Собачий вальс

Глава 17.

РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ЭТЮД

Бежанов-старший, сидя у кровати раненого сына, сказал, что интерес третьих лиц в переходе нелегального груза через таможню не просто существует, а настолько реален, что сомнений в этом факте быть не может. Подтверждением тому является вот эта пуля, которая прошила плечо Марата (Бежанов достал из кармана маленькую пластиковую коробочку, в которой как погремушка гремело вещественное доказательство). Ещё Раис Тимурович поведал сыну о том, что Рамазан вчера покинул Москву, и есть сведения, что сейчас он направляется в Арабские Эмираты. Как бы то ни было, но Марату необходимо отойти от этого дела немедленно, так как «они» (Бежанов многозначительно потряс указательным пальцем в воздухе) не остановятся ни перед чем и ни перед кем. И даже собственный авторитет бывшего партийного деятеля теперь не поможет. «Ты не должен рисковать собой, сынок. У тебя будут другие, менее опасные и более интересные дела, но с «ними» (Бежанов опять потряс указательным пальцем) играть не нужно. Поверь, сын, я-то «их» прекрасно знаю. Знаю, на что эти люди способны».

Все эти, ужасные для нашей семьи события мы переживали в марте. Я вспоминал эту невероятную печаль и тревогу, которая нависла над нашим домом в те дни. Сбился с обычного режима ритм нашей жизни. Марат лежал в больнице, мать Марата то и дело хлопотала по хозяйству, навещала сына, заботилась о Марине, ублажала мужа. Бежанов-старший почти не бывал дома, решал на стороне свои никому не ведомые дела, а когда появлялся, кроткие и печальные женщины – Марина и Алина Павловна – становились ещё более молчаливыми и скорбными. Что же касается моей хозяйки, так её поведение совсем становилось необъяснимым. Понять её поступки мне было невозможно. Что я должен был думать, когда мое сокровище, моя бесценная Марина надрывалась от слёз по ночам в своей спальне или, посадив меня в машину, гоняла часами на бешеной скорости по ночному городу. Днём она усердно часа по два, по три истязала себя тренировками у станка. Я понимаю – нельзя терять форму балерине, пусть даже бывшей – но не до такой же степени.

А когда Бежановы отлучались из дома, Марина самозабвенно и, я бы даже сказал (если б мог), отчаянно музицировала. Неистово, дико, горячо, яростно. «Блютнер» удивлял меня, потрясал. Я находил его другим – бунтующим, смелым, дерзким, жадным до жизни. Однако, скорее беспомощным, чем всесильным. Тогда же я узнал и другого Шопена, не романтичного и нежного, как прежде, а безумного и непокорного, одержимого и страстного.

– Да, дружок, это революционный этюд Фредерика Шопена. У меня в душе революция, милый. Что бы это значило? А? Ты не знаешь? Я, должно быть, сошла с ума, – горько усмехнулась Марина – прости, дружок.

Я и в самом деле стал подумывать, что с моей Мариной творится что-то неладное.

Она осунулась, побледнела, глаза ввалились. Она почти ни с кем, и даже со мной, не разговаривала. Совсем не смеялась. И наличие жизни в ней выказывал какой-то внутренний, напряженный, какой-то беспощадный механизм, который на автопилоте заводил её и управлял ею. Состояние Марины, манера ее поведения и что-то ещё стали напоминать мне нечто отдаленно похожее на поведение зверя. Точнее зверька, какого-нибудь маленького, но очень смелого. И мне почему-то нравились в ней эти перемены. Нравились несмотря на то, что она почти уже не обращала на меня внимания, не занималась мною, не ласкала меня. А ведь я ждал этого. Я любил ее. Очень любил.

Именно тогда, в те дни, когда Марат лежал в больнице, я поймал себя на чудовищной мысли. Я неблагодарная бестолковая псина, я лопоухий и черномазый паршивец, скотина, просто последняя скотина, я понял, что мне хорошо без Марата! Я уже почти не тосковал по нему. Мне были отвратительны воспоминания о собачьем вальсе, мне было ужасно обидно за Марину, потому что я знал, кто превратил её в это странное, нервное и дёрганое создание. Я понял, вдруг, однажды, понял, как сильно я люблю Марину и как дорога мне каждая ее слеза, как невыносим её тихий плач, как горек её скорбный голос.

Я испугался этого внезапного, незнакомого чувства. Меня охватили паника и стыд. Я стал корить себя за слабость, за это мальчишество, точнее щенячество, за эти глупые мысли. И решил, во что бы то ни стало, исправить положение и извиниться перед Маратом. Не позорить род Лабелей и не унижать род Бежановых. Я знал, что я пес благородных кровей, и предать друга было не в правилах чистокровных лабрадоров.

Я знал дорогу до больницы, где лежал Марат. Я знал каждую ступеньку до его палаты, знал все перекрестки, все корпуса, все подъезды больницы, где он находился. Я бежал как сумасшедший, я мчался туда, в ночь, в непогоду к своему Марату. Я бежал спасти его и себя. Себя от неверных поступков, его – от неверности друга. Бежал долго. Стыд гнал меня, отчаянье и желание повернуть время вспять. Я бежал, а в голове моей, разрывая мозг на куски, истерично и обреченно гремел «Революционный этюд» Шопена, и ничто не могло заставить его замолчать. Я, тяжело дыша, поднялся по лестнице, незаметно пробрался на этаж, где была палата Марата, и направился в сторону его двери.

Наверное, он уже спит, и я, конечно, разбужу его. Но это теперь уже неважно. Ведь друг пришел к нему с покаянием. И я расскажу ему (как смогу расскажу), как я был виноват перед ним, как смел думать, что не люблю его, как мог предать своего Марата. И он поймет меня. Поймет и простит. И возьмет меня за морду и прижмется ко мне небритой щекой. А я залаю тихо от счастья, но он остановит меня. И я положу свою голову ему на грудь и заплачу. Так мы помиримся. И он простит мне всё, даже мою любовь к его жене.

Я миновал медицинский пост, но почему-то на нём не оказалось дежурной медсестры. В больничном коридоре тихо и пусто. Горит лишь ночник у пустого стола дежурной. Марина говорила Алине Павловне, что сёстрам можно спать в ночную смену, но только на посту, то есть на рабочем месте. Но мне нет до этого дела и я, подойдя к палате Марата, приподнявшись на задние лапы, аккуратно толкнул передними дверь и оказался в комнате хозяина.

Моему взору, легко воспроизводившему всё в темноте, предстала отвратительная картина.

– Лариса, что с тобой, что случилось? – звенел у меня в ушах голос Марата.

Рыжеволосая грудастая девица, выползая из-под хозяина, осторожно потянула на себя простыню, дабы прикрыть свою наготу.

– Лариса, да что ты?

– Собака!!!

Марат оглянулся на дверь и увидел меня.

– Бернар? – он соскочил с кровати, и я увидел его во всей красе совершенно голым. – Ты что, очумел? А ну, пошел вон отсюда! – Марат перешел на угрожающий шепот.

Я стоял между входной дверью и кроватью и, скалясь, рычал.

– Пошел вон, вон отсюда – Марат нагнулся, взял с пола тапку и швырнул в меня. Я отскочил в сторону, но не удалился из палаты. Тогда Марат взял вторую и вновь запустил её туда, где я стоял.

В моем мозгу что-то лопнуло, разорвался какой-то огненный шар и плазма – горячая обжигающая масса – поползла по моим венам. В глазах стояла вода и все огни, светящиеся в темноте, обрели форму расплавленных звезд. Из моих глаз текли не слезы, мне казалось – ртуть. И мне стало нестерпимо больно.

Я кинулся прочь из палаты. Оскорбленный, поруганный, униженный, я бежал обратно. Ног я не чувствовал, сердце грохотало, как компрессор. Я бежал, и мысли путались в моей голове. «Зачем я пошёл туда, зачем? Что я ещё надеялся там увидеть? Неужели я не мог подождать утра и приехать с Мариной?». Я корил себя, мне было стыдно и больно. Больнее прежнего.

– Да не переживайте вы так, Марат Раисович, все образуется, – мурлыкала Лариса Давидович, застегивая крошечный медицинский халатик на своей умопомрачительной груди. – Подумаешь, пёс увидел там что-то. Что он понимает-то, пёс ваш? Думаете, жене всё расскажет? – продолжала свою сиропообразную речь медсестра.

– Послушай, Лариса, уйди отсюда, пожалуйста, на хрен, я прошу тебя, – тихо прорычал Бежанов.

– Да вы что, в самом деле, все тут с ума сошли? Собаки, больные... Дурдом!

– Лариса, я и в тебя сейчас тапками запущу.

– Так может быть вам аминазинчику, Марат Раисович, вы, вроде, буйный.

– Пошла во-о-он! Идиотка, – заорал Бежанов и Ларису сдуло словно ветром из палаты. В эту ночь Марат уже не сомкнул глаз. Он выкурил две пачки сигарет, но совесть не унималась. Он понял, что в этой жизни для него все закончилось. Эта ночь стала началом конца.

Домой вернуться я не решился. Озябший, голодный, с разбитыми от тяжелой дороги лапами, я заночевал у дверей своего дома. Марина перестала искать меня лишь под утро. Обнаружила же меня Алина Павловна, она и впустила меня в дом.

После этого случая я болел еще целую неделю. Однако все обошлось. Молодость и здоровье превзошли недуг, и я очень быстро поправился.