Собачий вальс

Глава 3

СОБАЧИЙ ВАЛЬС

Вальсы Шопена, вальсы, раздирающие мою щенячью душу, проникновенные, нежные шопеновские вальсы, слушая которые погружаешься в незыблемую негу, будто качаешься на волнах или паришь в облаках. Марина, с лицом ангела, трепещет над клавишами, тело ее двигается в такт музыке, и она, закрыв глаза, растворяется в этих звуках. Душа ее отлетает и блаженно почиет на струнах рояля. Иногда я вижу, что она в это время плачет. Я не знаю почему. Спросить я не могу, а сама она мне об этом не говорит. Лишь однажды она, повернувшись ко мне, поймала на себе мой вопросительный взгляд, смутилась и сказала:

– Понимаешь, дружок, счастья не может быть слишком много. Скоро всё это закончится, и я останусь одна, как одни оставались все женщины в нашем роду. Никто, ни одна из них не смогла пережить одиночества, вот и я не смогу. Но ты еще слишком глуп, чтобы всё это понять. Поэтому живи, дорогая моя скотинка, и радуйся жизни. Уж у тебя-то есть всё для счастья в этом нелепом и страшном мире. Живи, пёс. Живи за всех нас...

Я любил этот роскошный чёрный рояль, когда за ним сидела Марина, но ненавидел его, когда играть садился Марат. Даже не играть, а так, паясничать, кривляться, дурить. Он становился таким ехидным и колким, глаза горели бешеным огнём. Его было много, и он был странным, то изощрённо злым, то ничтожным и жалким. Марина с ним в эти игры не играла, однако он не обращал на это никакого внимания.

– Бернар, – кричал из зала Марат, – Бернар, иди сюда! Я умею играть твою музыку. Твою дурацкую собачью музыку. Иди же сюда, псина! Иди, ну!

Я покорно подходил к залу, ложился у дверей и тихо ждал окончания шабаша. Я не мог противиться хозяину.

– Ну, что, Бернар, слышал ли ты что-нибудь подобное? Что-то более прекрасное? А? Чего молчишь, тебе нравится? Пес! Запомни, пес, это – собачий вальс. Эта музыка написана специально для вас – лопоухих. Чтобы вы кружили в этом идиотском вальсе своих вертлявых подружек и занимались с ними любовью, любовью в такт музыки. Вот смотри: тара-там-трах-трах, тара-там-трах-трах, тара-там-трах, там-трах, там-трах-трах, ля-ля-пам трах-трах, ля-ля-пам трах-трах, ля-ля пам-трах, пам-трах, пам-трах-трах!

Марат играл эту мерзкую музыку, напевал эти мерзкие слова, и в этот момент я ненавидел его. Ненавидел, злился и не понимал, почему он себя так ведёт. Для чего он это делает, зачем? Ведь это ужасно противно, обидно и больно.

Однажды Марина подошла к нему в такой вот момент и сказала:

– Марат, ты перестал себя контролировать. Ты много пьёшь. Возьми себя в руки. Это отвратительно, наконец.

– А ты полагаешь, дорогая моя, я бесконечно могу держать себя в руках?

Марат схватил Марину и больно сжал её запястье своей рукой.

– Ты полагаешь, я постоянно могу держать всё, всё, Мариночка, моя дорогая, всё под контролем? Ты полагаешь, я железный? Машина? И я не могу никогда расслабиться? Я, чёрт возьми, в своём доме, и где, как не в своём доме, я могу ещё расслабиться? А тебе не приходило в голову, что я немножко устаю, самую малость я устаю? Ты не хочешь меня спросить, как я устаю и как я желаю расслабиться?

Марат обеими руками схватил Марину и потянул к себе.

– Пусти меня, Марат, ты пьян, пусти! – закричала Марина.

Но Марат сильным рывком прижал её к себе и стал жадно целовать.

– Пусти, Марат, не надо. Я не хочу, прошу тебя. Не надо, мне больно, я так не хочу.

– А я хочу, дорогая моя. Хочу, слышишь?

Марат почти швырнул Марину на рояль. Она кричала и отбивалась. Но Марат, не обращая внимания на её сопротивление, грубо овладел ею. Марина затихла, чуть слышно всхлипывая. Все движения Марата сопровождались жалобными горькими звуками клавиш рояля. «Блютнер» исторгал протест, но Марат этого не замечал. Я скулил, не смея двинуться с места. Когда Марат отпустил её, всё затихло. Блютнер, я, Марина.

Марат, тяжело дыша, рухнул на стул, стоящий неподалёку. Марина неловко сползла с рояля и, поправив одежду, пошла прочь из зала. Удаляясь, она бросила в сторону мужа:

– Вот, Бернар, наш хозяин продемонстрировал тебе настоящую собачью любовь и собачью нежность под прекрасный аккомпанемент. Браво, Марат! Бурные аплодисменты!

Обернувшись у выхода, Марина похлопала мужу в ладоши и ушла к себе. Я вскочил, чтобы последовать за ней.

– Бернар! – Марат остановил меня властным тоном, – Бернар, ко мне!

Я стоял на пороге зала, смотрел ему в глаза и не мог шелохнуться.

– Ко мне, я сказал! – напрягся Марат. – Ты что это, дружочек, перестал меня понимать? Иди сюда, сволочь!

Я, ворча, улегся, не сходя с места.

– Да ты что, в самом деле?! Ты что, не понял меня? Так она ведь моя жена, и я могу это делать с ней всегда, когда захочу. И как захочу, кстати. Вот когда у тебя будет жена, ты поймешь меня, а пока ты еще молод, чтобы меня судить! Ну, не валяй дурака, иди ко мне, ну, Бернар!

Марат встал со стула и направился ко мне, протягивая руки.

– Ты просто не понял, дружок. Иди сюда, Бернар. Это любовь такая, понимаешь? Так бывает, это нормально, это – природа. Бернар! Иди сюда! – Марат приближался ко мне, и я не выдержал. Рванулся с места и побежал вниз к входной двери. Под лестницей была моя лежанка, и я решил уединиться там. Хозяин кинулся за мной, сорвав со стены по дороге хлыст для верховой езды. Сбегая по лестнице, он оступился и стал падать, цепляясь руками за кованые перила. Вдруг он взвыл как зверь и с криками и стонами продолжил преследование.

Марат избил меня отчаянно и жестоко. Когда он бросил хлыст, я увидел, что его правая рука вся в крови. Марат упал передо мной на колени и, обняв меня за шею, заревел навзрыд, сильно прижимаясь лицом к моей морде.

– Прости меня, Бернар! Прости, дружок! Я скотина, последняя скотина, прости меня.

Я стал лизать его раненую руку, повизгивая от собственной боли. Лизал руки, шею, лицо, уши. Марат рыдал, сотрясаясь всем телом, рыдал отчаянно, как только может рыдать мужчина, потерявший что-то очень дорогое ему в этой жизни. Я плакал вместе с ним. Конечно, я простил его, простил и пожалел. Ведь я любил его, любил сильно. Но с той поры поселился во мне какой-то дикий и, возможно, очень опасный зверь и стал ждать часа возмездия.

В этот вечер Марина больше не выходила из своей комнаты. Я долго лежал и думал о многом. О Марате, Марине, «Блютнере», Шопене, о собачьей любви. Я чего-то не понимал и не хотел во всё, мною увиденное сегодня, верить. Что-то неуловимое испортилось в моем представлении о счастливой собачьей жизни. Я вспоминал мать и отца, пытался представить себе их собачью любовь, но не мог. Я понял, что не могу представить себе ничего, что касается их жизни. Не знал, что это за любовь такая, и почему мне так больно внутри.

Я проснулся, услышав шаги Марины на лестнице, но встать не смог, тело ныло после побоев. Она спустилась ко мне, села рядом на мою лежанку, я положил ей на колени свою голову.

– Бернар, ты единственный, кто остался у меня в этой жизни, не бросай меня, дружочек. Я не выдержу одиночества. Марат не любит меня. Он не умеет любить. Как же мне жить с этим? А, Бернар? Как же мне жить без его любви? – Она гладила меня по голове и сидела, не шевелясь, боясь нарушить мой покой. Мне было приятно и грустно.

Я опять задремал. Марина осталась со мной до утра.