XIV
Не справившись с бессонницей, Григорий перебрался в общий зал, где все пировали минувшим вечером. Он сел в кресло, опёрся на локоть и о чём-то призадумался. Неожиданно он вздрогнул. «Что ж так холодно!» Он встал и пошёл искать Савельича, чтобы тот разжёг огонь в камине. Григорий заглянул в соседнюю комнату: Савельич, тихо посапывая, спал на своей лежанке.
— Ладно, сам зажгу.
Он вернулся в зал, сел на пол перед самым камином, закинул в него несколько дров, что лежали рядом, и стал всматриваться в медленно разгорающееся пламя. Вдруг он о чём-то вспомнил. Вернувшись в отведённую ему комнату и взяв что-то из сумки, через пару минут он уже снова сидел перед камином, перечитывая хорошо знакомые ему страницы. «Подумать только… два года уже миновало с последней записи. Как только он у меня оказался? Я уж и сам не помню, куда его убрал, а тут вдруг нашёлся». «Сжечь, может? — вдруг подумалось ему. — Нет, оставлю». Он сложил журнал пополам и убрал его во внутренний карман, вышел на крыльцо, облокотился на спину и призадумался. — «Уже и не так холодно».
Начинало светлеть. Солнце медленно вставало из-за горизонта. Светлые серые облака неторопливо проплывали над крышей дома. Дул слабый прохладный ветер, поднимая и кружа невысоко над землёй опавшие листья.
«Что вы здесь делаете?» — услышал Апраксин.
На крыльцо вышла Анна.
— Почему вы не спите? — спросил Григорий.
— А почему вы не у себя?
— Бессонница мучает.
— Это вы зажгли камин?
— Ну, а больше некому.
Оба замолчали.
— Вы больны? — спросила Анна.
— С чего бы?
— Вы вчера были раздражительны, даже с дядюшкой повздорили. Сегодня вам не спится. Вас что-то тревожит?
— Что меня может тревожить?
— Не знаю. Ваш друг вчера сказал, что, возможно, у вас…проблемы в семействе.
— Эти проблемы есть у всех семей.
— Да, но… вы живёте у него на квартире уже две недели. Тут явно какая-то бóльшая проблема.
— Нет у меня никаких проблем! Что вы мне голову морочите! — вскричал Апраксин.
Анна вздрогнула.
— Извините, — ответила она, повесив голову. Она отвернулась от него и пошла в дом.
— Подождите!
Она обернулась и посмотрела на Апраксина вопросительным взглядом.
— Вы не желаете в Малый театр? Сегодня, кажись, «Семиру» показывают.
Анна улыбнулась.
— С удовольствием, Григорий Тимофеич.
— Условились.
Анна убежала, а Апраксин остался стоять на крыльце. Вновь холод пробежал по его телу. Но он не зашёл в дом, а остался снаружи.
— Войдите, — сказала Татьяна в ответ на тихий, робкий стук в дверь. В комнату вошёл Шмитц.
— Ах, это вы! Вы что-то хотели?
— Нет-с, княжна, не совсем… вернее да, хотел… почему вас не было за завтраком? — замялся Шмитц, теребя пуговицу своего костюма.
— Я всё время провела здесь, у себя.
— Вы так долго спали? Время никак уже двенадцать доходит.
— Нет, я проснулась рано. Я всё это время читала. Я, знаете, люблю читать.
— Вы что-то из французского любите?
— Не совсем, — усмехнулась Татьяна, — не только французское.
— А что же?
Княжна взяла с трельяжа толстую книгу и протянула её Шмитцу. Это было Евангелие.
— Признаться, не ожидал.
— Вы читали?
— Так-с… только когда учился, может. Я вообще к книгам мало отношения имею.
— Как же вы тогда развлекаетесь?
— Да так-с… с Григорием на балах бываю. Хотя в последний год без него.
— А я совсем не люблю балы: скучно.
— Что вы, что вы. Сходите хоть разок, я уверяю: вам понравится.
— Я уже была на балах, и мне не понравилось.
— Ну-с, это смотря где бывать. Я слышал, у Ветринских был прекраснейший бал.
— Бросьте, господин Шмитц. Все балы одинаковы, похожие один на другой.
— Но у Ветринских было бесподобно, поверьте мне на слово.
— Я верю, господин Шмитц. Но если верить всему, что говорят, то выходит, Ветринский не самый хороший человек. Уж как бы Григорий Тимофеевич не защищал его вчера, я всё же согласна с папенькой: он совершил подлый поступок. Разве вы так не считаете?
Шмитц немного растерялся.
— Я с вами полностью согласен, — ответил он и почувствовал, что не мог бы ответить иначе.
— Я, конечно, не могу осуждать его, но, скажите, разве можно так?
— Ни в коем случае, — с тем же чувством сказал немец.
— И к таким-то людям на бал идти… Помилуйте, я лучше здесь останусь. Это папенька часто на балах бывает.
— Что же, у вас из развлечений только книги?
Татьяна задумалась, посмотрела на Шмитца и сказала:
— А вы любите мечтать?
— Мечтать?
— Да, мечтать. Когда лежишь перед сном и представляешь, как бы всё могло быть иначе.
— Признаться, не бывает со мной такого.
— А попробуйте! Это так замечательно. Только вдумайтесь: вы ведь можете вообразить себе что угодно!
— Но не жить же лишь одними мечтами.
— Вы совершенно правы: для их исполнения нужно что-то делать.
— Знаете, — прибавила она после недолгого молчания, — я как-то вообразила себе, что играю на скрипке. Будто бы стою посредине комнаты, а все вокруг слушают и хлопают. И так мне потом захотелось играть, что я упросила родителей, и те наняли мне учителя.
— И что же, теперь вы играете?
— Да, играю, — и Татьяна указала рукой на скрипку, что висела на стене.
— Мечта всегда где-то рядом, — с улыбкой продолжала княжна, — стоит лишь захотеть, друг Шмитц, и она точно сбудется.
Шмитц смотрел на Татьяну, не отводя глаз, во всё время разговора, словно она приковала его взгляд к себе. Он чувствовал себя подростком, впервые столкнувшимся с чувством любви; подростком, который и не знает, что с этим делать. Он глядел на княжну, рассматривая каждую черту её лица, и с наслаждением слушал и запоминал каждое её слово, пока сознание его было где-то вдалеке, высоко-высоко от него.
— О чём же вы мечтали сегодня? — услышала Татьяна робкий вопрос.
— А вы хотите знать?
— Больше всего хочу.
— О спокойной жизни в деревне. Знали бы вы, как надоел мне этот шум. Жить в городе, особенно в таком большом как Москва, просто невыносимо. Право, как было бы прекрасно в деревне. Где так свежо, так тихо, так красиво и спокойно… Иметь свой очаг и детей. Да, не смотрите на меня так. Я больше всего хочу быть матерью и женою. Быть с любящим мужем и жить тихою жизнью. Вы, наверное, совсем не ожидали от меня этих слов?
Шмитц весь дрожал. Так приятно ему было слушать княжну, и так неожиданно было услышать от неё эти слова. Слова, в которых он разглядел и своё счастье тоже.
— А я всегда хотела именно такой жизни. Теперь вы и сами видите: какие мне балы? я едва ли могу найти покой в собственном доме. Я почти никому не говорила этого. Но вам я доверяю, друг Шмитц, — и в её взгляде что-то промелькнуло.
Поздно вечером, лёжа уже под одеялом, Шмитц не без содроганий сердца вспоминал этот разговор с княжной. Тёплое чувство томилось в его груди. «Друг Шмитц» — мысленно повторял он. — «Друг!»
Тут ему вспомнилось Татьянино «а попробуйте». Он закрыл глаза и попробовал помечтать. Образ княжны вырисовывался перед ним. Он до мельчайших подробностей пытался вообразить её: каждую деталь её наряда, каждую прядь волос. Затем он вообразил, будто она сидит в каком-то саду, а он — напротив неё. Стал прорисовывать каждое деревце, каждый куст, покрытый зелёной листвой, высокое светлое небо с пушистыми облаками; представил пенье птиц, шелест листьев от слабого ветра. И вот уже она говорит с ним. Говорит, каждый раз обращаясь к нему «друг Шмитц»…
Он открыл глаза, с приятным чувством вздохнул и посмотрел на Апраксина.
— Ты всё что-то пишешь? — спросил он.
Григорий сидел за столом и выводил буквы.
— Как видишь, пишу.
— Ты всё от работы отвлечься не можешь. Полноте, пора уже и спать.
— Как закончу — лягу.
Тут Шмитцу вспомнился вчерашний его разговор с Апраксиным.
— Ты говоришь, сегодня с Анной Семёновной в театре был?
— Был, — отрывисто ответил Апраксин.
— И что? Какова «Семира»?
— Не знаю, — со вздохом ответил Григорий.
Шмитц удивился такому ответу.
— Как это не знаешь? Ты же смотрел.
Ответа Шмитц не получил. Он отвернулся от Апраксина к стене, снова попробовал помечтать и в скором времени начал похрапывать. Григорий, дописав последние строки, потушил свечу, сложил записи и тоже заснул. Писал же он в свой журнал.