Наша Рыбка

Первоначальный текст 17 главы. В книге она немного изменена.

Самый счастливый день в жизни. Открыточная пошлость. Такая избитая, что аж зубы скрипят. Да, точно, так про свадьбы говорят. И про рождение ребенка, наверное. Приторный штамп, зажеванный до бессмысленности. И как это обидно, должно быть, что самый счастливый день уже прошел и счастливее ничего не будет. А впрочем, что это я так говорю, как будто сам такого не испытывал. Нет, испытывал — еще как. И мой самый счастливый день ушел и больше не повторится.

Мне придется использовать именно эту фразу: самый счастливый день в жизни. День, когда спустя неделю после нашего возвращения, она выбежала из метро мне навстречу и весело затрясла, схватив за рукава рубашки.

— Это не рак! Не рак! Как ты и говорил! Фиброаденома. Я даже толком не знаю, что это. Но это не страшно.

Фибро-что-то-там махом вернула мне свет. До этого я все брел в какой-то бесконечной мутной пелене. Пусть боги, если только какие-нибудь из них существуют, благословят эту непонятную штуку, названную длинным словом на «ф».

Перед этим были мучительные семь или даже десять дней, пока знакомый онколог их семьи приехал из отпуска, пока она записалась на прием, пока, наконец, пришли анализы. Семь или даже десять дней, когда Воронцов ничего не жрал, но его постоянно рвало. Из-за обезвоживания он стал тощим, осунувшимся. Всю эту неделю я не находил себе места, бесцельно слонялся по квартире, пытался написать статью на заказ, но ничего не выходило, строчки расплывались на мониторе, тема казалась поверхностной и бессмысленной — кому мог сейчас понадобиться Баухауз? Какое кому-то дело до стилей в архитектуре, когда юная жизнь вот-вот может оборваться страшным, как-будто бы нелогичным концом.

К нам приезжал мамин брат, дядя Миша. Привез с собой дочь — с ней он виделся очень редко. Она была моей ровесницей, блеклая как моль, и самодовольная, как Маринка в лучшие годы. Я пытался с ней разговаривать, но все это было тоже бессмысленно до страха, равно как и Баухауз, как и моя глупая подработка. Мы сидели за ужином, когда мама попросила чем-то ей помочь — кажется, я должен был открыть бутылку вина. Я никак не мог приладить штопор, рука соскользнула два раза, оставив рваную царапину на моих пальцах. Они все смотрели на меня с тревогой, я вздрагивал от резких звуков, от любого шума — в особенности от телефонных звонков.

По сто раз на дню я доставал из ящика черный плотный конверт. Он хранил мою тайну и мой непризнанный талант — стопку фотографий, сделанных на древний Пентакс со штатным объективом. Зерно просроченной пленки роднило изображения с моими снами. Я фотографировал ее, когда она спала. Смешные трусы в цветочек натягивались на черно-белом бедре. Воронцов вечно влезал в кадр и его присутствие превращало все происходящее в очередную развратную забаву. Я неумело взводил затвор и пытался запечатлеть, как закатный луч нежно пересекает ее лицо, высвечивая правый глаз и превращая его в белое слепое пятно, а Петя орал: «Давай снимем с нее лифчик».

— Причем тут лифчик? Я фотографирую глаза!

— Ты что, это же совершенно другое настроение!

Ее портрет на фоне березовой рощи. А вот она в моем свитере выгуливает собаку. Так, тут снова Воронцов. Их переплетенные ноги. Пролистываю.

Тревога отступила, словно что-то ухнуло во мне вниз и, пройдя через ноги, растворилось в асфальте. Тонкие пальчики с короткими красными ногтями радостно комкали рукава моей рубашки. Глаза цвета черного кофе и синей дождевой тучи разглядывали меня с любопытством.

— Ты что, даже не спросила у врача, что это такое — фиброаденома? — удивился я.

— Я не разговаривала с ним. Мама созванивалась. Послезавтра я еду в больницу, мне удалят эту гадость, и все будет прекрасно. Это новая рубашка? Такая красивая!

Мы шли пешком до дома Морозовых. Был день рождения Сереги, и нас тоже пригласили. Мы согласились прийти, зная, что будут все остальные друзья. Но сейчас мне было все равно. Начинала чувствоваться осень, первые желтые листья на березах похожи были на монеты. Свет солнца стал тоньше, призрачнее, но было по-летнему тепло, на Ясне надето легкое платье цвета переспевшей вишни, у меня на ногах — тряпичные белые кеды, за лето превратившиеся в позорное непонятно что.

— Я хочу выпить вина!

— Тебе же нельзя, — напомнил я.

— Я обожаю красное вино! Наверное... Я не пила его очень давно! Купим?

Ей я не мог отказать. Да и не хотел. В вине я совершенно не разбирался, как и во многом другом. Поэтому в супермаркете, который встретился нам по дороге, я просто купил самое дорогое.

— Три тысячи? Три тысячи? Ты с ума сошел? — Ясна расхохоталась. — Это выжимка из философского камня или жидкое золото? На эти деньги Петя смог бы прожить месяц!

— Тогда не говори ему, — я улыбался. — Он не перенесет.

Воронцов ждал нас уже у Тани с Серегой — бледный и сутулый, с темными кругами под своими выпученными глазищами. Я только сейчас заметил, какие длинные стали у него волосы. Так как у нас была припасена радостная новость, нам пришлось объявить ее всем. Я следил за Петей, он тут же выпрямился и расправил плечи, но продолжал туповато моргать, глядя на Ясну.

— Все обошлось? Все обошлось, правда? — потом шептал он ей в коридоре. — Честно? Ты не обманываешь?

Надо быть конченым идиотом, чтобы думать, будто кто-то стал бы обманывать в этой ситуации.

Я открыл вино и налил Ясне бокал. Она пила, забавно морщась.

— Фу, кислятина, — и продолжала пить.

Я совершенно не запомнил, как смотрели на нас в тот вечер. Новость о том, что жизнь победила смерть, сделала меня безучастным до всего остального. Хотя что это я — какая смерть?! Я внезапно понял, что смерть была выдуманной. Как вампиры, лярвы и привидения. Смерть не была запланирована, это мое подсознание просто вывалило наружу все детские страхи.

Я отмечал, как ветер раздувает занавески, дрожью расходясь по тонкой белой ткани, как смешно Ясна поводит ресницами, будто от вина они стали очень тяжелыми. Я зацепился за то, что Воронцов не пьет — ест рис и потягивает крепкий чай из огромной кружки, и что озадаченно поглядывает на нас двоих, будто строит план. Главное, не напиваться. Пьяные мы с Рыбкой и трезвый Петя Воронцов — это опасная компания. Опасная для меня и для Ясны, конечно же. Но так и случилось. Одного полного бокала и пару глотков из моего ей хватило, чтобы стать поддатливой, улыбчивой и безвольной. Она тихо растаяла в уголке, но от одного взгляда Воронцова принималась весело хихикать.

Тусовка прошла странно, моя память оставила в целости лишь то, что вся компания играла в «Правду или Действие» — не совсем удачное прикрытие для своего великовозрастного грязного любопытства. Даже будучи пьяным я догадывался, что затеяли это из-за нас — отвечая на вопросы, нам пришлось бы рассказывать то, о чем мы раньше молчали. Но ведь просто так никто и не задавал вопросов! Хотите узнать, что мы делаем втроем? Кто кого трахает и в какой последовательности? Так спросите, просто спросите. Например, у Воронцова. Когда это он скрывал подробности? Но преподносить это в виде игры... Короче, затея не понравилась мне с самого начала. И в конце концов — после первых приличных, естественно, вопросов, а потом вопросов о размере Петиного члена, — я неожиданно узнал, что перед тем, как встретить Серегу, Таня Морозова была влюблена в меня. Полина спросила ее, любила ли она кого-нибудь до мужа. Да, —ответила Таня, —но невзаимно: Игоря. А я был так ослеплен чувством к Иришке, что даже не заметил этого. Мне стало не по себе. Воронцов что-то нашептывал Ясне в углу. Я нервничал и допивал это несчастное вино за три тысячи.

В тот период я ничего не писал в своем блоге, поэтому теперь мне трудно восстановить последовательность событий. Этот самый счастливый день каким-то образом перетек в самый странный вечер, полный открытий и экспериментов, большая часть из которых больше не повторялась. Что послужило перемычкой между Серегиным праздником, с которого мы ушли около восьми вечера, и безумными событиями у меня дома, случившимися ближе к десяти, я совершенно не помню. Воронцов после нервного срыва был слишком слаб, Ясне послезавтра днем предстояла операция, и по всем расчетам дома должна была быть моя сестра. Тогда как так вышло, что глаза мои были завязаны Ясниным шарфом, и четыре руки снимали с меня одежду? Маринки совершенно точно дома не было. Наверное, она ночевала у подруги. Хотя... Не знаю, кажется, она ни разу не ночевала ни у каких подруг. И тем не менее во всей квартире нас было снова только трое. Шарф стягивал виски, слишком сильно давил на глаза. Обычно эта роль принадлежала Ясне. Правила просты. Ей запрещалась трогать нас руками, зато мы могли творить все, что угодно. Ей позволялось только угадывать, кто из нас касается ее. Интересно, что же они собирались делать со мной?

— Вы догадываетесь, что они представляют, когда думают о нас? — со смехом спросил Воронцов, имея в виду наших общих друзей. Я вздрогнул: я думал это он расстегивает мне рубашку, а Ясна стоит сзади и, просовывая руки под мои локти, дергает за пряжку ремня. Оказалось, все было наоборот.

— Конечно! — ответила Рыбка. Ее голос звучал слабо и нежно. Странно признаваться, но мне дико нравилось, что ее так повело от бокала вина. Я четко ощущал, что разум ее спит, и что хотя бы просто теоретически я могу делать с ней все, что взбредет в мою пьяную башку. — Пока один из вас сует мне в рот свой член, второй...

— О, не торопи события! — расхохотался Воронцов.

— Что? — она тоже засмеялась и, наконец, справилась с третьей с верху пуговицей.

— Мы же не будем так долго кормить их пустыми фантазиями? — отозвался он.

Я протянул руки и попытался обнять ее, но это было против правил.

— Ясна, никто не заставит тебя делать того, чего ты не хочешь.

— Никто, кроме меня, — снова влез Воронцов и сдернул с меня штаны. — Всем остальным я лично поотрываю руки. Смотри-ка, наш супер-герой уже готов.

— Зачем мне завязали глаза? — мне тоже было смешно, язык заплетался.

— Потому нас напрягает твоя благонравная рожа.

— Ничего нас не напрягает, — ответила Ясна, медленно стаскивая мою новую рубашку. — Просто мы кое-что придумали.

— Я тут читал в интернете очередную фигню, — зачем-то я начал рассказывать, пока меня волокли к дивану, — Люди анонимно признаются, какие извращения есть у их партнеров. Я хотел написать про вас, но понял, что вы не извращенцы. И я тоже — нет. По сравнению с тем, что там было написано, мы просто святые!

— О, я не сомневалась.

— Я не шучу, — сказал я. Петя надавил мне на плечи и усадил на край. — Прикиньте, кто-то хочет, чтобы партнер написал ему в рот.

— Ой, прекрати!

— Чехов, если ты сейчас же не заткнешься, я стану для тебя этим партнером.

Я понимал, что несу чушь и хохотал, откинувшись на спинку дивана. На самом деле я был лишь немного возбужден, все вокруг казалось сном и счастливым бредом, я был согласен стать игрушкой, потому что не мог воспринять все это всерьез. Они копошились где-то возле моих колен, трогали, но я не мог угадать, кто это делает. Ясна отличала нас чуть ли не по прикосновению одного пальца, я же вообще не мог въехать, кто из них где.

— Ты будешь наблюдать за мной?

— Конечно.

— Я говорила, что не умею...

— Такая большая девочка, и никогда этого не делала?

— Это ты у нас в двенадцать лет повзрослел!

— Сожми его рукой. Смотри, ему уже нравится.

Я закрыл глаза, хотя и так ничего не видел, и откинул голову. Сначала пальцы, а потом губы сомкнулись кольцом на слишком чувствительной тонкой коже. Непроизвольный, порывистый вдох. Боже, просто пусть это не кончается. Их шепот померк, остался только слабый гул в ушах. Чья-то теплая рука плотно припечатана к моему животу, влажные движения вверх и вниз заставляют меняться ритм выдохов. А круто придумано с этой темной повязкой! Только не отвлекайся, Рыбка, пожалуйста! Воронцов, прекрати ее дергать! Учитель хренов, блин!

Наверное, у меня было такое страдающее лицо, что он не выдержал. Я почувствовал, как по мне, словно огромная змея, скользнуло чужое тело, я понял, что он собирается меня поцеловать. Я поддался, снова вопреки правилам вытянул руки и... почувствовал под пальцами толстую упругую косу. Ясна? Это Ясна? А Воронцов... остался там внизу? Там, где в тугой ком собиралось все мое внимание, готовое в один момент рвануть. Я не успел отреагировать, она прижалась к моим губам. Вот почему я не должен был ничего видеть!

Это оборвалось внезапно. Мир, теперь состоящий только из звуков и запахов, поведал, что расстояние между мной и Воронцовым резко увеличилось. Я остался глупо сидеть в ожидании продолжения.

— Иди ко мне, Рыбка. — Услышал я его где-то в метре от себя. В первый миг накрыло плотское разочарование — мне не хватило всего минуты. Ясна моментально исчезла.

— Сверху, — прозвучала его очередная инструкция. — Вот так.

— А Игорь? — наверное, она повернулась в мою сторону, я услышал ее голос отчетливее.

— О, ему понравится, не волнуйся. Если он, конечно, сообразит, что делать.

Я встал. Так, кажется, передо мной ничего не было, и я мог свободно передвигаться. Судя по звукам, эти двое были недалеко. Да, на полу, как я и думал.

— Используй руки, баран. Иначе ты грохнешься прямо на нас. — Смешно, что он продолжал разговаривать со мной как ни в чем не бывало даже после того, что делал всего пару минут назад.

Мне срочно нужно было продолжение. Я не мог оставаться в стороне и как обычно ждать своей очереди. Теперь придется Воронцову прерваться.

— Нет, Игорь, — если слышно прошептала Рыбка, — ты разве не понял, чего он хочет?

Я перестал пытаться расцепить их, руки скользнули по хрупкой выгнутой спине, нащупали точку их соприкосновения — так все двигалось, набирая темп. Они лежали на полу и предлагали к ним присоединиться. Я знал, что ей будет больно, что со стороны я буду выглядеть несуразно, и что вообще такой адский бутерброд только в наигранной порнухе может приносить удовольствие. Но останавливаться было поздно. Мне понадобилось несколько попыток. Признаюсь, на этот раз я оказался неопытным. Не знал, что это слишком туго, слишком странно по ощущениям, что почти невозможно подстроиться под чужой ритм. Лучше бы дождался очереди!

Зато Воронцова это привело в восторг. Он кончил едва я только стал понимать, как двигаться, чтобы не мешать их соитию и не мучить и без того измученную Ясну. Темнота перед глазами не давала свободы. Воронцов попытался выбраться из-под нас, мы нелепо завалились на бок, нервно и болезненно смеясь. Все прервалось во второй раз. Я решительно схватил рукой воздух: Ясны рядом не оказалось.

— Хочешь ее? — он правильно истолковал гримасу на моем лице. Эта шутка мне не понравилась. Ясна взвизгнула, похоже, он схватил ее и поднял на руки.

Ему было весело, а вот мне уже нет. Я бросился на голос, и повалил их обоих на диван. Не знаю, что хотелось больше, прижать наконец-то к себе Рыбку и привычно войти в ее тело, или же сначала врезать Воронцову по лицу, чувствуя, как костяшки бьются об его скулу. Я налетел на Воронцова, на его спину. Сдернул с глаз повязку, больше не собираясь участвовать в этой тупой игре, схватил за руки и свел их у него за спиной. Всего секунда, и я осознал, что упираюсь в его голый зад. Секунда, и почувствовал провальную неловкость. Секунда, и вдруг отвратительная, тяжелой сладостью стекающая к паху мысль ослепила меня. Столько же понадобилось и ему, чтобы сначала изо всех сил рвануться от меня, а потом замереть. Секунда эта повисла густой взвесью. Я буквально слышал и видел, как что-то неуловимое изменилось в его теле. Только что он готов был вырвать свои руки из моих, но вот уже покорно затих, опустив голову. Я успел рассмотреть его кудрявый затылок, напрягшиеся мышцы плеч. У меня был выбор. И да, секунда слишком затянулась и превратилась в пять или даже десять. Я почувствовал, как дышу — тяжело, с дрожью, при этом все еще не шевелясь и продолжая молча и угрожающе прижиматься к его скрученному телу. Только дернись, Воронцов, и я сделаю то, чего ты долго не забудешь. А он и боялся этого, и хотел...

Мы поняли это оба. А точнее все трое. Он для того и замер, чтобы позволить мне это. Я опомнился, расслабил пальцы, отпуская его руки, и отстранился. У меня был выбор и я его сделал.

Ясна с тревогой глядела на Петю, он провел ладонью по лицу, как делают сильно уставшие люди, и молча пошел в ванную.

— Петя, Петя стой! — Рыбка спрыгнула с дивана и ринулась за ним, но ее ждал лишь щелчок дверного замка. — Петя... Что? Открой. Послушай, все же нормально.

Она повернулась ко мне и мы долго смотрели друг другу в глаза.

В Маринкиной комнате я откопал шпильку и принялся ковырять ею в замке. Сработало быстро. Не оставляя Воронцову права на личное пространство, мы ворвались в ванную. Он сидел прямо на кафельном полу, выглядел совершенно убого — бледный, ссутулившийся, жалкий, но красивый — надо признать. И доигравшийся.

— Воронцов, забудь. Вставай, отморозишь яйца.

— Забудь? — он поднял на меня глаза. — Ты вообще понимаешь, что несешь?

Нет, не понимаю. Я никогда не пойму тебя, и никогда не смогу встать на твое место.

— Просто уйдите отсюда.

— Слушай, ну... Скажи, что тебе нужно. Я хочу помочь. — Я наклонился и попытался его поднять. Он ударил меня по руке, грубо выругавшись.

— Да пошел ты! — он подскочил и бросился в комнату, схватил свои вещи, начал судорожно их натягивать.

— Куда ты собрался, сейчас ночь!

Он продолжал молча одеваться.

— Петя, пожалуйста, — тихо проговорила Ясна, но он не обратил внимания.

Мы растеряно наблюдали. Петя всегда все решал за нас. А теперь он направлялся в прихожую.

— Петя, маленький, не уходи, зачем так? Останься, надо просто поговорить.

Он словно ее не слышал. Даже не взглянув в ее сторону, он развернулся и хлопнул дверью.

Было темно. Постояв несколько секунд перед закрывшейся дверью, Ясна повернулась ко мне, уткнулась в грудь и заплакала.