Пролог. Дорога домой.
Во мраке ночи в забытье,
Где нет надежды на судьбу,
И не услышишь ты ответ
На изнурённую мольбу.
В конце пути забрезжит свет
Во счастье вечном иль в гробу,
Получишь ты на все ответ
На звёздной россыпи лугу.
Я вырывался из тисков бесцветных стен. Убежал из под тоскливого купола туда, где видны звёзды. От пустых холодных взглядов — до тошноты привычных, но совершенно чужих.
Застывшим испугом и усталым разочарованием тускло мерцали глаза тех, чьи жизни начались совсем недавно, но уже пропитались смирением со своей незавидной сиротской участью. Там взрослые лица отдавали ледяным безразличием, будто брали пример с обледенелой, обветренной каменной кладки мостовой, такой же пыльной и местами выщербленной временем, как старая оконная рама детской коморки. В чьих хлипких тисках мутной холодной паутиной зыбко сидело окно, отражающее тоску. Там не могло быть и толики детского счастья, а смех звучал еще реже, чем похвала.
До банальности наивная мысль — я по-детски искренне считал, что человек может быть прекрасен душой, несмотря на физические или умственные недостатки. Но именно такие люди очень часто оставались за бортом принятия. Кругом я наблюдал непринятых детей, неправильных, но я не видел в них брака; сломанных и одиноких, в чьих глазах с каждым годом вместе с надеждой, медленно угасала та красота и глубина, природу которой я до конца не мог уловить своим любознательным детским взглядом. А взгляды вокруг стекленели и дети медленно, но неуклонно становились безжизненными куклами, посеревшими, одинаково неживыми, недвижимыми и безнадёжно печальными. И я больше всего на свете боялся стать одной из этих кукол.
Души взрослых, с самого начала возникновения моих смутных шершавых и бесконечно серых воспоминаний о раннем детстве, исторгали уродство, грязно-чёрное с примесью битого стекла казённых стаканов и гаркающих криков, похожих на вороний грай. Никому не было дела до тех от кого отказались, до тех кого бросили. Я не знал за что бросили меня, ведь я не был инвалидом, умственно неполноценным или уродом, я не подходил под то, что взрослые пренебрежительно называли «браком». Сперва я не имел представления о точном значении этого слова, лишь знал, что оно похоже на мусор и непишущую шариковую ручку.
Я не был ни первым ни вторым, другие дети иногда даже сравнивали меня с сияющими улыбкой юношами из недетских журналов, которые изредка попадались в руки детям безнадежности и за чтение коих нас постоянно наказывали воспитатели. Юноши из журналов выглядели красивыми и уверенными. Долгое время я плохо понимал что такое красота, но понемногу познавая свой маленький и некрасивый мир, связал ее с личным ощущением недостижимой гармонии. Фотографии действительно казались красивыми. Мне льстило внешнее сравнение с изображенными на них людьми. Но я не мог назвать себя уверенным в себе, не мог найти гармонию с окружающей меня действительностью. Единственное в чем я был уверен — это в том, что я не могу так жить, не могу находиться здесь. Я убеждался в этом с каждым днём, похожим на предыдущий, медленно и неустанно тянущим из меня жизненные силы.
К своим шестнадцати годам я не обзавёлся друзьями и всегда ощущал себя чужим даже в коллективе таких же отбросов судьбы. Я почти ни с кем не ссорился, но и сблизиться со сверстниками у меня редко выходило. Я — белая ворона, камень на песчаном берегу, светлячок в темном лесу и цветок среди снегов - так меня однажды охарактеризовала одна мечтательно настроенная девочка из нашей группы. Помнится, я нацарапал эту фразу на салфетке обломком карандаша и долго хранил, сначала под подушкой, потом в кармане потертых джинсов, сам не знаю почему. Украдкой перечитывал, убеждаясь в правдивости написанного, постепенно мирясь с амплуа одиночки.
Её звали Анита. Когда мы познакомились, ей было одиннадцать, как и мне. У неё были не по годам умные глаза цвета молодой листвы, впалые щеки ребёнка, пропускающего обеды, а русые волны тонких волос аккуратно и, как я считал, с толикой аристократизма стекали в длинные ручьистые косы и бежали по белому, старательно выглаженному воротничку простенького серо-коричневого платья, когда она задумчиво сидела над очередной книгой. Аниту считали странной, не от мира сего, так же как и меня. Дети всегда сбивались в общины — игрушечные, но взаправду жестокие микросоциумы никому не нужных полу-людей полу-зверят, так они учились взаимодействовать с окружающим миром. Одиночек если не задирали, то сторонились, будто выписав из списка имен, с которыми следует считаться. Особенно непоседливые и недалекие мальчишки, грубо бросались обидными обзывательствами и дёргали Аниту за косы, но она никогда не плакала, а я всегда за неё вступался, при этом нередко отхватывая сам. Так мы и сошлись.
Анита, как и я любила читать, ещё она любила малиновый компот из столовой, научную фантастику, астрономический атлас с выцветшей синей обложкой, астрологию (хотя не очень-то верила в гороскопы) и плести браслеты. Она с упоением рассказывала мне про устройство нашей вселенной, могла назвать поимённо какое-то немыслимое для ребёнка количество звёзд, водя тонким пальчиком по фотографии из атласа. Украдкой упоминала о связи судьбы со звёздными переплетениями на небосводе, но тут же осекалась, что это недоказанная гипотеза. А я верил каждому её слову. И она пообещала мне, что мы обязательно встретимся что бы ни случилось, когда дарила по собственноручно изготовленному браслету всем ребятам из группы перед тем как покинула нас, даже бывшим обидчикам, которые в один момент потеряли интерес к ней, как к объекту донимательств. Таким она была человеком. К моему сожалению Аниту забрали слишком быстро, наверное, люди забравшие её усмотрели в ней тот же свет, что чувствовал я. Она нашла свой дом, как сказали воспитатели и нашему недолгому, наполненному уютными историями и запахом старых книг общению не было суждено пересечь отметку в три года. Казалось, Анита единственная, кто меня хоть немного понимал.
Когда она уехала, на душе стало отчаянно тоскливо, я осознал, что такое одиночество. Наверное, впервые в жизни по-настоящему ощутил и прочувствовал его соленый вкус с горечью утраты, удушающую хватку на своем горле и тяжесть безутешной тупой печали.
Не скажу, что я когда-либо стремился стать всеобщим любимчиком и душой компании, но волна на которой качались мои мысли уносила от коллективной деятельности и направленности общих устремлений других детей. Только с Анитой мне удалось найти общий язык, только ей мои мысли были интересны, а её мысли были интересны мне. Но она уехала незадолго до моего четырнадцатого дня рождения, я так и не успел познакомить её со звёздным небом, не книжным, а самым настоящим.
Ночами я сбегал в лес на холме, распростертом в паре миль от приюта. Я дожидался часа, когда дневные звуки засыпали, сменяясь шаркающими скрипами неразборчивых теней по старым прогнившим паркетным доскам и осторожно выскальзывал из вечно холодных шершавых стен сонного плена. Улица заговорщически подмигивала тремя рыжими глазами, различными по яркости, в тёплом взгляде которых вились мотыльки и незнакомые мне крошечные жучки. Фонарный свет лениво лизал совсем небольшие участки мостовой, ведущейся прочь от приюта, которые я в спешке обходил по каменной кромке, как обходят лучи прожекторов беглые преступники.
Каждый мой побег меня норовила выдать луна, но я выжидал спасительное толстое облако и только тогда, свернув с мостовой, выдвигался вверх по тропинке к моему новому единственному убежищу, чернеющему на горизонте.
Мрачные, но живые зелёные стены — совсем чёрные и устрашающе необозримые под покровом ночи, как мне казалось, принимали меня лучше, чем холодные и мертвые стены моего вынужденного пристанища. Лес понимал и слушал в отличие от тех, с кем я остался один на один после уезда единственной подруги. Он шептал шуршащей листвой, его голос то скрипел стволами веками спящих гигантов, то срывался криками ночных птиц, рвущими окружающую полудрёму. И в эпицентре призрачного сна бессмертного буйства природы, я слушал лес так же внимательно, как он слушал меня. Я взбирался на деревья, почти вслепую прыгал по замшелым кочкам, спал в вековых корневищах, где видел самые чудесные сны. Находясь в лесу я чувствовал себя всемогущим и по-настоящему свободным. Заворожённый, я наблюдал за безмолвным паломничеством лунного диска среди мерцания небесных светлячков. Срывая с кустарников съедобные ягоды, о которых ранее прочитал в книгах, я с удовольствием закидывал их в рот, представляя себя персонажем эпической истории о приключениях, где главный герой обязательно преодолеет все невзгоды и обретет счастье. Такие герои были моими любимыми, они учили никогда не сдаваться. Больше всего в их образах мне нравилось то, что изначально они находились в крайне плачевной ситуации, но всегда выбирались из неё победителями. Я тоже хотел стать победителем в своей истории.
Оплотом света в сдавливающих стенах приюта затаилась все та же библиотека, совсем крошечная, но довольно уютная. Ранее здесь образовался наш с Анитой импровизационный книжный клуб на две персоны, теперь же я оставался один. Я перечитывал все книги, находившиеся тут и там множество раз. Чтение помогало уклонить мысли от прознающей и связывающий все вокруг серой проволоки однообразной и черствой реальности, а ночами я убегал от неё физически.
Несколько раз меня ловили за ночные побеги и жестоко наказывали, заставляя стоять коленями на гречке, лишали еды на несколько дней, запирая в темном чулане, где моими вынужденными соседями временно становились лишь пауки и непроглядная кричащая тишиной тьма.
В этом проклятом месте имели место быть и виды наказания куда более изощрённые, омерзительные и ужасающие своей неправильностью. После прощания с Анитой, я места себе не находил. В один особенно мрачный и хорошо отложившийся в моей памяти день, я, полностью опустошенный, поверженный чувством утраты и жаждущий во чтобы то ни стало найти её новый адрес, пробрался в директорский кабинет. Я перелопатил множество документов, прежде чем меня обнаружили.
Куда уехала Анита я так и не узнал, но я нашёл сведения о себе, получил долгожданный ответ на вопрос «За что меня бросили?» — точнее, понял, что он столь же бессмысленный, как моё прибывание на свете. Авиакатастрофа. Выжить после падения самолёта считается чуть ли не чудом, я оказался таким «везунчиком» в полугодовалом возрасте, моя мать защитила меня от удара, я почти не пострадал, отделавшись парой переломов и ушибами. Мои единственные родственники — отец с матерью летели этим злополучным рейсом. Чудо, обрекло меня на страдания в этой убогой сиротской коробке, иронично неправда ли? Вот только тогда мне было не до горестных усмешек. Я узнал, что у меня никого нет, я один, мне не к кому идти и не на что надеяться.
Помню, тогда я сорвался, вся накопившаяся злоба смешалась с отчаянием и взорвалась во мне в тот момент. Я отбивался от воспитателей, не с первой попытки заломивших мне руки и силившихся вытурить из директорского кабинета. Орал как умалишённый такими словами, которые сам от себя не ожидал услышать. Тогда ко мне впервые применили неприкрытое физическое насилие. Меня, четырнадцатилетнего подростка избивали несколько взрослых мужчин, по их искажённым рожам было видно, что истязания детей доставляет им удовольствие.
Ни для кого не было секретом, что некоторые работники приюта злоупотребляли своей властью, они знали, что дети не всегда смогут отличить дозволенное от противоестественного. После той случайной попытки бунта взрослые стали относиться ко мне как к последнему отбросу и хулигану, которого периодически надо «воспитывать». Мой личный унылый ад обернулся адом кипящим. Психологические пытки, даже самые болезненные, я переносил почти стоически, гораздо легче, чем избиения и несколько случаев гадкого физического принуждения. Методы «воспитания» включали регулярные нравоучительные побои. И растление. Со слов извергов, сношения, должны были унять юношеский пыл, расслабить тела и научить отвечать за свои действия по-взрослому. Касалось и касались в самом непристойном смысле и парней и девчонок, и мы ни к кому не могли обратиться за помощью. Вспоминать о тех событиях я не желаю, до дрожи во всем теле, а как вспомню меня начинает трясти, выворачивает от стыда и отвращения. От такого никогда не выйдет отмыться полностью. Ведь память нельзя переписать, как пленку магнитофона, не смыть липкие следы грязи с воспоминаний, как можно смыть их с тела. И я вновь закрывался в себе.
Я ненавидел свою стонущую криками боли и гудящую безнадёгой реальность всеми фибрами души и каждый день я грезил о том, чтобы она раскололась на мельчайшие осколки, превратилась в прах, который подхватит, унесёт и бесследно развеет ветер перемен.
Однажды эта ненависть скопилась, перелилась через край непроглядным ливнем, почернела грозовыми тучами и прогремела громом, от которого даже взрослые вздрагивая затыкали уши, а дети в слезах прятались под кровати и столы. В спешке я собрал свои пожитки, к счастью или к сожалению, их было совсем немного, не забыл плетёный браслет Аниты, пожалуй, он был самой ценной вещью. Не сказав ни слова ничего не понимающим сожителям, некоторые из которых силились отговорить меня от безрассудного поступка, и не обращая внимания на буйство стихии, я выбежал из комнаты, промчался по серому коридору с одинаковыми прямоугольниками дверей и оказавшись на улице, устремился в бушующую ураганом даль.
Я бежал в ночь, омываемый ливнем и избиваемый порывами ветра, несколько раз сбившими меня с ног. Майской молнией мчался под вспыхивающий грохот грозы, от ужасающих раскатов которой моё млеющее сердце заходилось ранее неведомым трепетом. Мой спасительный путь вёл к лесу, так любимому мной — теперь меня никто не сможет остановить. «Я не вернусь» — набатом стучала кровь в висках, в такт ударам сердца и раскатам грома, раскалывающим темное небо на множество ярких светло-фиолетовых осколков, среди отчетливо вырисовавшихся чёрных ершистых очертаний верхушек сосен.
Понятия не имею сколько времени я бродил в дурманящем забытие. С моего побега точно прошло не меньше двух дней, буря давно закончил, но я не придавал значения ходу времени, позволяя ему уверенно идти своей невидимой дорогой. Неспешно брёл я по густо растущей траве, меж сплетающихся и расступающихся передо мной деревьев, чья крона застилала небо, образовывая подобие шевелящегося, дышащего жизнью купола, издававшего приятный слуху шелестящий гул, стоило ветру с ним заиграться. Спал я коротко, но спокойно, под сенью вековых дубов, чьи широкие ладони не позволили превратить землю в грязное месиво даже тому невероятному по силе ливню. Я шёл вперед зная, что теперь меня не найдут. Эта мысль заставляла сердце с неистовой скоростью гонять горячую кровь по всему организму. И в этой дурманящей предвкушением неизвестности, я, быть может, впервые услышал отголоски того бездонного и светлого, что называется счастьем.
Время тянулось нитью паутины, прижившейся на кустарнике шиповника, оно замирало в безмолвном созерцании вечно зелёной лесной тайны. Пение птиц ласкало слух, будто напоминая о чём-то родном, давно утерянном. Я был околдован изобилием природной мудрости и её озорством. Спотыкаясь о корни, я падал, а после смеялся, так как не смеялся никогда, я дышал лесом, а он дышал мной, я чувствовал биение жизни в себе и рядом с собой, под ногами и над головой. Звёздное небо, теснящее древесную крону, безмолвно и без укора приглядывало за мной, оно манило и звало в объятия вечности. И я улыбался, неспособный противостоять этим сияющим большим и таким родным объятиям. Я просил у кедра одарить меня и он одаривал еще не до конца спелыми, но вкусными орехами, кормил ими пушистых горящих бело-рыжим, мягким и совсем не жалящим огнём белок. Бородатые друиды с пожелтевших страниц ранее прочитанных мною историй, из далёкого туманного прошлого, однозначно гордились мной и, одобрительно щурясь, наблюдали сквозь душистые пары можжевельника.
Я вышел на тропу, утерянную и забытую. В голове не укладывалось, как в столь густой чаще могла появиться тропа, да и мысли мои в тот момент витали в иных сферах. Я брёл по ней очень долго, изредка оборачиваясь. Иногда мне казалось, что тропа – мираж, забава леса над утомлённым разумом, но она никуда не исчезала, лишь только иногда играючи пряталась за деревьями. Вытоптанная и чёткая, она тянулась вперёд и меня тоже тянуло вперёд. Другой дороги не было, путь назад заказан, а потому я полностью уверился в верности этого направления. Ведь лес никогда не подводит. Он даёт ключи и открывает двери, властным повелением способен забрать жизнь и дать надежду на новую.
Обжигающие лучи солнца сменял холодный свет звёзд и я слышал голоса мира, звучащие со всех сторон. С каждым вдохом мои лёгкие наполнялись дыханием мира, я был очарован его свежестью и вкусом свободы. Я шёл вперёд до тех пор пока не увидел то, что увидеть не ожидал. Аккуратно протоптанная тропа бестравным ковром вилась, приглашая к незнакомому порогу. Перед моими глазами вырисовался коттеджный силуэт на опушке, будто специально для меня расстеливщейся огромным ковром.
Овитый плющом, тёмный в подзвёздной мгле, встречающий тёплым, живым квадратным светом, дом в два этажа смотрел на меня добрыми жёлтыми глазами. Я прошёл вперёд по тропинке, ближе к спасительному пристанищу и белая пелена застелила мой взор.
Будто из ниоткуда возникла девушка в полупрозрачном платье-крыле мотылька, чьи светящиеся юные черты настолько сильно пленили меня. Я думал, что вижу сон. Передо мной материализовался ангел во плоти. Светлые волосы свободно спадали на плечи. Глаза сияли, словно безоболочное небо в летний полдень, белое платье будто сшитое из паутины или облаков, покачивалось на ветру, изящно овивая стройную фигуру незнакомки. Такими я представлял сказочных фей, что кружат под зелеными холмами в бессмертном танце вечной юности. Взгляд озадаченный, удивлённый, но решительно ясный.
Она остановилась.
Только сейчас я заметил, перелив звёздной россыпи в травах. По обе стороны тропы вокруг девушки порхали светлячки, сама она будто светилась, то ли купаясь в их свете, то ли в свете Млечного пути, отчётливо разливающегося на безоблачном небосводе. Невероятное зрелище. Сопровождаемая и окруженная этим нежным мерцанием, девушка казалась прозрачным силуэтом фантома, встречающего заблудшие души на пути к Раю.
— Ты в порядке? — звонко, как колокольчик или весенний ручей прозвучало в моих ушах прежде чем я отключился. Я навсегда запомню её лицо: обеспокоенное и чуткое, безумно красивое и по-детски невинное.