***
Однажды вечером в номер позвонил портье и сконфуженным голосом сообщил, что к нему пришли гости. Да, они называют себя его гостями. Но он хотел бы получить подтверждение тому, что их на самом деле ждут. Ибо (тут портье перешел на шепот, прикрыв, по-видимому, ладонью трубку) это местный таксист, известный своими сомнительными связями. Сказав, что он сейчас подойдет, Мустафа вышел из номера и спустился вниз. У стойки портье он увидел Рустама. Таксист обрадовался ему, как закадычному другу:
— Я же тебе говорил, что мой адвокат самый лучший! Видишь, не прошло и недели, а мы пришли к тебе не с пустыми руками! И надеемся, что, уходя, они также будут не пусты, — сказал он с простодушной ухмылкой.
Рядом с ним стоял человек, в котором Мустафа с трудом узнал адвоката Блюменталя. Сегодня тот был, очевидно, трезв как стеклышко. И это изменило его самым кардинальным образом. Опрятный выглаженный костюм, безупречная сорочка, хоть и без галстука. И самое главное — осмысленный взгляд. «Совсем другой человек», — подумал Мустафа.
— Ну и с чем вы пришли? — скептически поглядывая на своих гостей, спросил он.
Адвокат Блюменталь приосанился и провел ладонью по редким кудрям:
— Я пришел с тем, чего вы хотели, сударь. Но не угодно ли будет вам для начала пригласить нас хотя бы присесть.
Кивнув, Мустафа пригласил их жестом в лобби-бар. Заказав подошедшему официанту бокал вина для адвоката и кофе для себя и таксиста, он выжидающе посмотрел на гостей.
— Ну-с, я изначально полагал, что ваше дело будет не из легких, — начал адвокат, даже не глянув на вино. — Но я не думал, что оно будет столь непростым. Взяться за него меня заставило прежде всего профессиональное честолюбие. И только отчасти — финансовые соображения. Та фраза о возможной премии… Вы помните?
Мустафа кивнул, и адвокат заговорил увереннее.
— Как вы, наверное, заметили, я сейчас нахожусь в несколько затруднительном материальном положении, неподобающем моему статусу, и должен предпринимать действия, чтобы его исправить. Ну да ладно. Это вас не должно, конечно, интересовать. Итак, за прошедшие несколько дней мною и моими ассистентами… внештатными ассистентами, — уловив иронический взгляд Мустафы, добавил Блюменталь и продолжил: — Была проведена колоссальная, нет, я бы сказал, титаническая работа, в результате чего, опираясь на архивные документы и свидетельства осведомленных лиц, было установлено следующее.
Тут он все же хлебнул вина и, поглядывая на принесенные с собой бумаги, продолжил:
— 27 сентября от берегов Аданского вилайета на Марсель ушел грузовой транспорт «Бертран». В соответствии с судовыми документами на его борту с пометкой «без сознания» значился некий тяжело раненный господин Геворг Бедросян, чей проездной билет, судя по тем же документам, был затем представлен на оплату в военное ведомство.
Он вдруг прервал свое повествование и, сделав небольшую паузу, обратился к Мустафе:
— Как видите, я пришел не с пустыми руками, и это — всего лишь начало. Не соблаговолите ли выдать мне небольшой аванс, евро на сто, а я тем временем продолжу свой рассказ.
Мустафа молча достал свой бумажник и, вытащив оттуда сотенную банкноту, отдал ее французу. Тот, просияв, с видом салонного льва поманил к себе гарсона и, передав тому купюру, сказал:
— Сигару мне, и самую лучшую.
Гарсон с поклоном удалился и вернулся вскоре с хьюмидором. Покопавшись в нем с видом знатока, адвокат вытащил оттуда большую сигару. Откусив кончик гильотиной, предупредительно поднесенной гарсоном, он закурил и продолжил:
— Так, на чем я остановился? Ах да, из архивных документов одного из госпиталей Марселя следует, что в первых числах октября туда с диагнозом «пулевые ранения» был помещен некий Геворг Бедросян. Там он находился почти два месяца. Однако врачам не удалось его спасти, и он скончался 29 ноября, о чем есть запись в соответствующих больничных книгах. Должен констатировать также, что в записях, относящихся к этому дню, упоминается и некая дама, тоже Бедросян, по имени Гоар.
Услышав это, Мустафа отвернулся, чтобы скрыть предательски увлажнившиеся глаза.
— Она была взята на работу санитаркой в том же госпитале в начале ноября. И по странному совпадению сама умерла от остановки сердца в день смерти Геворга Бедросяна.
Скажу вам также, что фамилия Бедросян встречается и в парижских архивных документах, причем довольно часто, но речь при этом идет о совершенно разных людях. Так, в 1986 году некий Андраник Бедросян был захоронен на кладбище Пер-Лашез. В газетной заметке по этому поводу добавлено, что, к сожалению, покойному не суждено было лечь в землю рядом со своими братьями, чьи могилы находятся почти на всех парижских кладбищах. — Адвокат отложил сигару и передал листки с записями Мустафе. — Вы удовлетворены, сударь?
— Итак, они умерли в Марселе? — задумчиво произнес Мустафа, невидящим взором скользя по строчкам. — Умерли в один день?
— Вы про даму по имени Гоар? Да, — кивнул адвокат. — Гоар и Геворг скончались в один день, 29 ноября.
Мустафа Гази сложил записи вчетверо и спрятал во внутренний карман, одновременно доставая оттуда бумажник.
— Я недооценил вас, месье Блюменталь, — сказал он, — и приношу за это свои извинения. Вы оказались на высоте.
Сказав это, он отсчитал тысячу евро и положил их перед адвокатом.
— Это обещанный гонорар, — сказал он, а затем, отсчитав еще тысячу, добавил: — А это обещанная премия.
Лицо адвоката покраснело от удовольствия.
— Ну, это, пожалуй, слишком. Хватило бы и пятисот. Но, раз вы так считаете, я спорить не буду, — сказал он и вернул одну сотню Мустафе: — Вы забыли про аванс.
— Я не забыл, но попросил бы разрешить мне угостить вас той сигарой, — передвинув банкноту к адвокату, сказал Мустафа.
— Это против моих правил, но я не хочу вас обидеть отказом, — сказал адвокат Блюменталь и, вежливо кивнув, сложил банкноты в потертый бумажник.
— Ну а теперь, чтобы покончить со всеми формальностями, я бы хотел отблагодарить и тебя, — сказал Мустафа, обращаясь к погрустневшему таксисту, и вручил ему пятьсот евро.
Рустам, посмотрев банкноту на свет, заявил:
— Нет, ты видишь, как тебе повезло со мной? Что бы ты делал без меня?
— Господа! — Адвокат Блюменталь отставил пустой бокал и встал, дымя сигарой. — Имею честь пригласить вас в одно весьма скромное, но вполне приличное заведение, где я всегда отмечаю успешное завершение дела. Признаться, в последнее время мне так редко удается угощать своих друзей, что сейчас я просто не в силах отказаться от такой возможности.
— Спасибо, но у меня мало времени, — вежливо отказался Мустафа.
— Извини, дядя, но тебе придется отложить свои дела, — сказал таксист Рустам. — Я понимаю, по всем правилам, приглашение должно прозвучать трижды, прежде чем ты сможешь его принять. Таковы законы нашего тюркского этикета. Но мы с тобой в Европе, а здесь время ценится дороже, чем старинные церемонии.
К тому же наш адвокат — он не турок.
«Да и я не турок, — подумал Мустафа Гази. — Точнее, турок только наполовину. Армянская кровь вперемешку с турецкой душой».
— Пойдемте, господин адвокат, — сказал он. — Я принимаю ваше приглашение.
Бывая по делам в Европе, Мустафа Гази научился стойко переносить разнообразные светские мероприятия, не задевая ничьих амбиций, но и не нарушая при этом собственных правил и привычек. Так, он не употреблял алкоголь, но мог поднять бокал с шампанским, произнося тост. Он даже делал вид, что пьет, если сотрапезники становились слишком назойливыми в своем хлебосольстве. Впрочем, этим страдали только южные итальянцы, да разве еще португальцы. Все же прочие европейцы прекрасно научились почти британской корректности во время застолья. К таковым европейцам, как предположил Мустафа, относился и адвокат Блюменталь. Тому, видимо, требовалось соблюсти определенный ритуал, прежде чем отправиться в плавание под парусами Бахуса и Диониса. Мустафа решил, что после первых двух тостов, когда адвокат и таксист захмелеют, ему можно будет удалиться.
Однако едва они оказались в уютном подвале где-то на набережной Сены, Блюменталь объявил:
— Господин Гази, откровенно говоря, ваши деньги жгут мой карман, потому что душу мою сжигают невысказанные вопросы. Однако вопросы эти настолько щекотливы, что я не мог их задать в баре, где, возможно, каждое наше слово записывается на полицейский магнитофон. А здесь, в этом кабачке, я знаю каждого и каждый знает меня. Тут порой сидят и информаторы разных спецслужб, но меня они подслушивать не станут, а если и услышат пару неосторожных реплик, то не побегут с доносом. Значит, я могу спокойно высказать вам свои соображения, а вы можете так же спокойно их проигнорировать либо дать свои комментарии. Итак, вот меню. Но заглядывать в него не стоит. — Блюменталь обернулся к официанту и что-то сказал на незнакомом для Мустафы языке. — Нам подадут лучшее, что сегодня смог приготовить местный чародей плиты. Надеюсь, никто из присутствующих не на диете?
Таксист Рустам встал из-за стола.
— Дядя, пойдем руки помоем.
Они прошли в довольно опрятный туалет, и таксист, встав у умывальника, сказал:
— Блюменталь хороший человек. Добрый и умный человек. А такое редко встречается, да? Чтобы умный был добрым. Он совсем один живет. Мадам Тюрбо ему как мама, следит за ним. Я за ним тоже немного приглядываю, чтобы он совсем не пропал. Мы земляки.
— Почему раньше не сказал? — спросил Мустафа.
— А тебе какая разница, француз он или бакинец?
— Никакой разницы.
— Да, все так говорят, когда дело сделано. А я точно знаю, если б ты услышал, что он не местный, ни за что бы ему не доверил. Так, дядя? — И, не дожидаясь ответа, сказал: — Так, так.
— О чем он хочет меня спросить?
— Не знаю. — Рустам пожал плечами, вытирая руки бумажным полотенцем. — Только не заводи с ним разговор насчет Сумгаита, Баку и погромов. А то он снова напьется. А ему надо из долгов вылезать.
— Не беспокойся, сынок, я лишнего не спрошу, — успокоил его Мустафа.
Вернувшись, они обнаружили, что стол уже был заставлен зеленью, соленьями, тарелочками с разными сортами сыров и бутылками с минеральной водой. Такая сервировка немного удивила Мустафу, поскольку была необычной для французской кухни.
— У нас тут свои обычаи, — усмехнулся адвокат. — Я еще успею вас ознакомить со всеми нюансами, однако вначале все-таки поговорим на другую тему. Насколько я понял, вы вполне удовлетворены результатами моего, так сказать, расследования, не так ли?
Мустафа кивнул, не понимая, к чему тот клонит.
— А я вот, как ни странно, нет, — сказал вдруг Блюменталь. — Я так и не понял, зачем вам это было нужно. Надеюсь, вы меня понимаете?
— Не совсем, — ответил Мустафа.
— Ну что ж, придется перейти на личности, — вздохнул адвокат и, раскурив потухшую сигару, продолжил: — Ни для кого не секрет, что взаимоотношения турок и армян, мягко выражаясь, всегда отличались известной напряженностью. Представьте же себя на моем месте. Вас наверняка стал бы преследовать тот же вопрос, что не дает покоя и мне. Поясню.
Мне часто приходилось выполнять подобные расследования. Людям свойственно теряться на просторах Европы, и многих разыскивают родственники или друзья. Но к юристам обращаются обычно и в тех случаях, когда разыскивают должников…
Мустафа выдержал многозначительный взгляд Блюменталя, которым сопровождалась затянувшаяся пауза, и ничего не сказал.
— И я спрашиваю себя: зачем вы ищете этого человека? — наконец вымолвил адвокат, покраснев от напряжения. — Зачем? Я понимаю, что это меня не касается. Мое дело — выполнить заказ, получить деньги и забыть о выполненной работе. И если бы вы были, к примеру, пуэрториканцем, а он — японцем, у меня не возникло бы такого вопроса. Но…
— Понятно, — сказал Мустафа, — если турок ищет армянина, то дело пахнет кровью. Это вы хотите сказать?
— Я так не сказал…
— Могли бы и сказать. Я бы не обиделся. Зачем обижаться на правду? Да, это дело пахнет кровью. Месье Блюменталь, мне жаль, что я причинил вам столько душевных страданий. Но я не мог вам признаться в этом сразу.
— Признаться? В чем?
— В этом деле не турок ищет армянина. Нет. Я бы назвал это дело так: «сын разыскивает отца».
Таксист Рустам хлопнул в ладоши, подпрыгнув на месте:
— Так и знал! Я так и знал!
Адвокат Блюменталь выставил вперед ладони:
— В таком случае можете рассчитывать на меня и в дальнейшем. Я приложу все усилия, если вам потребуется еще какая-то информация. Осмелюсь вас заверить, я располагаю такими источниками…
— Да, мне потребуется новая информация.
Как мне найти то место, где они лежат? Мне очень важно знать, где их могилы, — глядя Блюменталю в глаза, спросил Мустафа.
— А-а-а… Все не так просто. — Адвокат окутался облаком дыма, погружаясь в раздумья. — Мне придется вновь окунуться в эти архивные дела. К сожалению, мой… э-э… если так можно выразиться, ассистент, который предоставил мне эту информацию из Марселя, временно не у дел, но после его возвращения на службу я возобновлю свои поиски…
Он не договорил, потому что официант поставил на стол блюдо с горой ароматного мяса.
— Косуля! — объявил Блюменталь и жестом дал понять, что время для разговоров кончилось, зато наступило время пиршества…
Мустафа рассчитывал не задерживаться в компании случайных знакомых, но чем дольше он сидел рядом с ними, тем меньше ему хотелось уходить. Эти люди уже не казались ему такими чужими. К тому же вопреки его опасениям адвокат отнюдь не торопился напиться. Они с таксистом выпили по паре рюмок водки — а третья рюмка так и осталась недопитой стоять на столе. Еда была вкусной, помещение — теплым и уютным, и Мустафе некуда было спешить. Так почему бы не посидеть тут еще, тем более что его собеседники неожиданно заговорили на тему, которая не могла его оставить равнодушным.
Речь зашла о том, как продвигается международная кампания по признанию геноцида армян. Рустам возмущался той ловкостью, с какой политиканы зарабатывали себе предвыборные очки на чужом горе. Стоило какому-нибудь кандидату в депутаты лишний раз произнести слово «геноцид», как в его копилке сразу появлялись голоса избирателей из армянской общины. Те же демагоги, что опирались на районы, населенные мусульманами, с такой же пылкостью доказывали, что никакого геноцида не было, и не без основания рассчитывали, что на выборах турецкие кварталы проголосуют именно за них.
— Дядя, ты только что из Турции, — обратился Рустам к Мустафе. — Вот и расскажи нам, что думают сами турки о геноциде — был он, или все это выдумки?
— Знаешь, сынок, никогда не верь тем, кто обвиняет целый народ, да еще до седьмого колена. Но если было преступление, значит, есть и преступник.
— Ну и кто преступник?
Мустафа на секунду замешкался с ответом. Он мог бы говорить на эту тему часами. Он владел обширной информацией. Но только сейчас давно известные факты вдруг предстали перед ним в новом свете.
— Скажем, армяне посчитали виновными в тех событиях около сотни государственных чиновников, — медленно начал он, тщательно подбирая слова. — Главными организаторами они назвали Талаат-пашу, Энвер-пашу и Джемаль-пашу. Эти трое были убиты уже к 1922 году. Армяне их застрелили. Такая же судьба постигла и всех остальных из «черного списка». Но, как видишь, столько лет прошло, а люди все не могут успокоиться. Наверное, следовало бы отрубить голову каждому янычару, который участвовал в резне, так, что ли? И повесить каждого стамбульца, который стоял в толпе, когда на площади вешали армянских врачей, юристов, писателей?
— А ты сам как думаешь, дядя?
— Я не могу об этом думать, — признался Мустафа, потирая лоб. — Особенно сейчас…
— Когда мы говорим о тех страшных событиях, я бы не стал обвинять одну только Турцию, — заговорил адвокат Блюменталь. — Там были замешаны и другие страны. Одни провоцировали армян на восстание, обещая им поддержку. Другие разжигали турецкий шовинизм, подталкивая народ к резне. Но позвольте спросить, знакома ли вам такая личность — Лоуренс Аравийский?
Английский разведчик Томас Эдвард Лоуренс не служил никому, кроме британской короны, хотя его и называли Аравийским. Арабы, возможно, считали его своим другом. Не будь его, вероятно, на карте послевоенного мира не появилось бы королевство Ирак. От Бейрута до Пешавара и Карачи — везде он был как дома. Потому что Лоуренс был подлинным британцем, одновременно и сыном, и слугой империи.
Я не любитель шпионских романов, и знаменитые разведчики никогда не были моими героями. Кстати, я считаю, что хороший разведчик не может быть знаменитым. Даже после смерти его тайна должна сохраняться, потому что живы люди, работавшие с ним. Но Лоуренс был не разведчиком. Он был политиком. Когда-то я наткнулся на одно интервью с ним, и, признаться, прочитав его, я стал несколько иначе смотреть на историю армянского геноцида.
Оказывается, сразу после окончания Первой мировой войны Англия пыталась провести в жизнь идею американского протектората над Арменией. Рассуждения Лоуренса на эту тему начинаются с того, что американцы — идеалисты, а армяне — прагматики. И это противоречие должно послужить на пользу обоим народам.
— Американцы — идеалисты? — иронично ухмыльнулся Рустам. — Где твой Лоуренс видел таких американцев?
— Нигде, — спокойно ответил Блюменталь. — Но это интервью он давал для американского журналиста. И поэтому не скупился на комплименты. Но дальше выяснилось, что это был вовсе не комплимент. Лоуренс совершенно откровенно заявил, что он понимает по-человечески турок или других ближайших соседей армян, кто когда-либо пытался истребить эту народность. Нет, он не сказал прямо, что армяне должны быть полностью истреблены. Он только дал понять, что это было бы единственным решением армянской проблемы. И ему хотелось, чтобы эту работу взяли на себя именно американцы.
— Когда он давал это интервью? — спросил Мустафа.
— В 1919 году, во время Парижской мирной конференции. Англичане не могли успокоиться, пока жив хоть один армянин. Они были недовольны турками. Потому что те не справились с задачей. И теперь надеялись только на Америку.
— А почему сами не сделали этого?
— Потому что это вызвало бы международный скандал. А тогда англичане боялись лишнего шума. Вот позже, когда британское владычество распространится с вод на сушу, на всю сушу, тогда Великобритания сможет выполнить такую работу. Но все же постарается, чтобы это сделал кто-то другой.
— Чем им мешали армяне? — спросил Мустафа.
— Вот-вот, я тоже долго не мог понять. — Адвокат задумчиво побарабанил пальцами по столу. — Лоуренс — хитрый лис. Он ничего прямо не говорит, только подводит читателя к определенным выводам. Статья поэтому получилась длинная и запутанная. Я расскажу только суть. А суть в том, что англичанам нужна была Армения, но без армян. Всю армянскую землю надо было разделить на две части. В одной оставить все природные богатства, а в другую согнать население. Над той частью, где остались месторождения и плодородные почвы, должна была править Британия. А над бесплодной пустыней, куда согнали бы всех армян, — там будет хозяйничать Америка.
— Не понимаю, — сказал Рустам. — То ли я тупой, то ли этот англичанин шибко умный, но я не понимаю, зачем нужны месторождения, которые некому вынуть из земли. И зачем нужны поля, которые никто не будет пахать?
— Все очень просто, сынок, — сказал Мустафа Гази. — После той войны рухнули старые границы, а новых еще не провели. И миллионы людей не знали, где они будут жить. Балканы тогда были похожи на разоренный муравейник. Думаю, англичане собирались переселить в Армению албанцев или боснийцев. Так?
— Примерно так, — кивнул Блюменталь. — Опять же, Лоуренс прямо этого не заявляет. Но говорит, что есть много отсталых рас на Балканах, в Африке, и эти народы легко приживутся на армянской земле. А с самими армянами Америка постепенно проделает то же самое, что она весьма успешно проделала со своими аборигенами, с индейцами. Ведь тех было гораздо больше, чем армян, и занимали они огромную территорию, однако — где они теперь? Истреблены. С армянами справиться будет легче. Во-первых, их всех сконцентрируют на ограниченном пространстве. Во-вторых, им некуда будет бежать. И в-третьих, современные технологии позволят сделать эту работу быстро и эффективно.
Блюменталь закурил и долго молчал, глядя на огонек сигары.
— На этом месте я перестал читать. Противно стало.
Он снова надолго замолчал, потягивая воду из запотевшего бокала. По всему было видно, что столь длинная тирада утомила его. Ему как адвокату, наверное, приходилось произносить и более объемистые речи. Но сейчас он испытывал чуть ли не физическую усталость от тяжести произнесенных обвинений в адрес целого народа, подлежавшего уничтожению.
— Так, значит, — медленно сказал Мустафа Гази, — то, что произошло в 1915 году, то было исполнение английского плана?
— Я этого не утверждаю, — пожал плечами Блюменталь. — Но если это так, то план им не удался. Вот почему Лоуренс возлагал такие надежды на американцев. К счастью, те побоялись ввязываться в такую дурно пахнущую историю. Затем был недолгий период расцвета Британской империи. Ну и где она теперь? Где все ее колонии? Индусы и арабы, которые носили англичан на своей спине и сдували пылинки с их парусиновых туфель — эти индусы и арабы сегодня владеют древними британскими замками! И я все жду, когда же армяне наконец сунут под нос англичанам то самое интервью Лоуренса и потребуют хоть каких-то объяснений.
— Да, месье Блюменталь, вы глубоко копаете, — заметил Мустафа.
— Зовите меня просто Давид, — сказал адвокат.
Давид Блюменталь когда-то был известным бакинским тамадой. Естественно, официально такая профессия не значилась ни в одном штатном расписании. И будни Блюменталя состояли из уроков французского в одной из довольно приличных школ. Его жена, Ануш, работала врачом на «скорой помощи». Ее скромная зарплата ненамного превосходила учительскую, и основной доход семьи составляли те стопки замусоленных десяток, которые Давид приносил по субботам и воскресеньям со свадеб, юбилеев и прочих пиршеств.
Он умел произносить тосты на любом из бакинских языков. По-азербайджански Давид говорил так же чисто, как лучшие дикторы республиканского телевидения. Мог ввернуть здравицу на армянском, пожелать счастья на лезгинском. А с гостями из братской Грузии мог петь хором, причем песню про Тбилиси знал от первого до последнего слова, а ведь этим может похвастаться не каждый грузинский патриот.
Конечно, для преподавателя средней школы такой дополнительный заработок считался не слишком почетным. Но Давид предпочитал губить здоровье на чужих пирушках, а не пробавляться репетиторскими часами. Кроме того, каждый вечер приносил ему не только деньги, но и новые связи. А без связей в этом мире ничего не добьешься. У Давида и Ануш была мечта — накопить денег и купить домик в районе Минеральных Вод. Они во многом отказывали себе и даже не заводили детей, потому что не хотели, чтобы те росли в тесноте бакинской коммуналки.
К 1988 году нужная сумма была почти собрана, и через цепочку знакомых был найден подходящий домик под Пятигорском, и Давида даже свели с каким-то стариком, бывшим секретарем райкома, от которого зависело, состоится покупка дома или нет, и старик был очарован Давидом, который пил с ним наравне, а пили они домашний коньяк, стаканами, и старик то и дело запевал песни тридцатых годов, а Давид подхватывал, и жизнь вот-вот должна была засверкать новыми красками…
И вдруг все оборвалось.
Сумгаит находился всего лишь в часе езды от Баку, но это был совсем иной мир. Городок, сразу после войны построенный заключенными и пленными вокруг завода, на котором переплавляли металл, собранный на полях сражений. Затем вокруг бараков выросли корпуса химических заводов, где готовили ракетное топливо. Туда же прилепились цеха, производящие удобрения и ядохимикаты. Северный ветер сносил в море ядовитые дымы и испарения, которыми окутывался весь Апшеронский полуостров, и бывало, что и бакинцам приходилось чихать от сумгаитского хлора. Такое соседство не приносило радости.
Население Сумгаита составляли в основном бывшие зэки, ссыльные да выпускники советских вузов и техникумов, загнанные туда по распределению. Слухи о разгуле преступности в этом милом городке докатывались до Баку, обрастая по пути толстым слоем жутких подробностей. И бакинцы старались к соседям не наведываться. К тому же к концу восьмидесятых туда хлынули тысячи деревенских жителей из районов, разоренных битвой за рекордные урожаи хлопка. Они селились на окраинах, самовольно захватывая пустыри и обочины и воздвигая там хижины из всего, что попадалось под руку. Проносясь мимо Сумгаита в автобусе по широкому шоссе, Давид стыдливо отводил взгляд от этих бесчисленных построек, которые можно было бы принять за свалку, если б над ними не торчали телевизионные антенны и если б не тянулись тут и там веревки с сохнущим бельем…
Потом рассказывали, что именно обитатели этих трущоб были в первых рядах погромщиков. И, обчистив армянскую квартиру, они, стоя над трупами хозяев, начинали препираться, кому из них достанется это жилье.
Страшные вести, пришедшие из Сумгаита, заставили Давида и Ануш поменять свои планы. Двое суток толпа, руководимая кучкой подстрекателей, убивала, насиловала, грабила — и власть не могла ее остановить? Власть, которая семьдесят лет никому пикнуть не давала, которая сгноила миллионы в лагерях, которая поучала весь мир, — и эта власть не могла справиться с сотней подонков? В это трудно было поверить.
Да никто и не верил. А вот в существование какого-то заговора поверили все и сразу. Бездействие милиции нельзя было объяснить только трусостью. То, что воинские части добирались до города так долго, нельзя было объяснить большим расстоянием — до ближайшего гарнизона было семь километров. То, что погромщики приходили точно по адресам, где жили армяне, выходцы из Карабаха, нельзя было объяснить вообще ничем. Все это складывалось в довольно мрачную картину. Как могли люди, прожившие бок о бок столько лет, в одночасье превратиться в смертельных врагов? Да, множество армян спаслись благодаря соседям. Но даже если б погиб только один — даже тогда это была бы трагедия! А тут — десятки погибших и невнятное бормотание официальных представителей, пытающихся все списать на хулиганские побуждения местных алкоголиков и наркоманов…
Давид Блюменталь умел сопоставлять факты и делать выводы. И скоро он понял, что ни в Баку, ни в домике под Пятигорском ему не найти покоя. То, что случилось с жителями несчастного Сумгаита, рано или поздно может случиться с любым жителем любого города. Потому что в эту страну пришли времена смуты и раздора. И значит, надо искать другую страну.
Родственники по отцу, естественно, стали собираться в Израиль. И, естественно, никто из них особенно и не стремился добраться до земли обетованной, все надеялись по пути туда немного сбиться с курса и приземлиться в Нью-Йорке.
Родственники по матери, бакинцы в седьмом поколении, были только рады тому, что у них наконец-то появятся свои люди в Америке, но сами никуда уезжать не собирались. Они считали, что в Баку невозможно повторение сумгаитских кошмаров.
А родственники жены съездили в Ереван и вернулись оттуда чернее тучи. А потом неожиданно всем кланом сорвались с места и все-таки перебрались в Армению, но не в столицу, а в небольшой уютный городок, где всем им нашлась работа — и врачам, и учителям, и строителям, и художникам. Они и Давида с Анечкой туда зазывали, и Блюменталь уже не знал, как сопротивляться этим уговорам, а Анечке там обещали трехкомнатную квартиру, и вообще, почему бы не переехать в Армению, в молодой современный город, где подбирается довольно приличная компания. Он пообещал, что на Новый год обязательно приедет туда, поможет родителям Ануш сделать ремонт в квартире и перевезет кое-какие вещи, оставшиеся в Баку. Он даже билеты купил, на Ереван через Ростов, на 30 декабря. Но воспользоваться ими они не успели. Потому что за три недели до вылета город, куда они хотели попасть, исчез с лица земли.
Почти все его население погибло. Родителей Ануш нашли только спустя неделю. Вернувшись с похорон, Давид стал замечать, что жена избегает разговоров о переезде за границу. Перестала заниматься языком. И следить за собой перестала. Ходила в одном и том же черном платье целыми неделями. И вздрагивала, когда по телевизору начинали показывать новости.
Как ни странно, в те черные дни у Давида 231 по-прежнему было много работы на свадьбах и юбилеях. Правда, теперь его все чаще звали на банкеты, посвященные чествованию важных гостей из Москвы. В бакинских ресторанах побывала, наверное, вся генеральная прокуратура, все министерство внутренних дел, не говоря уже о представителях славного Центрального комитета партии. И перед всеми участниками застолья представала радужная картина дружбы народов, дружбы, которую не смогут поколебать происки жалких отщепенцев. Провозглашались здравицы, коньяк лился рекой, горы браконьерской икры поглощались с завидной скоростью, и каждый гость, возвращаясь в столицу, увозил с собой не только заверения в том, что мир и законность будут восстановлены, но и аккуратные упаковки с осетриной, бутылками и конфетами. Выходя глубокой ночью из очередного ресторана, Давид садился в такси и ехал по темным улицам, где на перекрестках стояли солдаты вокруг бронетехники, а в темных дворах кучковались те самые жалкие отщепенцы, и их становилось все больше, и уже через год Народный Фронт заявил о себе во весь голос, а потом пришел Черный Январь.
Погромы шли уже не первый день, и Ануш металась на своей «скорой помощи» по всему городу. Иногда ей удавалось кого-то спасти, но чаще приходилось увозить с улиц лишь трупы. Странно, она оставалась спокойной до самого последнего дня. Она ничему не удивлялась, ни на что не жаловалась и ничего не ждала.
В ту ночь, когда в город вошли войска, Ануш не вернулась домой. Давид нашел ее лишь на третий день. «Скорая помощь» была расстреляна из автоматов. Кто стрелял? Солдаты, или боевики, или кто-то еще? Это так и не установили, да, наверное, никто и не пытался установить. Говорят, стреляли с крыши жилого дома. Возможно, что так оно и было. Он видел ту машину. Действительно, пулевые отверстия в основном были на крыше. Четыре пули попали в Ануш, все — в грудь. Одна — прямо в сердце. Смерть была мгновенной, и только это могло как-то примирить Давида с жизнью. Мгновенная и внезапная смерть — это подарок судьбы. Сам он на такие подарки уже не рассчитывал.
Он был твердо уверен в одном — его собственная смерть будет долгой и мучительной.
И началась она в тот самый день, когда он стоял над свежей могилой и думал, что они поступили очень правильно, так и не обзаведясь детьми. Он вернулся в осиротевший дом. 233 Жизнь потеряла всякий смысл. И все, что происходило с ним дальше, было как во сне.
А между тем происходили какие-то перемены. Он замечал их лишь по тому, как менялось содержимое бутылок. Сначала куда-то пропал его любимый «Агдам». Итальянское вино, которое он пил в эмигрантском лагере, оказалось жуткой кислятиной, но его быстро сменило французское — как только родственники пристроили его на работу в Красный Крест и перетащили в Париж. Лица собеседников мелькали, расплываясь в тумане, и Давид Блюменталь иногда сам поражался, слыша свой голос. Казалось, говорит кто-то другой — трезвый и благополучный. И ведь дельные вещи говорит! Связи, все те же связи — они продолжали действовать, и для них не было границ. Блюменталь посещал какие-то курсы, сдавал какие-то экзамены и успешно сдал все, кроме одного — водительские права он так и не получил. Какое-то время у него даже был свой кабинет в конторе по делам беженцев, и на стенах кабинета висели дипломы и сертификаты с его фамилией, и порой ему казалось, что за него работает какой-то однофамилец. Его называли адвокатом, хотя он вовсе не был юристом. Но в эмигрантских кругах все знали, что Давид Блюменталь — человек со связями, и эти связи были сильнее юридического диплома Сорбонны…