качестве разведчиков. Они помогали вытаскивать раненых из домов, спасать имущество. Пострадали дома многих хаккоевцев, в том числе жилище Бехо, доброго соседа семьи Асхаба. В тот день он вернулся с рынка и в ужасе наблюдал, как Золотовские каратели поджигали его дом. Крыша сакли вспыхнула, из дома доносились крики его несчастной дочери Зайнаб, оставшейся внутри. Ермолай, оказавшись рядом, пришёл на помощь. Без лишнего промедления он ринулся в горящий дом. Внутри гудело пламя, грохотали падающие балки, горло сдавливал тяжёлый горький дым. Из комнатки раздавался стон и кашель бедной дочери Бехо. Ермолай прошёл сквозь пламя, закрываясь от дыма рукавом, принял девушку на свои могучие плечи и вынес из дымящейся сакли на улицу. На обратном пути среди огня и дыма он различил на столе Священный Коран, уцелевший среди злых языков пожара. Как только вытащил девушку на улицу, то нырнул обратно в черноту и пламя, дабы спасти Писание. Вошёл в саклю, позади него рухнул потолок, и проход на улицу оказался завален балками. Он взял нетронутый пламенем Коран, будучи уже окружён непролазными столбами огня, и зашептал:

– О, Аллах, помоги! Если выберусь – буду поклоняться лишь тебе!

Взгляд его упал на окно. Где-то вдали блеяли овцы. Он понял, что это последний шанс выбраться и без раздумий бросился туда, разбил стекло и выскочил на улицу. Как только он сделал это, сакля полностью обрушилась.

– ДжазакаЛлаху хайран! – в слезах воскликнул пожилой Бехо, спеша обнять смельчака. – Хоть ты и гяур, а всё-таки рисковал своей жизнью, спас мою дочь и Священный Коран, главную ценность нашего рода! Поистине, ты самый достойный человек из чужеземцев!

– Не благодари, старик, – отвечал Ермолай, откашлявшись и невольно посмотрев на прекрасную Зайнаб. – Я знаю, как вам дорога эта книга. Про дочь я и вовсе молчу, она у вас похожа на ангела, – и в ту же секунду осёкся, поняв, что неприлично разглядывать и хвалить незамужнюю дочь старика.

Бехо смутился, но ничего не сказал, лишь ещё раз поблагодарил Ермолая. Девушка стояла, опустив глаза, но сердцем желала обнять своего спасителя. С той поры он не мог забыть Зайнаб, а она не могла забыть его.

Вести о бесчинствах добровольцев Золотова быстро облетели лагерь абреков и дружественные им аулы.

– Что же нам теперь делать? – вопрошал Асхаб, вынужденный на старости лет тоже податься в абреки.

– Сражаться, отец, – решительно отвечал Хас-Магомед. – Только так мы выиграем эту войну.

– Войну? Что же это за война такая, сын? Нашу бедную Аймани и маленького Хасана держат в заложниках, наши родные и близкие сосланы в холодные дали. Как нам бороться против этой махины?

– Ничего не понимаю, – качал головой Хас-Магомед. – Полковник Текаев дал мне клятву, что не тронет никого из моих родных и близких, он дал мне слово горца...

– Забудь о том, что он тебе сказал, – оборвал отец. – Слова военщины ничего не стоят. У них нет собственной воли. Они умеют лишь следовать чужим приказам, прихотям своих правителей, а у тех нет чести. Договариваться с ними нельзя. Чудо, что Асет и Медни, мои милые доченьки, сейчас в домах своих мужей и им ничто не угрожает. Но нужно как-то вызволить Аймани, наших родных и друзей и уходить отсюда.

– Куда нам уходить? – удивился Мансур. – Оставить землю наших предков?

– Теперь это не наша земля, – с горечью произнёс Асхаб. – Теперь это земля Текаева. Как бороться с тем, кто незрим и вездесущ? Он – шайтан, не нам тягаться с ним.

– Вовсе нет, отец, – сказал Хас-Магомед. – Быть может, он и презренный негодяй, но не шайтан. Он из плоти и крови, как ты и я. Он смертен и я буду рад доказать это. Но сперва я хочу попробовать достучаться до этой кабинетной крысы, забывшей, кто он и откуда родом.

– Делай, как знаешь, сын, – с суровым одобрением произнёс Асхаб. – Но я считаю, что с ним говорить бесполезно.

– Мы можем написать ему, – предложил Ермолай. – Выразить свой протест, предъявить требования. Ты будешь диктовать, а я записывать. Передадим письмо через вашего кадия.

– Это может сработать? – полюбопытствовал Хас-Магомед.

– Можно попробовать, – сказал отец, – но я бы не надеялся на положительный ответ.

Хас-Магомед надиктовал Ермолаю текст и отправил полковнику Текаеву короткое письмо:

«Бисмилляхи Р-рахмани Р-рахим!

Во имя всемогущего Аллаха!

Эй, полковник! Я тебя прошу ради создавшего нас Бога, возвысившего тебя – сделай, чтобы женщины и дети не плакали. Я думаю, что из твоей головы утекло масло, раз ты думаешь, что царский закон может делать всё, что угодно. Не стыдно тебе обвинять и мучить невинных, жечь дома? На каком основании ты наказываешь детей и стариков? Нельзя так неправильно решать дела, как решаешь ты. Ты никуда не денешься, пока я жив. Ты нарушаешь законы и скоро будешь жалеть о неправильных решениях. Я требую, чтобы ты немедленно прекратил гонения на добрых людей, увёл своих солдат из Хаккоя и освободил моих соплеменников! Ты дал мне слово горца, что не тронешь женщин, детей и стариков моего тейпа, что эта борьба касается только нас с тобой. Ты подло нарушил свою клятву. Такой поступок не достоин горца. Я даю тебе последний шанс. Если ты мужчина, то оставишь моих друзей и родственников. Если ты не сделаешь этого, то я зарежу тебя, как бешеную собаку, и найду другой способ освободить земляков. Жду ответа, у тебя есть неделя, потом будет поздно, и все будут плакать.

Хас-Магомед. Абрек Хаккоевский».

Это письмо осталось без ответа.

– Нет ли у вас ощущения, господин полковник, – говорил поручик Золотов, – что мы разворошили осиное гнездо? Ведь Хас-Магомед опасен именно своею непредсказуемой натурой, а теперь, когда мы удерживаем его близких и друзей, он и вовсе озвереет.

– Оставьте это мне, господин поручик, – спокойно сказал Текаев. – Вы справились с поставленной задачей. Свободны.

– Есть, господин полковник, – отдал честь поручик Золотов и удалился из кабинета полковника.

В тыловой части Веденской крепости был обустроен дивный сад, разбитый на отлогом спуске от комендантского дома к пруду. Полковник Текаев очень любил прогуливаться по тамошним живописным тенистым аллеям после обеда. Кругом были разбросаны зелёные лужайки, в цветниках стояли мраморные статуи и журчащие фонтаны. Время, которое проводил там полковник, всегда рисовалось ему сверкающим и свежим.

Решив отдохнуть после длительной пешей прогулки, полковник присел на скамейку возле пруда. Воздух был чист и прозрачен. Наконец-то прошла мигрень. Через час Текаев ожидал адъютанта, чтобы поехать в имение Савельевых. Уже были куплены подарки для барышень, игрушки для детворы. Мысль о грядущей поездке вызывала на лице полковника редкую улыбку.

Он прикрыл глаза – уже подумывал о пенсии и о том, как переберётся на Кубань, устроит себе скромное хозяйство на хуторе среди золотистых полей, будет разводить кур, а по вечерам во дворе курить папиросы и вспоминать службу. Он уже представлял мирное и покойное течение той новой жизни, мерное мычание коров, восторженные возгласы ребятни за забором, казачьи песни и запах сена. Будущее представлялось ему светлым, пусть временами и скучным.

Послышалось какое-то шевеление в кустах. Полковник не придал ему значения, ведь в том саду было много всякой живности. Ему захотелось встать и пройти ещё один кружок, как вдруг сзади что-то засвистело, мгновенный холодок коснулся затылка полковника и последовал сокрушительный удар чем-то острым. Кто-то мастерски метнул в него нож и попал точно в цель. Через мгновение полковник Григорий Константинович Текаев лежал лицом в землю с торчащей из затылка рукоятью кавказского кинжала. Ровно через час его тело обнаружил адъютант, с плеч полковника были сорваны погоны. Ни у кого не было сомнений, что за убийством стоял неуловимый абрек Хас-Магомед, неведомым путём пробравшийся в крепость и столь же загадочным образом исчезнувший без следа.

Глава 20. Охота

Хас-Магомед, Асхаб, Мансур, казак Ермолай и хромец Байсангур собрались на совет. Решалась судьба их дальнейшей борьбы, поскольку теперь, когда вся военная машина округа была временно обезглавлена после смерти полковника Текаева, у абреков появился шанс перехитрить парализованную администрацию. И если молодые головы были заняты размышлениями о том, как ещё крепче ударить по истязателям, на ум пожилому Асхабу приходило лишь одно: уехать им всем подальше, в Иран или Турцию. Он сказал об этом Хас-Магомеду, а потом добавил:

– Сколько можно скитаться по лесам и стрелять в этих подонков? Убьёшь одного – появятся двое, убьёшь двоих – появится десяток. И это никогда не кончится, мы будем загнаны в горы, как звери, а наши друзья и родные будут умирать на каторге в Сибири. Сколько это может продолжаться, сын? Турция примет нас, там мы сможем начать новую жизнь, мы станем недосягаемы для царской администрации.

– Какая Турция, отец? – нахмурился Хас-Магомед. – Оставить наш край на растерзанье этим негодяям? Сбежать?

– А не думал ли ты, что если отступить на шаг назад, то сумеешь сделать два шага вперёд и сбережёшь больше жизней? Тебе мало того, что нас всех упрятали, так ещё и Салман погиб в тюрьме и наш любимый Хаккой разорён текаевскими палачами? Сколько можно воевать, чего ты добьёшься? Другого выхода я не вижу, – сказал отец, и в голосе его прозвучала растерянность. – Хочешь знать, что я вижу, сынок? Я вижу, что наше дело, хоть и благородное, но обречённое. Из-за нас терзают весь аул, быть может, всю Чечню! Наших близких сослали в Сибирь, а мы следующие. Разве это было целью твоей борьбы?

– За себя мне не страшно, больше всего на свете мне больно от того, что я подверг опасности всех, кого любил, – признался Хас-Магомед. – Но и остановиться я не могу.

– Можешь, сынок, можешь! – горячо проговорил Асхаб. – Ты сильный, ты мудрый, ты можешь!

– Не могу. Не этому учил меня Али-Умар. Он говорил: «Нельзя покорно сдаваться злым людям. Настоящий мужчина убивает того, кто мешает людям жить».

– Довольно убивать, Хас-Магомед, довольно! – грозно крикнул отец, и в голосе его прозвучало отвращение. – Сколько можно убивать? Вспомни, чем кончил Али-Умар – сам погиб и друзья его погибли! И ты бы погиб, если бы не одумался, не вернулся домой и не женился! Этого ты хочешь для себя и для всех нас – верной смерти?

Хас-Магомедом овладело чувство такого беспросветного мрака, что он оказался недоступен для какого-либо здравого суждения. Асхаб всматривался в лицо сына, некоторое время сидел, не произнося ни звука.

Молчали и Мансур с Ермолаем, но они переживали больше всех. Байсангур не желал вмешиваться в разговор отца и сына, хотя и имел своё мнение.

– Ты прав, отец, – нарушил, наконец, тишину Хас-Магомед. – Я готов уйти хоть на край света, лишь бы из-за меня не страдали люди.

– В Турцию можно ведь уехать лишь на время, пока здесь нас не забудут. А там можно и вернуться, – сказал Асхаб, переводя взгляд с одного сына на другого. Оба сидели, опустив глаза и сжав губы.

– Если на время, то можем поехать только мы с Мансуром, – произнёс Хас-Магомед. – Не будет нас, перестанут тревожить всех остальных.

– Возможно, – задумался отец. – Но и двоим для такой поездки нужны большие деньги.

– Какие деньги?

– Деньги, деньги, сынок. Турция – чужая страна, никто нас там не ждёт. Нужны деньги.

– Да, – подтвердил Байсангур, – для того, чтобы купить паспорта, нанять проводников через границу и обустроиться на новом месте, потребуется много денег. Я выведу вас на людей, которые со всем этим помогут, но придётся щедро заплатить. Вопрос только в том, где нам достать эти деньги?

– Как где? – тотчас нашёл ответ Мансур. – А чем мы занимались всё это время? Трясли богачей, чиновников и военщину, так почему бы не совершить парочку удачных налётов ради благого дела?

– Опять убивать? – хмуро отозвался Асхаб.

– Назад дороги нет, – сказал Хас-Магомед. – Чтобы уйти, нам нужно вытащить наших людей из ссылки.

– Это как же? – спросил отец.

– Очень просто, – ответил абрек. – Мы произведём обмен.

– Какой ещё обмен? – Асхаб оглядел Мансура и Ермолая, они точно понимали, что имеет в виду Хас-Магомед.

– Нам нужны заложники, отец, – объяснял он. – Несколько десятков богатых и влиятельных людей. Большую их часть мы обменяем на нашу родню и друзей, остальные послужат нам защитой для безопасного отхода к границе.

– Хочешь похитить невинных людей и прикрываться ими, как живым щитом? – с грустью посмотрел на него Асхаб. – Чем же ты тогда будешь отличаться от Текаева? Ведь ты тоже заберёшь чьего-то брата, мужа, отца.

– Иного выхода нет, – сурово произнёс Хас-Магомед. – Либо они, либо мы. Текаев начал это, а мы закончим.

– Хорошо, – тяжело вздохнул Асхаб. – Только поклянись мне, что не тронешь женщин, детей и стариков, не уподобишься проклятой солдатне!

– Клянусь, отец.

– А я с вами к туркам поеду! – весело проговорил Ермолай, желая разбавить нависшее напряжение. – Хочу Константинополь посмотреть, своими глазами увидеть, что басурмане с византийской Софией понаделали!

– Какой ещё Софией? – в недоумении посмотрел на него Мансур.

– Храм это был, православный храм! А сейчас – мечеть! – говорил Ермолай и энергично жестикулировал, будто показывая руками необъятные размеры купола Айя-Софии.

– Значит, решено, – провозгласил Хас-Магомед. – Осталось определить цели наших налётов.

– Есть у меня пара мест на примете, – похлопал себя по груди Байсангур. – Если и заканчивать карьеру абреков, то только на пике славы!

Грозный окутали тёплые сумерки. Главные улицы заполонило вечернее движение. Городской сад шумел гуляниями, раздавались песни и смех. Кто-то пустился в пляс. Напротив этого сада в центральной части города стояла ювелирная лавка, а рядом располагалась квартира начальника округа и его управления. Там же, на углу, в круглосуточном дежурстве находился пост полиции. Всего в четырёхстах шагах от поста размещались казармы казачьего полка.

Жители, беззаботно прогуливающиеся по бульвару, входившие в сад и выходившие из него, увидели, как, минуя ворота, мимо неспешным шагом проехали пятнадцать казаков. Отряд подъехал к ювелирному магазину и остановился у панели. Трое казаков спешились и прошли в лавку. Другие продолжили сидеть на конях, громко переговаривались, но почему-то по-чеченски.

Резво распахнув дверь в лавку, один из казаков гаркнул с сильным кавказским выговором:

– Нэ с мэста! – и достал револьвер.

Люди в магазине не сразу поняли, что происходит и застыли в недоумении. Казаки чеченской наружности грабили их посреди вечера, когда совсем рядом, за углом, располагались все органы власти округа. Бросив всё, люди стояли в ужасе.

Двое «казаков» загородили выход, встав с ружьями у двери. Третий спокойно, не спеша, стал выбирать из наличников драгоценности, потом золотые и серебряные часы, аккуратно защёлкнул все ящики, а награбленное бережно сложил в сумку. Повернувшись к стоявшим у двери товарищам, тихо дал знак. Те молча вышли из магазина. Тот, что был с сумкой и револьвером поблагодарил людей в магазине и пожелал доброго вечера, после чего свободно вышел на улицу.

Чуть сели на коней, Хас-Магомед в офицерской форме дал команду уходить и без колебаний стрелять в любого представителя властей. Дальше они скакали с весёлым гиком и задорным свистом, мчась по улице и стреляя по окнам государственных учреждений. Проскакав мимо казармы, абреки шустро рассыпались по полю. Заранее разведав о воинском карауле в почтово-телеграфном отделении, они, проехав мимо конторы, расстреляли освещённые окна несколькими выстрелами. Один выстрел попал точно в телеграфиста за аппаратом, убив того наповал.

Прошло полчаса. Сотня казаков ринулась на конях в погоню, но в поле уже никого не было. Люди видели, как переодетые казаками абреки возвращались в сторону горных аулов, минуя город.

Через неделю было совершено не менее дерзкое и позорное для властей ограбление. На сей раз пострадал Грозненский вокзал.

На платформе было тесно от набившейся толпы встречающих, всюду бегали носильщики. Среди этой толпы двигались четверо, переодетые лакеями при буфете. Они спокойно прошли к железнодорожным кассам, выхватили пистолеты, несколько раз выстрелили в воздух. Вспыхнула паника. Взяв под прицел кассиров, грабители заставили их отворить боковую дверь в контору. Трое наставили на них оружие, четвёртый нырнул внутрь, силой отобрал ключи, вскрыл кассы и вынул оттуда значительную сумму в размере двадцати тысяч рублей. Затем сложил в сумку, захватил одного из кассиров в качестве заложника и впятером они устремились к выходу сквозь расступившуюся толпу перепуганных встречающих.

По дороге они ранили двух ошеломлённых сторожей и застрелили четырёх милиционеров, без лишних помех вышли к площади перед вокзалом. Тотчас там оказались пять конных казаков, они подали грабителям четырёх резвых скакунов. Отпустив кассира, четверо вскочили в сёдла и разъехались в разные стороны по улицам города. Полиция и казаки на сей раз отреагировали значительно скорее, но когда они прибыли на место, то преступники уже растворились, настолько быстро и слаженно они действовали.

Вечером в Грозный во главе особого карательного отряда прибыл поручик Золотов. При помощи местной полиции и следователей, он провёл расследование по горячим следам. Были опрошены все жертвы ограбления, особое внимание уделили кассиру, которого абреки захватили при побеге. Долгая и утомительная беседа с жертвой грабителей, как казалось, не принесёт новых сведений. Он указывал на те же приметы абреков, что и все, пересказывал все события на свой лад, местами и вовсе искажая общую картину. Себя же он и вовсе рисовал без пяти минут героем, чуть было не отобравшим пистолет у грабителя и лишь по какой-то нелепой случайности не спасшим деньги из кассы.

– Что сказать? Человек пережил большое потрясение, – думал следователь, подводя длительную беседу к концу. – Пора бы его отпускать домой, уже сущую околесицу несёт.

Но внезапно для следователя и, наверное, для себя же самого, кассир вспомнил одно крайне важное обстоятельство. При нём, как он сам утверждал, абреки переговаривались между собой исключительно на чеченском языке, но он ясно и отчётливо различил среди непонятных ему слов и гортанных звуков, слово, а вернее, наименование – «Кизляр».

– Вот она! – вспыхнул поручик Золотов. – Следующая цель Хас-Магомеда!

– А если кассир что-то напутал или неправильно расслышал?

– А есть другие зацепки-с? – горячо проговорил командир особого отряда. – Если у нас есть возможная ниточка, то надо за неё ухватиться, что есть мочи! Возможно, это наш последний шанс схватить его! Теперь мы будем ждать его в Кизляре!

Абреки решили идти в Кизляр через реку Терек в обход всех казачьих разъездов. Три месяца разведки, подкупов должностных лиц, привлечения свежей агентуры, сбора информации и тщательного планирования. Наконец, настало время отчаянного похода. Это ограбление должно было стать предпоследним. Перед тем, как они выступили, Хас-Магомед обратился к друзьям и соратникам с речью:

– Друзья мои, братья! Не думайте, что я веду вас на прибыльное для меня дело. Я никогда не собирал вас с этой целью, – из толпы послышались звуки одобрения. – И не ради личной славы я зову вас грабить Кизлярский банк. Это необходимость, к которой подтолкнули нас наши враги. Скажу прямо: кто рассчитывает нажиться на этом походе или прославить своё имя, может с нами не ехать, остаться дома. Вероятно, все мы там погибнем. Мы идём, чтобы силой вернуть то, что насильно было отобрано у нашего народа. Этот поход – наша месть Золотову за то, что он разорял наши аулы и помогал Текаеву мучить невинных людей. Возможно, этот поход – моя последняя возможность помочь любимым людям и землякам, которые страдают от того, что я жив и нахожусь на свободе. Я не боюсь смерти, я жажду её, если это поможет прекратить издевательства над нашими людьми. Если вы до сих пор готовы следовать за мной, невзирая на всё то, что я собираюсь сделать, – а мои замыслы вам известны, – то я хочу, чтобы вы помнили: я не сдаюсь и никогда не сдамся. Даже если Всевышнему будет угоден мой исход из родных земель, я не оставлю борьбу и буду помогать всем и каждому из вас любым доступным мне способом. Некоторые вернулись домой, узнав, что я собираюсь уйти. Что ж, это их право, нельзя осуждать их. Вы же, те, кто остались, самые верные мне люди, знайте – мы идём в Кизляр, дабы показать, что мы не боимся ни солдатских штыков, ни казачьих ружей, ни сибирских ссылок! Пусть попробуют сломить нас, а мы будем громко хохотать над их нелепыми попытками. Да поможет нам Аллах!

Толпа залилась восторженными возгласами, боевыми кличами и ликованием. Все они подняли шашки и винтовки вверх, раздались выстрелы в воздух и громкие выкрики:

– Веди нас, Хас-Магомед!

– Мы с тобой, брат!

– Пойдём до конца!

– Не посрамим предков, Инша'Аллах!

Завершив своё обращение к отряду, после омовения Хас-Магомед вместе с соратниками совершили четырёхракаатный намаз. Затем они отправились в долгожданный поход.

Перед началом похода в лагерь проникла девушка из Хаккоя. Она искала Ермолая, чтобы передать ему еды в дорогу. Когда ему рассказали об этом, он тотчас догадался, что к нему пришла Зайнаб. Казак затрепетал и когда увидел девушку, то будто остолбенел и даже растерялся.

– Я принесла еды тебе, – тихонько проговорила прекрасная закутанная девушка, робко протягивая Ермолаю мешок с припасами, затем добавила осторожно: – И поблагодарить за то, что спас мне жизнь.

– Не мог поступить иначе, – пробормотал Ермолай. Он всегда становился немногословен, когда его охватывало волнение.

– Возвращайся скорее, я принесу тебе ещё, – пролепетала Зайнаб.

– Непременно вернусь, – улыбнулся ей казак.

Лицо девушки зарделось румянцем, она случайно бросила на него быстрый птичий взгляд, и вымолвила:

– До скорой встречи! – и скрылась из виду.

– Я буду ждать, – прошептал Ермолай, когда она ушла.

Хас-Магомед разделил отряд на три части по пятнадцать человек, ставя во главе каждой группы своих лучших, проверенных друзей: Ермолая, Байсангура и Мансура.

Три группы с небольшим интервалом между собой двинулись в путь, следуя мимо Азамат-села, подальше от людских глаз, с намерением прибыть в Кизляр. Отправив все три группы раньше, сам Хас-Магомед, верхом на своём чёрном коне, вооружённый до зубов, отправился вслед за ними, время от времени натягивая узду и пришпоривая старого, но верного и незаменимого кабардинца.

Передвигаться днём группе всадников было сложнее по отдельным участкам дороги. В пути встречались завалы и кусты, предназначенные для защиты от паводка Терека. Ночью, выходя на равнины, получалось пройти большую часть дороги, оставляя позади кумыкские и ногайские сёла.

На рассвете всадники прибыли к устью реки Терек в камышовую рощу. Здесь были заранее намеченные Хас-Магомедом места, удобные для брода.

Переждав немного и посовещавшись между собой, пока пасли коней, они один за другим во главе с Хас-Магомедом вошли в Терек. Перешли реку без особых затруднений, и подошли к окраине Кизляра.

Перед тем, как войти в город, на его окраине, подальше от посторонних глаз, они решили немного отдохнуть, заодно напоить и накормить коней. Ещё раз обговорили все детали плана и распределили между собой зоны ответственности при проведении операции.

Мансура с Дзахо, Асланом и Турпалом поставили на пост, чтобы понаблюдать за путниками на дороге. Мансур сидел, задумчиво глядя вдаль. Сыновья Заура, ослабив поводья коней, привязывали их к кустам неподалёку. Через некоторое время Мансур показался на стоянке, вёл впереди себя двух мужиков и одного армянина, которые шли в Кизляр по своим делам.

– Хас-Магомед, они говорят, что дороги свободны и нигде не охраняются. В самом Кизляре тоже нет никакой охраны. Они утверждают, что всюду спокойно, ничего подозрительного не наблюдали. Слухов о подготовке к нашему приходу тоже не водилось.

– Что с ними делать? – спросил Аслан.

– А что делать? – пожал плечами Хас-Магомед. – Они – мирные люди, пусть идут своей дорогой. Только скажи им, чтобы держали языки за зубами. Они никого не видели и ничего не слышали. Предупреди, что речь идёт о тайной операции государственной важности, мы ловим опасных бандитов. Отпусти и мягко извинись.

Мансур и Аслан скрылись, провожая путников. Байсангур предложил:

– Надо бы уже в Кизляр прибыть, не мешкать, пока нет казаков и охраны.

– Подождём, – возразил Хас-Магомед. – Вот начнётся рабочий день, разойдутся все с улиц, вот тогда и пойдём. Войдём в город без шума, как в прошлый раз, постараемся обойтись без выстрелов, как и наметили.

– Совсем уж без выстрелов скучно, – зевнул Ермолай, разомлев в траве.

– Ну и шуточки у тебя, молодой человек, – сделал ему замечание Асхаб.

Ермолай подчёркнуто вежливо извинился перед старшим и из уважения к нему более не шутил.

Солнце поднялось высоко, когда отряды Хас-Магомеда входили в город по главной улице Кизляра, на ходу расставляя свою охрану по перекрёсткам: въездам и выездам, которые вели от главной дороги. Хас-Магомед ехал впереди на чёрном кабардинце, с винтовкой за плечом, готовый в любой момент взяться за неё. Он заметно выделялся в хорошо сидевшей на нём каракулевой папахе и в черкеске с трофейными полковническими погонами, сорванными с лихо убитого им начальника Веденского округа.

Все три отряда, сохраняя расстояние друг от друга, один за другим прошли в сердце города. Последние два отряда Байсангур оставил наблюдать за дорогами, ведущими к банку.

Ермолай со своим отрядом окружил банк. Затем подошёл Хас-Магомед в сопровождении пяти джигитов. Они заметили в дверях двух охранников, подошли к ним, застав врасплох, вытащили винтовки и оглушили, затем убрали с дороги.

Как только вооружённые до зубов чеченцы вошли в банк, все присутствующие сразу поняли, с кем они встретились и что им грозит. Хас-Магомед сделал короткое объявление и мгновенно установил в банке свой порядок. Всем работникам банка он приказал собраться в зале с поднятыми вверх руками. Среди них он отобрал работников, владеющих ключами от сейфов с деньгами, и заставил их открывать замки, доставая сортированные крупные и мелкие купюры. Мансур и Байсангур забирали полные упаковки с деньгами и быстро раскладывали их по сумкам.

– Почэму здэсь так мало? – спросил работников Хас-Магомед.

И действительно, сумма набралась небольшая – всего четыре тысячи рублей.

– Ключ от главного хранилища у казначея, – прошелестел сотрудник банка и зажмурился.

– Гдэ он?

– Вы его упустили, господа, он у себя в конторке, – пролепетал другой работник.

Предугадав, что грабители вскоре заинтересуются главным хранилищем, казначей успел спрятать ключ от кладовой в металлический ящик и швырнуть его под контору. Когда абреки настигли его, то потребовали открыть хранилище. Он наотрез отказался. Байсангур тщательно обыскал его и, не найдя заветного ключа, в ярости застрелил казначея. Поднялся гул. Они развели работников банка, отделяя друг от друга, по разным кабинетам и закрывали их на ключи, снимая с их брюк ремни, доставляя тем самым неудобства для мужчин.

Хас-Магомед остался в банке с пятнадцатью соратниками и приказал им вскрыть хранилище, но безуспешно – особая металлическая дверь была заперта наглухо. С улицы послышался шум выстрелов, ржание коней и истошные крики. Расставленные на перекрёстках караульные посты были смяты внезапно подошедшими казаками и расстреляны чеченскими добровольцами из окон домов. Засада. Снаружи раздался голос поручика Золотова:

– Хас-Магомед! Со мной два взвода казаков и взвод добровольцев! Твои караульные на улице перебиты, здание банка перекрыто и окружено со всех сторон! Сдавайся и тогда сможешь сберечь оставшихся товарищей!

– Западня! – заскрипел зубами от злости Мансур.

– Хотел выстрелов? – обернулся к Ермолаю Асхаб. – Вот, получай!

– Что делать будем, Хас-Магомед? – спросил Ермолай.

– Надо уходить отсюда, – сказал абрек.

Стали готовить оружие для прорыва. Согнали десяток работников банка обратно в зал, одного из них Хас-Магомед прихватил с собой и направился вверх по лестнице, на второй этаж. Поднявшись к балкону, Хас-Магомед укрылся за колонной, поставил перед собой сотрудника банка, взял ружьё наизготовку и крикнул:

– Золотов, покажись! У мэня заложныки! Дайтэ нам уйты и ныкто нэ пострадает!

– Сдавайся, Хас-Магомед! – заорал Золотов. – Тебе не уйти!

Хас-Магомед глянул через плечо трясущегося заложника и различил Золотова слева во втором ряду казаков.

– А ты мнэ щто дащь тогда? – тянул время абрек.

– Не волнуйся, назад на каторгу не вернёшься, тебя повесят! – обещал Золотов.

– Нэ, – хохотал Хас-Магомед. – Вэщать нэ надо, лучще я тэбе фокус покажу!

– Ты в ловушке, деваться некуда! Спускайся без фокусов!

Абрек прицелился.

– Дай мнэ ещё одна сэкундочка!

– Перед смертью не надышишься, Хас-Магомед!

Он положил палец на курок.

– Пэредавай прывэт Тэкаеву!

Раздался выстрел, пуля прошла сквозь горло поручика. Захлёбываясь кровью, он упал с седла. Казаки и добровольцы, бывшие рядом с ним, тотчас открыли огонь, их кони встали на дыбы. В ту же секунду из банка высыпали вперемешку с работниками банка абреки, стреляя во всех из пистолетов и винтовок. В суматошной перестрелке им удалось отбить своих коней, запрыгнуть в сёдла и, размахивая шашками, прорубить себе коридор. Три или четыре абрека в ходе этой отчаянной вылазки рухнули, сражённые казачьими пулями. Сам же Хас-Магомед, оттолкнув от себя заложника, выкинул винтовку, выхватил кинжал и леопардовым скоком с балкона бросился на казака, отступившего к стене банка верхом на коне. Хас-Магомед оказался позади него в седле, перерезал горло и вытолкнул с коня, завладев поводьями. Он дёрнул на себя поводья, выхватил пистолет и помчался за товарищами через расчищенный коридор. В погоню за ними устремились чеченские каратели Золотова.

Абреки во всю прыть приближались к перекрёстку. Со всех сторон, из окон и с крыш в них летели пули. Хас-Магомед поравнялся с Мансуром. Вдруг посреди дикой скачки абрек остановился и вскрикнул:

– Мне нужно вернуться назад, жаль своего кабардинца им оставлять! Я возьму погоню на себя, уведу, а вы уйдёте из города!

– Нет, сам уходи, я отвлеку их! – отвечал Мансур, остановившись рядом. – Пусть они подумают, что я – это ты!

– Так не пойдёт, Мансур, коня мне дал Али-Умар, я им его не оставлю!

– Брось коня, уходи сам! – кричал близнец.

Хас-Магомед развернул коня и ринулся навстречу догоняющим карателям. Те мчались на него с винтовками и оголёнными шашками. Мансур, злостно переводя дыхание, взял в руки два револьвера и принялся расстреливать подступающих к брату врагов.

– По вам стрэляю я, Хас-Магомэд, абрэк Хаккоевский! – заорал во всё горло Мансур. – Идытэ и возьмытэ мэня, щайтаны!

Чеченские добровольцы замедлили коней и оцепенели – два Хас-Магомеда сразу! Они остановились, бросили пальбу по настоящему Хас-Магомеду, он стрелой пронёсся сбоку от них в сторону банка, а сами они поскакали вперёд по улице за Мансуром, сочтя его главной целью. Часть из них всё же бросилась за настоящим Хас-Магомедом, но таких внимательных оказалось немного. Началась полнейшая неразбериха. Мансур свернул на перекрёстке вправо, увлекая за собой большую часть карателей, и петлял по кизлярским улицам, выматывая их, отстреливаясь и громко хохоча.

Хас-Магомед, тоже отстреливаясь от погони, домчался до банка, нашёл своего чёрного кабардинца, спрыгнул с казачьего коня и пересел на верного скакуна. Каратели числом в шесть человек хотели было окружить его, но подоспели Ермолай, Асхаб и четверо джигитов, дали бой преследователям и малой кровью отбились от них, вступив в схватку на шашках и саблях. Изрубив последнего врага, джигиты направились прочь из города.

Тем временем другая часть Золотовских карателей почти нагнала Мансура.

– Это не он! – крикнул один из всадников и тотчас получил пулю в глаз. Наперерез им, с другой улицы, выехал отряд из одиннадцати абреков во главе с Байсангуром. Они ворвались в самый тыл растянувшегося строя карателей и принялись полосовать их шашками по рукам и шеям, стрелять в головы и животы. Грохотали винтовки, били друг друга из пистолетов.

Мансур вмешался в горячую схватку, резал и рубил карателей без пощады. Внезапно его грудь сожгло выстрелом, он повалился без сил на луку седла, потом висел на шее испуганной лошади тяжким грузом, пока та носила его кругами. Увидев всё это, Байсангур прокричал:

– Уходим! – и, прикрывая отход своих людей огнём, поскакал последним.

Подошли казаки, настигли абрека на очередном углу улицы и дали ружейный залп ему в спину. Байсангур кувыркнулся с седла, и лежал на земле, видя, как товарищи без новых потерь успешно покидают пределы города. На мокрых от крови губах застыли последние его слова:

– Ля иляха илля Ллах... – глаза абрека блеснули грозным пламенем, затем закрылись вечным сном.

В тот день были убиты тридцать три абрека из сорока пяти, последовавших за Хас-Магомедом в Кизляр. Многие старые друзья не сумели выбраться из ловушки. Погиб старый Джамбек со своими сыновьями Хамидом, Курбаном, Апти-Арсой и Садо. Из троих сыновей Заура уцелел лишь Дзахо. Весть о гибели Мансура и Байсангура окончательно подкосила Хас-Магомеда, он долго не решался рассказать отцу о смерти брата. Когда же Асхаб узнал об этом, то был безутешен в своём горе. Отец и сын решили на время скрыть правду о судьбе Мансура от Зезаг – мать не пережила бы новости об утрате ещё одного сына. Добыча абреков составила всего лишь четыре тысячи рублей.

Глава 21. Заложники

Абреки укрылись в лесах близ Тазбичи, подальше от Хаккоя, дабы отвести беду от истерзанного аула. Они находили радушный приём в любом селе, никто не смел их выдать. Пользуясь своей агентурой, поддержкой религиозных авторитетов и чеченских богачей, Хас-Магомеду по-прежнему удавалось скрываться от преследования. Однако ряды его сторонников редели, всё больше сочувствующих абреку людей подвергалось арестам. Среди всех дерзких ограблений и налётов всё яснее стали обнаруживаться властями нити абречества, покрывшего, как сетью, почти всю Чечню. Тем не менее, подготовки к пересечению турецкой границы подходили к завершению.

Когда опустились сумерки, в лагере вновь появилась девушка из Хаккоя, разыскивающая Ермолая. Усталый и разбитый казак поначалу не хотел показываться ей в подавленном виде, но потом испугался, что если прогонит её, то больше никогда не увидит. Зайнаб вновь принесла ему еды.

– Поешь, – уговаривала его девушка.

– Кусок в горло не лезет, милая.

– Милая? – оторопела Зайнаб. – Вот как ты называешь меня теперь?

– Я не хотел... – чуть было не начал оправдываться Ермолай, а затем махнул рукой и выложил всю правду: – А вообще-то – да, ты моя милая! Да, Зайнаб, я постоянно думаю о тебе с того самого дня, как мы выбрались из пожара! Я люблю тебя и не хочу скрывать этого, ибо не знаю, сколько мне ещё отмерено жить!

Зайнаб застыла, смущённо пряча свои дивные чёрные глаза. Потом подняла их на Ермолая, набрала в грудь воздуху и ответила:

– Я неспроста хожу к тебе, Ермолай. Я тоже не могу забыть тебя с того дня.

– Так давай же будем вместе? – прямо спросил казак, знающий, что в любую минуту может погибнуть от солдатской пули или штыка.

– Мы не можем, – потупила голову Зайнаб. – У нас так не принято. Мой отец будет в ужасе, если узнает, что я полюбила иноверца, пусть даже и спасшего мне жизнь.

– Зайнаб, – сказал Ермолай, – я знаю ваши порядки. В вашем горящем доме я нашёл не только тебя, мою единственную отраду, но и свою веру. В тот день, оказавшись в кругу пламени и дыма, я и не рассчитывал выбраться. Но когда я взял в руки Священный Коран и пообещал Аллаху, что буду поклоняться ему, если он позволит мне выжить, то мне мгновенно открылся путь спасения и я сохранил жизнь. С той поры я всё время обращаюсь к нему, прошу у него прощения за все былые грехи, за неверие, благодарю за всё. Я не знаю ваших правил молитвы, но я обязательно научусь, и тогда мы сможем пожениться!

– Ма шаа Ллах! – воскликнула Зайнаб. – О, Ермолай, ты даже не представляешь, какой счастливой меня сейчас сделал!

– Мы будем вместе, Зайнаб, – пообещал Ермолай, – и если на то воля Аллаха, твой отец благословит наш брак.

– Тогда я буду ждать тебя!

Сырую свежесть позднего вечера сменила полуночная сухая теплынь, и ещё много времени оставалось до первого лепета, до первых шорохов и шелестов утра, до первых росинок зари. Ночь волоклась медленно и томительно. Багровый огонь костра выхватывал из темноты лица Хас-Магомеда, Асхаба и Ермолая. Они собрались для того, чтобы решить, где им теперь раздобыть заложников, необходимых для обмена на родню и друзей, сосланных в Сибирь.

– В город теперь не ворвёмся, как прежде, – сказал Асхаб, на лице его отпечаталось горе по погибшему сыну. – Слишком мало нас осталось.

– Не так уж и мало, – отвечал Хас-Магомед, не показывая своей боли. – Двадцать джигитов наберётся. Если я позову, то откликнутся и другие наши товарищи по абречеству, и кунаки, и братья-ингуши, разделяющие нашу борьбу. Нам остаётся последнее – захватить рабов царя и донести свои условия до властей.

– Так нельзя продолжать, сынок, – покачал головой Асхаб. – Скоро и вовсе я без сыновей останусь. Были у меня четыре здоровых, крепких мальчика, а теперь... – он уставился вдаль, словно в далёкие минувшие годы, и судорожно вздохнул.

Хас-Магомеду было невыносимо смотреть на разбитого скорбью отца. Он привык всегда видеть его твёрдым и хладнокровным, но утраты окончательно разрушили его непоколебимый характер. И в этом Хас-Магомед винил лишь себя, боялся лишний раз взглянуть Асхабу в глаза.

– Прости меня за всё, отец, – сказал Хас-Магомед, не выдержав страшной паузы.

– Тебе не за что передо мной просить прощения, – ответил Асхаб. – Сейчас я старик, но когда-то был воином. И вас, моих сыновей, я воспитывал мужчинами, воинами. Потому вы и погибаете, как воины. О, Аллах, ни в одном из моих сыновей я никогда не находил ни страха, ни сомнений. Но моя гордость своими детьми ослепила меня, и я потерял почти всех. Это моя и только моя вина.

– Нет, – хотел было возразить Хас-Магомед.

– Да, – тотчас оборвал его Асхаб. – Я ваш отец, я глава семьи, и я подвёл вас. Я был слишком суров и строг. Я не должен был тогда выгонять тебя, а когда ты ушёл, то, как отец, обязан был тебя догнать и привести домой в ту же ночь. Аллах наказал меня за мою гордыню и жестокость. Это я сделал тебя абреком, Хас-Магомед, я позволил этому случиться. Это я напустил на нашу семью все эти несчастья.

– Отец...

– Нет, Хас-Магомед, не пытайся оправдать меня. Слишком много ошибок, слишком много неверных решений, – Асхаб поднялся и ушёл бродить по лесу в одиночестве.

Хас-Магомед и Ермолай остались вдвоём. Ночь была лунной и бесшумной, в воздухе стояла духота, как перед грозой.

– Зачем тебе всё это, Ермолай? – спросил друга Хас-Магомед, скорбя по погибшим товарищам и брату у костра. – Зачем тебе наша борьба?

Ермолай тяжело переживал потерю Хас-Магомеда, пусть и недолго знал его брата и друзей.

– Как это зачем? – удивился терский казак. – Мы с тобой кунаки и земляки, Хас-Магомед. Разве этого мало?

– Не всякий земляк и кунак готов пойти против своего народа и дальше следовать за мной на гибель, – сказал Хас-Магомед. – Неужели ты не видишь, что тех, кто любит меня, не ждёт ничего, кроме несчастия и смерти?

– Я знал, на что шёл, когда решился бежать из Грозненской тюрьмы и позвал тебя с собой, – отвечал Ермолай. – Я сразу понял, что ты за человек. Таких людей мало. Лучше умереть в бою за братство и веру, чем гнить в тесной камере. Ты чеченец, Хас-Магомед, а я терский казак. И знаешь, что между нами общего?

– Что же, брат мой?

– Горец не может жить в неволе и казак не может томиться под чьим-то гнётом. Так заведено и у нас, и у вас. Ты считаешь, что я иду против своего народа, следуя за тобой и помогая твоим соплеменникам, но я не вижу между нами различий. У нас один Бог, одна земля. И пусть законы наших народов враждебны друг другу, я готов сражаться со своей властью и умереть за ваш закон, лишь бы ничья свобода больше не попиралась. Я не дурак, Хас-Магомед, и знаю, что ничего не изменю. Но я лучше погибну за друзей, чем остаток жизни проведу с мыслью о том, что остался в стороне.

– Ах, дорогой Ермолай, – с печалью посмотрел на него Хас-Магомед. – Я встречал многих людей, у меня были надёжные друзья, но вернее тебя у меня никого не было, и нет. Теперь нам с тобой вернуться к мирной жизни невозможно. Пощады и милости тоже не дождёмся. И всё же, я испытал бы большое нравственное удовлетворение, если бы простые люди в Чечне и за её пределами поняли, что мы не родились абреками, не родились абреками и наши товарищи, нас заставили ими стать продажные люди.

– Продажные люди издевались над тобой и твоей семьёй. Теперь давай-ка мы поиздеваемся над ними!

– Я не оставлю смерть моих братьев и друзей без ответа, – сказал Хас-Магомед. – С этой поры нет виновных и невиновных. Есть только мы и наши враги.

– Согласен. Так давай же решим, где нам раздобыть заложников?

– Есть у меня одна мысль.

– Говори.

– Мы остановим поезд.

Глава 22. Последний налёт

Стоял летний полуденный зной. Поезд из Санкт-Петербурга подходил к Грозному. Стучали колёса, из жерла беспрестанно валил и вздымался пар. Поезд нёсся ровно, проходя сквозь горные перевалы, минуя ущелья. За мутными от пыли и нагретыми окнами шла горная гряда. Впереди железнодорожный путь лежал по-над широким оврагом. Видны были расходившиеся по бокам грунтовые ухабистые дороги, арбы, движимые волами, мелькали железнодорожные будки и пасущиеся овцы.

Затаившись среди деревьев, Хас-Магомед выжидал. Отряд всадников ждал его команды. Наконец вдали загремел поезд. Тянулись и грохотали вагоны. Пыхтела приближающаяся громадина.

Вдоль полотна дороги тянулся редкий лес. Из этого леса, словно стая хищных птиц, вихрем вынеслись двадцать конных абреков с винтовками и пистолетами наготове. Сухой раскалённый ветер бил им в лица, под ногами коней вздымалась пыль. Сначала стреляли в воздух, потом обрушили гром ружей на бока поезда. Абреки дырявили стенки беспощадно, сеяли ужас в пассажирских вагонах.

Оказалось, что рельсы далеко за поворотом слева, на другой стороне оврага, разобраны и оканчиваются бездной. Завидев опасность, грозящую скоро оказаться впереди и обрушить поезд вниз, машинист убавил ход. Вагоны, медленно громыхая, ещё недавно проносящиеся мимо абреков, жадно смотревших на окна, стали равняться с ними, а потом отставать от вооружённых всадников. Те скакали во весь опор, начали нагонять голову поезда, стреляли по окнам. Пули со страшным шумом выбивали стёкла, пассажиры падали на пол, спасаясь от них и закрываясь от осколков. Вагоны наполнились диким гулом, паническим криком.

Через минуту машинист затормозил поезд, выпустив струю густого пара из трубы, и длинный состав тяжело остановился. Абреки подъехали к его голове, сошли с коней. Машинист с кочегаром, видя направленные на них со всех сторон винтовки, подняли руки.

– Вы двое не отходите от них! – распорядился Хас-Магомед. – Отец, Дзахо, возьмите по три человека и стерегите состав с той стороны, чтобы ни одна душа оттуда носа не показала. Остальные – за мной! – и, держа в руке револьвер, абрек быстро взобрался по ступенькам в первый вагон.

В сопровождении четырнадцати помощников Хас-Магомед, переходя из вагона в вагон, прошёл весь состав. Всех офицеров они обезоруживали. Некоторые оказали сопротивление и были убиты. Отобрав сорок пять пассажиров, Хас-Магомед приказал вывести их на железную дорогу. Среди пленных находились столичные купцы, промышленники, артисты, чиновники и офицеры, потом в заложники попали ещё три кондуктора. Машиниста с кочегаром Хас-Магомед приказал отпустить, а им вежливо сказал:

– Езжайте теперь с миром. Если генерал-губернатор Оболенский поинтересуется причиной задержки поезда, передайте ему пламенный салям от Хас-Магомеда Хаккоевского и что кровь славных абреков, пролитая в Кизляре, будет отомщена.

Поезд медленно тронулся. Половину пленных, а именно всех чиновников и офицеров, расстреляли на месте в отместку за гибель товарищей в Кизляре. Остальных пассажиров увели с собой в горы.

Глава 23. Тень врага

Утром генерал-губернатор Оболенский получил письмо, которое поставило на уши всю администрацию Терской области:

«Эй, Оболенский!

Пишу тебе первое и последнее письмо, которое я с помощью Аллаха безусловно исполню. Это будет скоро.

Мнение моё такое: ты, кажется, знаешь, что я сделал с Текаевым, с таким же шайтаном, как ты; что моё сердце испытывает необходимость сделать с тобой то же самое за незаконные действия твои и из-за меня заключённых людей, которые совсем невинны.

Я тебе говорю, чтобы ты освободил всех заключённых, о вине которых ты не слыхал и в обвинении которых не видел ничего правдивого. За неисполнение этого с тобой, гяуром, что будет, смотри на другой странице.

Я Текаеву говорил так же, как и тебе, гяур. Но ты меня тоже не понимаешь, раз ты его начальник. Я тебе дам запомнить себя. Губить людей незаконными действиями из-за себя я не позволю тебе, гяур. Раз говорю «не позволю», значит, правда. Если я, Хас-Магомед Асхабов, буду жив, я ж заставлю тебя, как собаку, гадить в доме и сидеть в доме с женой. Ты трус, в конце концов, – проститутка, – убью тебя, как собаку! Пусть ты будешь между тысячами, я смогу узнать тебя.

Ты, кажется, думаешь, что я уеду в Турцию. Нет, этого не будет с моей стороны, чтобы люди не обложили меня позором бегства. Не кончив с тобой и не вернув своих людей, я на шаг дальше не уеду. Слушаю я о твоих делах, и ты мне кажешься не губернатором и не генералом, а шлюхой.

На днях я остановил поезд и взял пятьдесят человек пленными. Половину я убил на месте, чтобы ты и все остальные задумались. Моё условие такое: освободи невинных людей, а я верну оставшихся пленников живыми. Если ты не ответишь мне в течение недели, я всех их застрелю и добуду в следующий раз не двадцать пять, а пятьдесят заложников, и их тоже застрелю, если не получу ответ. Освободи моих невинных людей, а я отдам тебе пленников, и с тобой ничего иметь не буду. Если же не послушаешь меня, то будь уверен, что жить тебе останется недолго, и я увезу тебя в живых казнить у себя в лесу.

Хас-Магомед. Абрек Хаккоевский».

Грозная весть о том, что Хас-Магомед не только удерживает у себя пленников, но и имеет наглость готовить покушение на генерал-губернатора, с быстротою молнии облетела всю Чечню. Взбешённый этим сообщением генерал-губернатор Оболенский срочно вызвал к себе нового ответственного за поимку Хас-Магомеда, полковника Разина.

– Читайте, господин полковник, читайте-с. Вот, что пишет он мне! – кричал Оболенский, швыряя ему в лицо письмо. – Где этот Хас-Магомед? Я вас спрашиваю, где этот разбойник?!

Разин стоял растерянный, осторожно складывая письмо и не зная, что ему с ним делать и что этим хочет сказать генерал-губернатор.

– Мы удвоим усилия, Ваше Превосходительство, – вымолвил, наконец, полковник. – Но потребуется время-с...

– У нас нет времени! – зло крикнул генерал-губернатор, нервно закуривая папиросу. – Меры необходимо было предпринять и месяц, и два, и три назад! Два дня тому назад он со своими бандитами в районе станции Гудермес остановил пассажирский поезд и снял с него сорок пять пассажиров, двадцать из которых застрелил на месте, якобы в отместку за своих убитых абреков, всё это он совершил у нас под носом, а вы продолжаете кормить меня обещаниями!

– Ваше Превосходительство, я делаю всё, что в моих силах, – взмолился Разин. – После смерти полковника Текаева округ стал неуправляем...

– Ничего вы не делаете, только разговариваете! – бесновался Оболенский.

Разин опустил полные страха глаза и робко сказал:

– Опыт моего предшественника, покойного полковника Текаева, подсказывает, что в борьбе с абреками хорошо бы использовать их кровников. Есть мнение, Ваше Превосходительство, что к поискам следует привлечь лицо, лично заинтересованное в поимке негодяя. Например, племянник покойного господина полковника, Василий Георгиевич Текаев, поручик Конно-Дагестанского полка ... он, так сказать, объявил Хас-Магомеду кровную месть и выразил нам горячее желание лично взяться за него. Говорит, дескать, знает, как это сделать, ведь он также горец.

Оболенский сразу насторожился и снизил тон.

– Где же он раньше был, когда дядька его был жив? – небрежно бросил генерал-губернатор с остатками раздражения в голосе. – Что ж, раз Текаев ручается, что знает верный способ поимки разбойника, пусть приступает. Сим приказываю предоставить особые полномочия поручику Конно-Дагестанского полка Текаеву, приказываю беспрекословно и немедленно давать ему любую войсковую часть или команду по его требованию, не спрашивая, для какой цели!

– Есть, Ваше Превосходительство! – отдал честь полковник Разин, радуясь тому, что эта тяжёлая ответственность упала с его плеч.

Поручик Василий Текаев, будучи из осетин-казаков, идеально подходил на роль охотника за головой Хас-Магомеда. Православный, но не чуждый законам гор, он всей душой желал отомстить абреку за убийство дяди – начальника Веденского округа. К этому следовало прибавить силу и смелость Текаева, добровольно ушедшего на фронт Русско-японской войны, а также его уязвлённое самолюбие. Василий Текаев получил офицерское звание там же, на фронте, но сдать полагавшийся для дальнейшего продвижения экзамен при кавалерийском училище оказался не в силах. Так что ему, выходцу из семьи, где большинство мужчин дослуживались до высоких чинов, светило навсегда остаться в младших офицерах. Преодолеть препятствие на карьерном пути он мог, только совершив подвиг, к которому, без сомнения, была бы отнесена поимка Хас-Магомеда.

Поручик Текаев взялся за дело лишь после того, как получил от командира полка приказ о предоставлении ему особых полномочий:

«С разрешения генерал-губернатора Терской области и наказного атамана Терского казачьего войска на поручика вверенного мне Дагестанского конного полка Текаева мною возложено секретное служебное поручение, для чего беспрекословно и немедленно давать поручику Текаеву войсковую часть или команду по его требованию, не спрашивая, для какой цели».

Младший Текаев приступил к делу с энергией и аппетитом. Прекрасно зная, что доверять агентам-чеченцам нельзя, поручик начал поиск информации о Хас-Магомеде лично. Прежде всего, он настоял на возвращении семьи и друзей абрека из ссылки, предполагая, во-первых, что абрек непременно дорожит ими и пойдёт на обмен заложниками. Во-вторых, зная о говорливости чеченских женщин, поручик надеялся получить от старшей сестры и вдов покойных братьев Хас-Магомеда как можно больше знаний о его привычках и характере.

Ожидания Текаева оправдались в полной мере. За два года пребывания в ссылке родные и близкие Хас-Магомеда не только освоили русский язык, но и, будучи объектами постоянного внимания, привыкли к общению с посторонними. Выудить нужные сведения о Хас-Магомеде не составило труда у Текаева, обладающего большим обаянием, обходительностью и приятной наружностью. Он убедил его сестру Аймани, а также вдов покойных Зелимхана, Салмана и Мансура в том, что искренне желает помочь им и их родственнику-абреку. Однако о том, где находится абрек и чем он занимается, они если и знали, то не говорили. Впрочем, вскоре Текаев провёл своё собственное расследование, и следы ограбления в Кизляре вывели его на аул Тазбичи. Тогда для продолжения поисков поручик Текаев решил использовать особенности местного быта.

Давно приглядевшись к жизни аулов, Текаев заметил, что в обычае у чеченцев было устраивать вечеринки, на которые сходились соседи, и кунаки засиживались у гостеприимных хозяев иной раз далеко за полночь. Аул Тазбичи был пусть и не большой, но зажиточный, там имелись каменные дома, поэтому с наступлением темноты по улицам то и дело гуляли с одной вечеринки на другую целые компании. Там в беседах передавались все животрепещущие новости, заменяя этим повседневную газету. Сведения, передаваемые на этих собеседованиях, носили характер верного отражения событий дня для данного района.

Но Текаев знал, что кунаки не слишком охотно поделятся информацией с офицером русской армии. Для этого он стал одеваться как простой горец: обыкновенный крестьянский бешмет, чёрная папаха. Достаточно скоро он смог войти в доверие к чеченской семье, у которой время от времени ночевал знаменитый абрек. С помощью этой семьи он смог выйти на людей, имеющих постоянную связь с Хас-Магомедом. Затем он познакомился с доверенными людьми абрека и затеял с ними сложную игру.

На встречу с поручиком явился Дзахо.

– Ас-саляму алейкум, – сказал Текаев, стараясь не выдать свой акцент.

– Уа алейкум ас-салям, – ответил Дзахо. – Мне сказали, ты ищешь Хас-Магомеда. Кто ты и зачем он тебе понадобился?

– Меня зовут Шамиль, – представился поручик, – я сын Хаджи-Аслана.

Дзахо оглядел его с головы до пят.

– Ты одет как горец, но говоришь и ведёшь себя не как нохчо, – заметил дотошный Дзахо. – Откуда ты?

– Ты слышал о Хаджи-Аслане? – вопросом на вопрос ответил «Шамиль».

– Нет. Кто это?

Легенда, часами продумываемая Текаевым, рушилась после первых же обезоруживающих вопросов. Приходилось импровизировать:

– Он был абреком, но не слишком удачливым. Его и мою маму арестовали тридцать лет назад и отправили в ссылку. Сам же я родился там, в Сибири. Наверное, поэтому я не очень похож на многих собратьев. Однако память моя ясна и я твёрдо знаю, что царская власть не пощадила мою семью, хотя те и готовы были покончить с абречеством. Теперь и я хочу сражаться с русскими. Я хочу присоединиться к вам.

– И чем же ты можешь помочь нашему делу?

– Я метко стреляю.

Дзахо рассмеялся в ответ:

– Этого мало, Шамиль. У нас метких стрелков хватает. Но дело не в умении владеть оружием, брат, а в том, на какие жертвы ты готов пойти ради нашего дела.

Текаев задумался и сказал:

– У меня есть деньги.

– И всё? – улыбнулся Дзахо.

– Нет, не всё, – проговорил «Шамиль».

– А что же ещё?

– У меня есть человек в русской армии, он наш брат, ногаец. Офицер. Если пожелаете, то по моей просьбе он предоставит то, что нынче особенно ценится в наших краях – разрешение на ношение оружия.

Теперь был обезоружен уже не поручик, а Дзахо. Для горцев, имеющих кровников и скрывающихся от властей, такие бумаги равнялись жизни. После этого абрек значительно потеплел в отношении незнакомца и сказал:

– Вот что, Шамиль. Это звучит очень хорошо, и ты бы оказал нам неоценимую услугу, если б раздобыл нам такие бумаги. Когда придёт время, я свяжусь с тобой.

– И всё же, я бы хотел встретиться с Хас-Магомедом лично, – настаивал поручик, ему было нужно знать врага в лицо. Меньше всего на свете он хотел обознаться и поймать не того. Текаев желал иметь совершенно точную примету, по которой в дальнейшем смог бы опознать Хас-Магомеда.

– А ты настырный, – развеселился Дзахо. – Откуда такое упорное желание говорить с Хас-Магомедом?

– Хочу пожать ему руку, – выпалил «Шамиль». – Его борьба вдохновила и меня, и моих братьев. Я всем сердцем желаю лично поблагодарить его.

– Хорошо, – согласился Дзахо. – Но сперва мне нужно с ним это обсудить. Сейчас мы не допускаем к себе кого попало, нам окончательно хотят затянуть петли на шеях, понимаешь, брат? Но я спрошу у него. Когда явишься на встречу, не забудь принести бумаги, чтобы у нас не возникло подозрений или какого-то недопонимания.

– Конечно, – кивнул «Шамиль». – Я буду ждать ответа.

Через три дня Дзахо назначил Текаеву встречу через посредников. Когда поручик явился на место, его обыскали и в обмен на заветные бумаги провели через чащу к лесной сакле. Там и скрывался главный абрек.

Ничего необычного в том не было, Хас-Магомед всегда сам знакомился с кандидатами на участие в налётах. Встреча у них оказалась недолгой и холодной.

– Мне сказали, что ты имеешь полезные для нас знакомства, – сказал Хас-Магомед.

– Имею, – подтвердил «Шамиль».

– Ма шаа Ллах. Тогда принеси нам оружие и боеприпасы.

– Постой, Хас-Магомед, я обещал бумаги, и я их принёс, – напомнил поручик.

– Принёс, – кивнул абрек. – Но теперь нам нужно оружие. И боеприпасы не забудь.

На этом короткая встреча закончилась. Поручик Текаев успел заприметить всё, что ему было нужно: вкрадчивую походку бывшего каторжника, сиплый голос и длинный шрам на лице, как будто полученный в бою с диким зверем. Этого было вполне достаточного для опознания в будущем.

Всё это время помимо разведывательной работы Текаев готовил свой взвод к ночным неожиданным выездам в горы и ускоренным маршам в темноте. Поэтому его всадники-дагестанцы всегда были готовы к срочному выступлению.

Увидев Хас-Магомеда лично, поручик Текаев написал письмо генерал-губернатору с целью получить добро на проведение обмена заложниками – родню и друзей абрека на захваченных им в поезде пассажиров. Место проведения обмена возле аула Тазбичи было выбрано неслучайно – узкое ущелье, легко простреливаемое с боковых вершин, откуда невозможно было выбраться. Поручик планировал заманить Хас-Магомеда в смертельный каменный мешок, оцепить его и там же покончить с дерзким абреком. На следующий день Текаев получил ответ от генерал-губернатора Оболенского:

«Я даю вам разрешение на проведение обмена заложниками. Действуйте разумно. Первоочерёдной задачей является возвращение пленённых абреками пассажиров. Огонь по мирным хаккоевцам, женщинам, детям и старикам категорически недопустим. Бандитов не жалейте. Вашего кровника, абрека Хас-Магомеда, а также его сообщника Ермолая Свиридова желательнее всего доставить живыми во Владикавказ для скорой казни».

Поручик Василий Текаев немедленно выступил во главе всадников Конно-Дагестанского полка. Его отряд состоял из сотни человек. Поручик приказал своим конникам поклясться на Священном Коране, что вся их операция останется втайне, и пообещал собственноручно пристрелить любого, кто попытается отстать или нарушить приказ.

Вид на долину открывался восхитительный. По ней разбросаны были многолетние деревья, струились холодные и чистые, как кристалл, источники, – и всё это стянуто вокруг горами и тёмными ущельями, где, благодаря густой тени и отсутствию солнечных лучей, как будто царили вечные сумерки. Как раз в одном из таких ущелий и устроена была засада.

Текаев учёл ошибки, которые совершались ранее при попытках поймать Хас-Магомеда, по прибытии отряд занял ближайшие к ущелью господствующие высоты, что неоднократно предпринимали и сами абреки для своих нападений. С минуты на минуту должны были привести вниз приманку – родню и друзей Хас-Магомеда. Самого же его предполагалось ждать к полудню. Поручик Текаев приказал занять боевые позиции и не сходить с них ни при каких обстоятельствах. Когда преступники войдут в ущелье, вокруг него должно было сомкнуться непреодолимое кольцо ружей и штыков.

Глава 24. Шахада

Утром Хас-Магомед получил письмо от поручика Текаева, в котором говорилось о согласии на обмен, времени и месте встречи. Выбранная поручиком местность сразу насторожила абрека.

– Это засада, – уверенно сказал Хас-Магомед, когда Ермолай закончил читать письмо. – У младшего Текаева на меня зуб, он никогда не простит мне смерть своего дяди.

– Тоже так считаю, – согласился Ермолай. – Разумно ли идти на поводу у этого поручика?

– Я так рассуждаю: если он и правда вернул наших людей из ссылки и использует их для того, чтобы заманить нас в это ущелье, то другой возможности отбить их у нас не будет. Если не освободить их сейчас, то не освободим никогда.

– Тоже верно, – кивнул Ермолай.

Они стояли у обрыва, им открывался дивный вид на аул Тазбичи. Солнце уже вышло из-за гор, и его свет больно бил в глаза, отражаясь от белых мазанок справа, зато было упоительно смотреть налево, на далёкие и высокие, покрытые лесом синие горы.

Ермолай смотрел на эти горы, дышал всей грудью и радовался тому, что он живёт на этом прекрасном свете. Радовался тому, что Зайнаб разделяет его чувства. Радовался и тому, что решил принять ислам – от этой мысли ему становилось на душе тепло и светло, в носу как будто даже появлялся особый восточный аромат пряностей.

– Хас-Магомед, – окликнул друг.

– Да, брат? – отозвался абрек, глядевший не на горы, а в небо.

– Я хочу принять магометанскую веру. Я душой и сердцем желаю этого.

Хас-Магомед посмотрел на него, озарился улыбкой и ответил:

– Ма шаа Ллах, брат мой!

– Что мне для этого нужно?

– Произнести шахаду.

– И только?

– Да, брат, только это, – сказал Хас-Магомед. – У тебя могут быть свидетели, дабы братья-мусульмане знали, что отныне ты один из нас, но это сугубо на твоё усмотрение. Между тобой и Аллахом не может быть посредников. Ты должен произнести шахаду с чистыми помыслами, открытым сердцем и ясным умом. Тогда, Инша'Аллах, ты станешь мусульманином, брат мой.

– Научи меня шахаде, Хас-Магомед! – попросил Ермолай. – Научи меня намазу!

– С удовольствием, брат мой, – обнял его Хас-Магомед. – Повторяй за мной: «Ашхаду алля иляха илляЛлах. Уа ашхаду анна Мухаммадан – расулюЛлах»...

Весь лагерь собрался послушать шахаду Ермолая. Он был чрезвычайно взволнован, произносил её с запинками и ошибками, с трудом выговаривая некоторые звуки, но, тем не менее, все видели, что делал он это искренне. Он принял новое имя – Ибрагим, и попросил всех отныне называть себя именно так. Себе же он дал обещание, что будет безукоризненно соблюдать столпы ислама и через год научится произносить шахаду с настоящим арабским выговором.

Потом, уединившись, Ибрагим заплакал. Рядом проходил Хас-Магомед, а новообращённый брат не стал прятать от него свои слёзы, но сказал:

– Тебе лучше не видеть этого, Хас-Магомед.

– Почему, брат мой? – с восторгом и упоением смотрел на него Хас-Магомед.

– Мужчина не должен плакать.

– Ах, Ибрагим, – с удовольствием обращался к нему кунак по новому имени. – Наш любимый пророк Мухаммед, – саллаЛлаху алейхи уа саллям, – часто плакал. Не нужно стесняться своих слёз, когда они пролиты по велению сердца.

– Я плачу от счастья, дорогой Хас-Магомед,– сказал Ибрагим, вытирая глаза и лицо. – Здесь, в ваших горах, я нашёл не только преданных друзей, но и веру, и свою любовь. Я люблю всё, что связано с этим краем, люблю каждый его клочок, каждую горку и речушку, каждого человека и каждого зверька. О, Аллах, какое чудо! В каком чудесном краю мы живём! Как же не сражаться за такой край и за таких людей?

– Аль-Хамду лиЛлях, брат мой, по воле всемогущего Аллаха мы встретились неслучайно. Он послал мне тебя, дабы ты вернул меня домой, а меня он послал тебе, чтобы я помог прийти к нему. Всегда помни, Ибрагим, что всё вершится по замыслу нашего Творца, он Знающий, он Мудрый, ему ведома всякая вещь. Всё, что ни случается – случается по его милости, Инша'Аллах. И если нам суждено умереть в том ущелье, то так тому и быть.

– Теперь, если мне суждено погибнуть, – вымолвил Ибрагим, – то я буду счастлив умереть мусульманином.

– И это прекрасно, брат мой, – улыбался Хас-Магомед самой лучезарной улыбкой. – Знаешь, раньше мне казалось, что любому своему поступку я сумею найти оправдание. Но сейчас я начинаю прозревать и осознавать, что когда наступит Судный День, ни один беззаконник не сможет оправдать себя. Мы все получим по своим заслугам. Если говорить совсем открыто, то мне страшно. Но я боюсь не людей, которые желают мне гибели, о, нет. Я боюсь, что скоро мне предстоит отвечать за свои земные деяния. Готов ли я ответить за свои грехи? Нет, брат мой, не готов. Клянусь Аллахом, мне страшно идти в это ущелье не потому, что меня там поджидает смерть, а потому что я не успел совершить тех добрых дел, которые покрыли бы мои злые дела. Но Аллах милостив, он прощает кающихся. Я буду уповать на его милосердие.

После омовения они вместе совершили намаз. Потом всем отрядом пересматривали винтовки, пистолеты, затравки, кремни, меняли плохие, подсыпали свежего пороху, затыкали хозыри с отменными зарядами, пулями, обёрнутыми в масленые тряпки. Разбудили пленников, закончили подготовки к выступлению.

Из сакли вышла мать, ведя за руку четырёхлетнюю Бици, не понимающую, куда и зачем торопятся все эти вооружённые люди вместе с отцом. Подошёл и Асхаб.

– Ты уже уходишь? – спросила мать, взглянув сперва на мужа, затем на сына.

– Да, мама, время пришло, – сказал Хас-Магомед, обнял и поцеловал её старые руки.

– Если тебе встретится Мансурчик, то приведи его домой, – взмолилась Зезаг, не готовая примириться со смертью сына. – И сам возвращайся. Береги отца.

– Папа, ты уходишь навсегда? – спросила маленькая Бици.

– Я вернусь, доченька, – пообещал Хас-Магомед. – Веди себя хорошо.

– А мама вернётся с тобой?

– Я очень постараюсь её найти, – ответил он, взял дочь на руки и поцеловал её в голову.

Вереница из двадцати пяти заложников, ведомая похитителями, брела по пыльной дороге, забиравшей вверх и стелющейся среди деревьев. В хвосте и по бокам ехали по три абрека с винтовками. В голове шёл Хас-Магомед, окружённый двенадцатью джигитами. Позади них двигался на некотором удалении большой сторожевой отряд в пятьдесят человек – это были беглые арестанты, мелкие абреки и кунаки-ингуши, пришедшие на зов Хас-Магомеда.

Солнце поднялось высоко над головами, было нестерпимо жарко. Шли мерным шагом над оврагом, снизу текла горная река, от которой веяло прохладой, от неё же отходил в сторону ручей, переходящий в скалистую трещину. Затем они спустились к берегу, поросшему густыми зарослями кустарника.

– Здесь? – спросил Ибрагим.

– Кажется, мы на месте, – остановив коня, сказал Хас-Магомед.

– Полезем в теснину – и нас там сожрут, – хмыкнул Дзахо.

– Считаешь, засада? – вопросил Асхаб.

– Конечно, это засада, – без тени сомнения подтвердил Хас-Магомед. – Но другого выхода нет.

– Как же тогда быть? – задумался отец.

– А вот как, – сказал главный абрек и обратился к Дзахо: – Дзахо, скачи назад, сообщи нашему сторожевому отряду, что время пришло. Пусть обойдут ущелье лесом по обе стороны, рассредоточатся, разведают позиции текаевских головорезов, и займут наиболее выгодные высоты, чтобы открыть огонь им в тыл, когда они начнут стрелять по нам сверху. Передай, чтобы обязательно сохраняли своё присутствие втайне, их не должны заметить. Если наткнутся на часовых – не стрелять, только резать. Нам не нужен лишний шум раньше времени. Сами поймут, когда вступать в бой, мы им сигнала дать не сможем.

– Понял, Хас-Магомед! – ответил Дзахо и без промедления поскакал назад, к сторожевому отряду.

– Ну что ж, – вздохнул Хас-Магомед, – Инша'Аллах, братья!

– Инша'Аллах! – повторили абреки и двинулись далее за своим предводителем.

В первой же чинаровой роще дорога кончалась, превратившись в широкую вьючную тропу. Пойма ручья сужалась по мере продвижения, обрастала крутыми сыпучими склонами и выходами нависающих скал. Ручей прижимался то к одному борту ущелья, то к другому, постоянно преграждая путь. Переправы через ручей проходили по камням. Пленники падали, мочили ноги в воде, потом поднимались под прицелами ружей и продолжали ход.

Дошли до назначенного места. Навстречу им выгнали двадцать человек – всё лица родных и соседей, женщин, детей и стариков. Показалась и Аймани с маленьким Хасаном, и вдовы Зелимхана, Салмана и Мансура с детьми. Плакали и махали абрекам руками, точно говоря: «Не подходите, здесь опасно!». Но джигиты приблизились без страха, сошли с коней и стали развязывать путы своим пленным. Приготовили оружие. На той стороне возникли солдаты Конно-Дагестанского полка, вперёд вышел подпоручик в лоснящихся на солнце сапогах и крикнул:

– Хас-Магомед, вот твои земляки! Освободи заложников!

– Сначала вы отпустытэ хаккоевцев! – громко ответил Хас-Магомед.

– Хорошо, будь по-твоему, бандит! – ответил дагестанец и приказал развязать арестантов.

Произвели обмен, пленных пассажиров поезда сразу отпустили, как только родственники и друзья подошли к стану абреков. Женщины, дети и старики плакали, воздавали хвалу Аллаху и благодарили своих спасителей. Пожилой Асхаб тоже не смог сдержать слёз, обнимая дочь и внуков. Освобождённых хаккоевцев посадили в сёдла коней. Хас-Магомед стоял, готовясь теперь к худшему и держа руку на поясе, где у него покоился пистолет.

– Ну, щто, расходымся? – весело крикнул абрек подпоручику.

– Мирные люди уйдут, а ты с нами пойдёшь, – ответил дагестанец. – Вы окружены, ущелье блокировано. Сдавайся, Хас-Магомед, тебе отсюда уже не выйти!

– И почэму я нэ удывлён? – расхохотался Хас-Магомед, не ожидавший ничего другого, и абреки без команд и лишних слов открыли огонь по дагестанцам. Те попрятались за камнями и тоже начали стрелять.

– Отец, уводи людей! Мы прикроем отход! – кричал Хас-Магомед.

– А как же ты?! – задрожал голос Асхаба.

– Я догоню вас, как только разберусь здесь! Уходите!

Отец кивнул и повёл родных и соседей прочь из злосчастного ущелья.

Абреки попрятались за каменные щиты и лихо отстреливались. Несколько раненых дагестанцев с хрипами попадали в воду. Свистели и жужжали пули, обивая камни и попадая в завалы, но не в людей за ними.

– Огонь! – эхом раздалась по ущелью команда поручика Текаева и сверху на абреков, прижатых к незнакомой местности, обрушилась лавина выстрелов. Пятеро сразу полегли убитыми.

– Нам здесь долго не просидеть! – прокричал Ибрагим из своего укрытия, периодически стреляя по дагестанцам с той или иной стороны.

– Сам знаю! – ответил Хас-Магомед, целясь уже из винтовки.

– Западня! – заорал солдат, сидевший на дереве, возвышавшемся над ущельем, принял пулю на вскрике и кувыркнулся с верхушки в пропасть.

Дагестанцев, засевших по обе возвышенности над ущельем, уже осыпали выстрелами с тыла. Те никак не ожидали подобного, и потому сразу понесли существенные потери. Ингуши, беглые арестанты и абреки подкрались к ним в самый лучший момент и ударили из пистолетов и винтовок в спины, в бока и в головы. В ущелье с воплями падали всё новые и новые солдаты.

– А вот и наш засадный отряд подошёл! – радостно воскликнул Хас-Магомед, бодро постреливая из винтовки. – Где ты видел такое, Ибрагим? Засада на засаду!

– Умно, нечего сказать! – смеялся Ибрагим после того, как убил выстрелом в грудь очередного дагестанца.

Один из дагестанцев попробовал подойти к Хас-Магомеду справа, обойдя его укрытие, но через секунду уже лежал навзничь с простреленным животом, и его молодое лицо было обращено к небу, а он умирал, всхлипывая, как рыба.

Пока наверху трещали винтовки солдат и засадных джигитов, абреки перестали бить беспорядочно, решили поберечь патроны. Хас-Магомед и его люди теперь стреляли только тогда, когда кто-то из дагестанцев выдавался вперёд или вбок из укрытия, и редко попадали мимо. Солдаты не только не решались броситься на Хас-Магомеда, но всё более и более отдалялись от его отряда и стреляли только издалека, наобум.

Так продолжалось около часа. Хас-Магомед решил, что пора сесть на коней и пробиться назад к реке. Они вскочили в сёдла и помчались по каменистому берегу ручья к началу прохода. Там подоспела новая большая партия дагестанцев, но друзьям из засады удалось ловко обстрелять их и отвлечь на себя.

Пробив оцепление и выйдя из смертоносного кольца, Хас-Магомед, Ибрагим и девять абреков скакали, следуя реке. В погоню за ними кинулись двадцать всадников во главе с Текаевым.

– Не упускать их из виду! – орал поручик.

Преследователи то и дело мелькали позади, когда абреки оборачивались. Затрещали винтовки. Кони двух беглецов были подбиты и упали вместе с всадниками. Дальше двигались всемером, потом вчетвером. Наконец, погоня сожгла почти всех людей, бывших с Хас-Магомедом. Остался лишь он сам, Ибрагим и ещё один джигит. Они перебегали от пролома к пролому, ища укрытия, но тщетно. Дагестанцы загнали их к местам, где река особенно расширялась, а её берег становился высок и крут. Они оказались над самой рекой, прижатые к обрыву.

На груди у Ибрагима вспыхнул патронташ, и он упал с коня. Хас-Магомед слез с седла и вырвался на помощь кунаку. Даже будучи раненым, плюя кровью и ругаясь, казак посылал выстрелы навстречу преследователям и редко выпускал огонь даром. Они сидели уже на самом краю, внизу кипела широкая река. Дагестанцы стремительно приближались на своих резвых конях, шли с гиканьем и визгом. Пуля пробила шею одного из последних абреков, и он откинулся в седле без чувств. Хас-Магомед на миг скорчился – пуля ударила ему в плечо. Он вырвал из бешмета вату, заткнул себе рану и продолжал стрелять.

– Дальше только река, Хас-Магомед, – обронил Ибрагим, сплюнув кровь в рокочущую внизу воду.

– Нам это подходит! – вскрикнул Хас-Магомед и взвалил кунака себе на плечо, таща к самой бездне.

Они закрыли глаза и бросились в речную кипень. Течение лихо подхватило их и унесло в северном направлении.

Подъехав к тому месту, с которого абреки совершили отчаянный прыжок, поручик Текаев придержал коня, высунул голову вниз, выругался и приказал своим конникам:

– Преследовать их по реке, не дайте им уйти!

Дагестанцы пришпорили коней, спустились к берегу и дальше поскакали на север вдоль течения.

Река вынесла абреков к знакомым Хас-Магомеду местностям. Это была та самая долина, где он когда-то жил отшельником. Вот и пещера в горе нашлась! Выйдя из реки, с трудом волочась под гнётом оружия и мокрой одежды, абреки забрались на нужную гору. Они затаились в скалистом проломе, когда-то служившем домом юному Хас-Магомеду. Тогда эта тесная и неглубокая трещина казалась ему большой пещерой.

– Рядом Хаккой, эта земля даст нам сил милостью Аллаха, – проговорил Хас-Магомед.

– Хорошо же ты тут был устроен, – оглядывая пещерку, едва обнажил окровавленные зубы Ибрагим, задыхаясь, чувствуя, что силы его на исходе.

– Бывают дома и лучше, – ухмыльнулся Хас-Магомед. – Как ты?

– Дышать трудно, – прохрипел Ибрагим. – Кажется, задело лёгкое.

– Держись, брат мой, помощь скоро подойдёт.

Уже была ночь. Пещеру обдавало свежей прохладой, спустившейся с гор. Ибрагим совсем похолодел и лежал почти без чувств, бледнея лицом, лишь изредка всхлипывая и хрипло постанывая. Внизу и по всем сторонам леса стали доноситься голоса дагестанцев:

– Следы уводят наверх!

– Мы почти догнали их, они истощены!

– Возьмём живыми!

Хас-Магомед взглянул на Ибрагима и произнёс:

– Ну, что, порадуем себя напоследок?

– А как же, – с трудом приподнялся Ибрагим и крепко сжал свой пистолет.

Пещера была окружена. Всю ночь Хас-Магомед и Ибрагим отстреливались от дагестанцев и ругались. Под утро Ибрагим, поняв, что у него кончились патроны, прилёг отдохнуть у ног своего кунака, закрыл глаза и более не открывал их.

– Спи спокойно, мой дорогой брат, – прошептал Хас-Магомед и выпустил ещё несколько пуль.

Когда начало светать, Хас-Магомед предложил дагестанцам оставить стрельбу и вместе совершить утренний намаз. Ему не ответили. Когда попытались подойти, он застрелил двоих и ранил Текаева в ногу. Теряя сознание, поддерживаемый товарищами, поручик прокричал:

– Хас-Магомед! Все твои родные и близкие у меня в руках! Твой отец схвачен, сестра, вдовы братьев и племянники ждут, когда я прикажу казнить их на месте! Сдайся и сохранишь им жизни!

Осознав, что теперь борьба не имеет ни малейшего смысла, Хас-Магомед ответил:

– Я сдамся, но с одным лищь условыем!

– Это с каким же?

– Мэня нэ повэсят, а расстрэляют! – потребовал абрек.

Поручик подумал немного и сказал:

– Обещаю, Хас-Магомед, тебя расстреляют красиво, со всеми почестями!

– Больщего мнэ уже и нэ надо!

Выходя из своего укрытия, Хас-Магомед нёс на горбу тело погибшего от ран Ибрагима. Когда подошёл Текаев со своими дагестанцами, то сорвал с плеч абрека трофейные полковнические погоны, а тот плюнул поручику в лицо. Дагестанцы скрутили его, и собирались было убить на месте, но поручик, вытерев платком лицо, приказал не трогать Хас-Магомеда и доставить его во Владикавказ под светлые очи генерал-губернатора живым.

Свидетели и корреспонденты разных газетных издательств описывали смерть абрека очень живо.

Рассказывали, что когда перед казнью к нему пришла на последнее свидание старуха-мать, Хас-Магомед попросил её спеть лезгинку. Она отказалась. Тогда Хас-Магомед, напевая сам себе мелодию лезгинки, пустился танцевать под мерное похлопывание в ладоши матери.

Приговор кавказского военно-окружного суда был неумолим и нисколько не учитывал пожелание преступника быть казнённым через расстрел. Решено было его повесить.

При виде виселицы и вообще всей мрачной, зловещей обстановки, говорящей о неизбежности рокового конца, Хас-Магомед, по словам очевидцев, сохранял редкое наружное спокойствие и самообладание, причём на его тонких губах всё время играла какая-то загадочная, не то саркастическая, не то презрительная улыбка. Он сел на корточки, на восточный манер, и затянулся дымом протянутой ему папиросы.

– Тебе, дуща мой, нэдолго прыдётся надо мной работать, – поднимаясь с земли, добродушно, почти дружески сказал Хас-Магомед своему палачу.

Последним желанием абрека было, чтобы ему не связывали рук и не надевали на него мешок-саван. Эту просьбу отклонили.

– Скажешь что-нибудь напоследок? – спросил его офицер, руководивший казнью.

– Ля иляха илля Ллах, – произнёс абрек.

Спокойно, не торопясь и не проявляя ни малейшего волнения, Хас-Магомед сам взошёл на роковой помост, и когда палач накинул на его шею петлю, он сам же соскользнул с края, выбив у себя из-под ног табурет, на котором стоял.

Хас-Магомед Хаккоевский был повешен во дворе Владикавказской тюрьмы 28 июля 1907-го года. Семья его, вопреки словам поручика Текаева, избежала встречи с бойцами Конно-Дагестанского полка и скрылась в горах. Через месяц Асхабу и Дзахо удалось найти проводника, и они все вместе пересекли границу. Семья Асхаба благополучно переселилась в Турцию и осела там на долгие десять лет. Глава семейства умер там же, в Турции. После революции 1917-го года Асхабовы вернулись на родину, в Хаккой. В 1944-ом году семья попала под депортацию чеченцев и ингушей и была выселена советской властью в Казахстан. Когда в 1957-ом году указ о депортации коренных жителей Северного Кавказа был отменён, семья вновь вернулась домой, но, как и многие чеченцы, Асхабовы столкнулись с тем, что их дом давно обжили переселенцы из других местностей страны.