Мандариновое дерево

Было тепло настолько, насколько может быть тепло зимой и сыпал снег, крупными такими хлопьями. Папа неспешно рулил, о чем-то болтая с мамой, ничего важного, просто беседа. Я смотрела в окно, ловя взглядом каждое дерево которое мы проезжали. Странное чувство, вот мы куда-то едем, а дерево здесь. Мы приедем, будем пить горячий чай, а дерево останется здесь. В самые холодные, морозные дни оно будет стоять. Б-р-р-р.
Я чуть отдернулась, осмотрелась, мы уже подъезжали.
- Тамар, буди Шурку. - шепнула мне мама.
А мне будить его жалко, этот светловолосый парнишка, свернулся в калач в своей большущей куртке, оперся головой о дверь нашего «москвича», легонько посапывая ковырялся, в надежде улечься поудобнее.
- Шурка, вставай - легонько толкая бужу брата.
Шурка вскочил, смотрел по сторонам быстро-быстро. В окно глянул, шапку поправил и резко так развалился на сиденье.
Ворота были открыты, подъезд расчищен, в окнах мелькал приглушенный свет и силуэт бабушки Тани. Домик у нее был не большой, гостиная-кухня да пара комнат. Зато печка стояла русская, настоящая! Были в ней горнушки, в них мы валенки сушили, и лежанка была. Там мы с Шуркой спали. Уют неописуемый! Стол еще конечно, лавка бабушкина и дерево. Мандарин, там у окна. Большой такой, выше меня, да и старше как минимум втрое. Всегда под ним взрослые сидели и разговаривали.
Мы с Шуркой бегом из машины, в дом кто быстрее, а бабушка нас поймала у двери и давай целовать. Потом мама с папой вошли с сумками, тоже с бабушкой обнялись, поцеловались.
Темнеет зимой быстро и вот мы уже уселись кто куда, с чашкой горячего чая с сушеной мятой. Мама с папой на диванчик, бабушка на своем месте на лавке, ей оттуда всех видно было и кто в доме, и кто по дороге идет. А мы с Шуркой у печи на шубе, любимое место наше было. Ну и как водится, давай болтать обо всем, какие новости в городе, что на деревне нового, гостинцы давай разглядывать. Меня про школу расспрашивать, Шурку о садике. В общем, все как у всех. Туда-сюда, так и вечер прошел. Родители в одну комнату, бабушка в другую, а мы на печь.
И вот, то самое, предновогоднее утро. Все уже встали, начали дела делать. А ты спишь. Свет мелькает сквозь занавеску, все так тихо говорят, только и слышно, что шипение на сковородке. И запахи, много запахов, особенно этот хлебный запах. Бабушка на праздники пекла свой хлеб, такой он вкусный, что мы его ели со всем подряд и без всего. Как пирожки, но только лучше пирожков. Ну нам с Шуркой что делать было, встали, чай с хлебом и бегом на улицу. На санках кататься, снеговиков лепить, а если повезет, то сосед куда-нибудь на лошади поедет, а мы с ним. Зацепимся за сани и едем.
Вернулись к вечеру уж. Уставшие, но счастливые, мама нас за стол сразу, картошки жаренной и по кружке молока. Все съели. Конечно, весь день носились на улице. Шурка пошел полежать в комнату, да и уснул. А я чаю себе навела и к окну подошла. Темно уже, на деревню всего три фонаря, да и то два на нашу улицу приходятся, потому что она центральная. Тут я между глотков на мандарин бабушкин посмотрела и вижу, висит себе такой. Один единственный, желтенький мандарин. Удивилась ли я? Не то слово. Сразу в голове тысяча вопросов. Как? Почему? Мандарин? В Рязанской области? Может не настоящий? Ну я решила у хозяйки узнать что к чему, спрашиваю у бабушки:
- Ба, а это что у тебя? Мандарин?
- Да, внучк, он самый. - улыбаясь отвечает бабушка
- А как же он вырос то у тебя здесь? Они же вроде на юге растут где-то.
- Долгая это история внучк, да и неинтересная. - говорит бабушка.
- Ну ба расскажи! Ну расскажи! - тут и мама подключилась, услышав наш разговор.- расскажи конечно.
Бабушка села на свое место. Налила себе чаю и начала рассказывать.
Мы с мамой в Ленинграде жили, была комната в коммуналке. Хорошо жили, что говорить. Всего хватало. Отца я не знала никогда, да и знать не хотела. Бросил он нас, когда я маленькая была. Мать на фабрике работала, швея была. Мечтали на юг в сорок первом съездить. Да война прихватила. - бабушка не надолго замолчала, отпила чаю и продолжила:
Поначалу ничего еще было. Лето же, да и осенью ничего, справлялись. Боялась конечно бомбежек, первое время жутко. Прятались по подвалам. Еды все меньше становилось, к зиме так вообще голод сильный напал. Мать меня с собой брала, только тогда она уже на типографии работала, и я с ней теперь. Как взрослая я работала, да и не смотрел на меня тогда никто как на ребенка. Время шло, все труднее становилось, еды все меньше, обстрелов все больше. А как-то раз ушли на работу, слышим, началась бомбежка, прям близко. Ну, думаем все. А нет, живы, только в дом наш бомба попала, остались мы без дома.
Мы сидим молча, тут и папа подсел тихо. Бабушка замолчала снова. Будто сейчас прям руины видит, потом начала, голосом горьким таким:
А потом, в сорок втором, весной мать погибла. Жили мы в подвале, так у кого попадется, кто примет. Мама пошла за хлебом с карточками и не пришла. Ночь уже была, а ее все нет. Я сразу поняла всё. Одна я осталась. Обычное дело это тогда было. С голоду прям на улице, замертво падали.
Я тогда почти сразу Пашку встретила, парень, меня на два года старше, спас меня. Я сидела на труп чей-то облокотившись, вся худенькая, ручки еле живые, поесть искала или карточку на хлеб. Он мне паек свой отдал не думая. Приютил в доме каком-то разрушенном. Жгли костры с ним, ели хлеб. Почти всегда он его приносил, он в школу телефонистов ходил, там его провода оборванные спаивать учили, и меня потом туда отвел. Быстро на ноги поставили, научили тоже всему. Мы тогда с Пашкой не разлей вода были.
Время шло, плохо было. Как вспомню, так плакать хочется. Такие ужасы видела, что и представить не можешь. Мертвые люди... Много мертвых... Мертвые это даже не самое страшное. А про фрицев вообще молчу. Я тогда уже их на звук различала, а речь их поганую, из дали слыхала.
И вот мы до зимы сорок третьего кое как довертелись. Новый год близко был. Знали, что наши будут на самолетах припасы скидывать. С Пашкой прятались в подвалах, ждали. И тут слышим летит, наш родимый. В дали видим, летит ящик, а тут гул немецкого самолета, выстрелы тут и все, летит наш камнем, за ним дым черный такой. Пашка меня тут за руку крепко схватил:
- Бежим Танька, со всех ног бежим.
Я бежала, как могла, падала, но вставала. Пашка впереди бежал, кричал всё: - Давай Татьянка, давай родная. И тут выстрелы из автомата, и речь не наша - фрицы. Я и не поняла сначала, а потом высунулась, вижу Пашка мой, лежит уже. Я притаилась, сжалась вся как могла. Так сжалась, что камнем стала ей Богу. Ну, гляжу, уехали немцы. Я к Пашке, думала жив. Нет. Убили суки Пашку. - бабушка слезу смахнула.

Я вообще уже ревела вся. Мама со мной на пару. Папа пока держался. Бабушка одним глотком осушила кружку и продолжила:
Я тогда одна дальше пошла. Долго шла, уже темно стало. Вижу ящик тот, подхожу ближе, а его растащили весь. Я тут не выдержала больше, разревелась, я так никогда не плакала, даже когда мать потеряла так не плакала. Так и уснула рядом с ящиком сломанным.
Не знаю, сколько спала я. Что да как произошло, но проснулась в машине, меня солдат шинелью укрыл своей, а сам из кузова на дорогу смотрел. Потом еще нескольких подобрали. Я тогда села, чтоб ближе к другим, чтоб теплее было. Солдат улыбнулся мне и достал мандарин из кармана, протянул его мне и сказал:
- С Новым Годом!
Я только улыбнулась и мандарин спрятала. В общем нас эвакуировали. Меня и еще двенадцать человек. По Ладоге вывезли. Потом меня в Рязань отправили, там я и осталась.
- Бабушка, ну, а мандарин то что? - спросила я.
- Ну съела конечно, косточку одну оставила, спрятала. Думала, жива буду - посажу.
- И посадила
- И посадила! - улыбаясь ответила бабушка.
Мы засмеялись тут, и Шурка на смех прибежал, к папке на колени залез и не поймет в чем дело. А бабушка тут говорит:
- Дереву сегодня пятьдесят лет ровно. Всю жизнь со мной он. Пашку напоминает, первый раз зацвел весною. Вот один мандарин и завязался, поди внучк, сорви его.
Быстро я сорвала его, протянула бабушке, она говорит: - О нет-нет, он твой.
Я его очистила, взяла одну дольку положила в рот, а бабушка смеясь спросила:

- Ну как? Вкусный?