Пролог
Штат Луизиана, болотистые земли у Опелусаса. Октябрь 1920 года.
1
Плантация семьи Моро стояла в глубине сахарного хутора в отдалении от пыльной и узкой дороги, ведущей из города.
Рено, будучи главой семейства, вместе со своей женой Мари-Клер и двумя детьми Адель и Анри построил этот дом порядком пяти лет назад, на день рождения сына, когда его дела внезапно пошли в гору.
Чем занимался Рено Моро было никому до конца неизвестно, но у знакомых и друзей его семьи из города оставалось все меньше вопросов, когда он после длительного отсутствия возвращался с ценными презентами, которые не без улыбки всем раздаривал, приглашая в гости на его плантацию.
Семья Моро выглядела идеальной: культурной, дружной, образованной, и любой уважающий себя европеец обязательно задавался вопросом, точно ли эти люди являлись креолами. Они с женой приглашали гостей к ужину, накрывали изысканный стол, украшенный белой скатертью с ручной вышивкой в виде пурпурных ирисов, и занимались беседой. Мари-Клер тогда готовила свой фирменный пирог со сладким картофелем и хрустящей корочкой по бокам, усыпанной корицей. Она была прекрасной матерью и хозяйкой и с искренней улыбкой всегда подкладывала гостям добавки, когда подмечала, как их фарфоровые блюдца пустели. Мужчины тогда пили сазерак, привезенный из Нового Орлеана, а женщины могли себе позволить пригубить сухое красное вино. За ужином время пролетало незаметно. Рено Моро был прекрасным рассказчиком и знал множество интересных историй, и, казалось, он видел все на свете, когда протягивал диковинные подарки, о значении которых мало кто подозревал.
Сидя за столом, в окружении любимой семьи и уважаемых людей, Рено Моро не мог не задуматься в который раз о собственном доме, который стоял в невероятно красивом месте — в недрах ольхи и широколиственного бука. Кажется, в прошлом остались все те травли и унижения, что терпела его семья долгие столетия. Да, они были креолами. Но не он выбирал, кем ему родиться, и не другим решать, кем будет его семья. Рено точно знал, что больше ни его жена, ни его дети не услышат грубостей в свой адрес и фамилия Моро обязательно будет иметь силу и значимость. Ведь теперь он почитаемый и уважаемый человек. А значит, он — один из них.
2
В тысяча шестьсот восемьдесят втором году началось французское колониальное проникновение в Луизиану, позднее она перешла под испанский контроль и в тысяча восемьсот третьем году была продана Соединенным Штатам. За эти несколько столетий жаркая земля Луизианы наполнилась первым креольским народом, который появился благодаря смешению ныне живущих наций.
Ранее креолы жили по другую сторону болот, в захолустных хижинах, построенных среди кипарисовых рощ — в отдалении от города. И хоть они являлись частью «белого» населения, было принято считать их ниже по статусу из-за отсутствия «чистоты». Они обладали собственным языком, культурой и традициями, имели те же возможности, что и европейцы, но были лишены самого простого — быть собой среди точно таких же людей.
Время утекало сквозь пальцы, но отношение европейцев было все еще сложным и не лишенным дискриминации: формально креолы могли занимать привилегированное положение, но их приобщенность к обществу зависела от нескольких факторов, в том числе от происхождения, богатства и образования.
Фамилия Моро не была на слуху. Первая заинтересованность ими случилась в восемнадцатом веке благодаря бабушке Фаустине из Нового Орлеана, которая проводила практики вуду со своей ближайшей подругой Марией Лаво. Знания ценились намного больше золота, а потому на смертном одре передавались именно они.
Благодаря общей вере сосуществовать с креолами стало проще. Их меньше дразнили, сторонились и в целом к ним наконец стали относиться как к обычным людям, благодаря их уникальным навыкам исцеления и способности разговаривать с духами мертвых.
Но все стало иначе, когда однажды вместо светлой силы Моро поверили в темную.
***
Над старой кипарисовой рощей постепенно гасло алое солнце, делая вечер душным и плотным. День уходил как умирающий зверь — с тишиной в округе, заглушая даже привычное стрекотание цикад, но с глухим ворчанием грома где-то далеко на востоке. В угоду тишине искореженные корни хищно выглядывали из-под земли, напоминая при плохом освещении нечто похожее на живое существо.
По обе стороны от крыльца вырастали два широких дуба, чьи густо раскинувшиеся кроны ниспадали грубой тенью на черепичную крышу и добрую половину дома. Все три этажа, выкрашенные когда-то в светлый охряный цвет, теперь заметно потемнели от сильной влажности и сырости; краска облупилась, древесина местами потрескалась, и виной тому было болото, вблизи которого и стоял дом. Несмотря на россказни, место это было чудесным и очень красивым, особенно по вечерам, когда под пение цикад и мерцание светлячков было видно как на западной стороне садится закатное солнце. В ночное время пахло топким илом, что скапливался на дне водоемов, а затем всплывал на поверхности, украшая воды земленисто-зелеными скоплениями тины. Это был привычный запах для тех, кто решил поселиться чуть дальше от Опелусаса и посторонних, любопытных глаз. Под окнами спален раскинулся широкий и разноцветный палисадник, который любили выращивать жена и дети Рено Моро; там росли редкие экземпляры, привезенные из далеких мест, и любимые кустарники его дочери Адель — с жасмином.
В окне на втором этаже был виден силуэт мужчины, чье бледное лицо с тяжелым темным взглядом легко прослеживалось через стекло. За его спиной в камине ярко горел огонь и шумно пожевывал древесину в такт дыханию старых стен, впитывавших грехи семьи Моро поколение за поколением. Стоило гостям уйти, и дом, казалось, начинал жалобно скрипеть, ступая по половицам темной-густой поступью.
Рено Моро был плотным мужчиной, с густыми усами и темными, как сама тьма, глазами, в которых последние несколько недель плескалось чувство тревоги. Он стоял с бокалом, наполненным янтарно-коричневой жидкостью, и смотрел вниз, изучая цветы. Не мигая, рассматривал сад под окнами и заметил, как кусты жасмина и магнолии словно одичали и погрязли в сорняках. Он сразу подумал о дочке — Адель точно расстроится, когда увидит во что превратились её любимые цветы спустя лишь один день.
Цикл начался сегодня — так ему шептала природа, когда следом он увидел рядом с дубом странные тени, выглядывающие из-под земли. Это были человекоподобные очертания, которые смотрели прямо на него, и вместо глаз у них были словно стеклышки, что как-то странно блестели из сумрака. Они не двигались и не мигали, но Рено знал, что это предупреждение и Калфу ждет плату. В тяжелом взгляде Моро отражался мрак болота — вязкий, как масло, и густой, как кровь. Он стоял ровно, уведя одну руку за поясницу, и ждал, когда часы пробьют полночь.
Со спины к нему подошла его жена — Мари-Клер, бледная, как восковая свеча, с туго заплетенной каштановой косой перекинутой через плечо. Она прижала ладони к его широким плечам и прошептала:
— Скажи мне, Рено, ты уверен, что Калфу примет подмену?
Он не обернулся. Лишь искоса взглянул на человекоподобных теней и, чтобы лишний раз не волновать жену, прикрыл шторы.
— Та, кого мы выбрали, успела сбежать. Видимо поняла, что происходит: села на первый междугородний автобус и уехала, — он повернулся к жене, глаза его заблестели стоило ему подумать о проблеме, в которую он вляпался. — У нас нет времени. Этот ублюдок в подвале — совсем не святой, как нам нужно, но мне некого отдать в качестве оплаты. Лоа нужен дар, я его предоставлю.
— Ты не можешь этого знать, — Мари-Клер мотнула головой, сбрасывая то ли подступающие слезы, то ли плохие мысли, — условия для сделки были другими. Ты не должен так рисковать...
— Мы и так рискуем, — отрезал он грубо, но тут же закусил губу и извиняющимся жестом ласково погладил бледную щеку жены. — Ты хочешь, чтобы наши дети сдохли от лихорадки, как Этьен из Роанока? Или чтобы проклятие пришло за нами, как за всей семьей Делакруа? Мне горестно, но все, что мы имеем: этот дом, этот сад и это спокойствие — все это дары, за которые принято платить.
— Думаешь, Калфу не заметит подмены? Думаешь, он глупец, который отпустит тебя после обмана?
Мари-Клер отошла от мужа. Ей было страшно, за детей, за себя, за Рено. Лоа считались добрыми духами, они сотрудничали с людьми, помогали принимать им важные решения, оберегали, если это было необходимо и просили взамен лишь самую малость... самые разные подношения. Но лоа Калфу был другим. Дух перекрестка славился истинным могуществом, ведь он был само воплощение первородного хаоса, способного не только облегчать людям жизни, но и просить взамен их крови.
Рено подошел к жене и приобнял ее за плечи.
— Полно тебе, милая. Калфу не отличается жестокостью, разве что просит больше крови, чем другие лоа. В первую очередь, он ценит сотрудничество. Я прошу у него не так много — чтобы все наши дороги были открыты и мы имели легкие пути перевозок, взамен я отдаю намного больше.
— Да, ты убиваешь невинных, — голос Мари-Клер был тих. — Отдаешь чужие жизни, Рено, чтобы наша была комфортной и лишенной невзгод. Но ты же не такой. Неужели за все эти годы ты ни разу не общался с собственной совестью?
— Ты до сих пор не поняла? — спросил Рено, и тон его был жестким. Таким, какого Мари-Клер никогда не слышала. — Какой бы год не был за окном, люди не живут, а по-прежнему выживают. Пускай я буду сволочью, раз оказался сильнее тех, кого мне пришлось отдать, но я сытая и счастливая сволочь. Ты ходишь в лучших нарядах, моя дорогая, печешь лучшие в округе картофельные пироги, твои дети сыты и обуты, а люди кругом наконец-то считают и нас за людей. Наша семья грешна уже очень давно, но только сейчас это дало свои плоды. Вечно желаемое и такое далекое теперь стало нашим...
Рено посмотрел на жену. Не с той любовью, какой смотрел всегда, а со странным пугающим блеском, какой есть у человека, который вот-вот впадет в безумие.
—... и теперь никто не заберет у меня то, что я таким трудом получил.
В дальнем углу комнаты у стены, что соединяла столовую и коридор, стояла их проснувшаяся дочь — маленькая Адель, с тонкими, жидкими косичками и в белой ночной сорочке. Её сонный взгляд был немного замутненным и пугливо озирал родителей, что совершенно не заметили ребенка, который слушал их разговор с самого начала. Маленькие ладошки разом вспотели от услышанного, стоило понять, о чем говорил отец.
Она повернула голову к лестнице — наверху, рядом с ее комнатой, крепко спал младший брат Анри. Адель была немногим старше его — этим летом ей исполнилось семь и отличалась она от брата, разве что усидчивостью и спокойствием. Отец всегда говорил, что характером она пошла в мать, такая же добрая, уступчивая и покладистая. Анри рос настоящим балагуром: любил драться с соседскими мальчишками, всегда играл в прятки лучше всех, и ведь прятался действительно хорошо, что потом его искали родители до самого вечера. В следующем месяце ему исполнится пять, он полная копия отца — такой же неусидчивый, смелый, с черными, как смоль волосами и глазами,. Анри восхищался отцом. Во многом старался его копировать, и выглядело это очень забавно, особенно, когда он любил ровно держать спину, убирая одну руку за поясницу, а другой зачесывал волосы назад, приглаживая непослушные локоны.
Адель подмечала: её брат был очень смелым несмотря на возраст; и всегда удивлялась, как ему удавалось спать так крепко, не боясь ночи и жутких монстров под кроватью, о которых рассказывала соседская ребятня. Она же была жуткой трусихой, так как ее сон был чутким и ей не раз приходилось слышать странный шорох, что доносился из открытого настежь окна. Его она не закрывала, боялась еще больше, да и как-то было легче засыпать под запах ее любимого жасмина.
Адель следовало вернуться в постель, закрыть глаза и попробовать очутиться среди воздушных детских грез, но заметно понурый вид отца после ужина, его угрюмое состояние последние недели и разговоры в шепоте с мамой не давали ей покоя. Решив все же, что взрослые сами лучше знают, как разбираться с проблемами, девочка тихо вернулась в свою комнату, так и не услышав, как настенные часы в тихой столовой пробили ровно полночь.
***
Погреб под домом оказался сырым и очень холодным. Каменные ступени скользили от плесени, а лампады, увешанные вдоль невысокого потолка, горели неуверенно, отбрасывая пляшущие тени на собранную контрабанду. Среди ящиков с опиумом, где было припрятано крупнокалиберное оружие, Рено опустил связанного мужчину на холодную землю и произнес вслух слова, которым его учили в детстве — смесь креольского и французского, словно взятого из уст болота.
— Мари-Клер, прошу тебя, при нем говори только на креольском.
Пойманный мужчина не понял ни слова. Разумеется, этот язык был ему незнаком, хотя где-то отдаленно ему послышался французский. Глаза пленного заблестели, а брови нахмурились стоило ему увидеть место, в котором он оказался. Из рта вырвалось бессвязное мычание — говорить мешал кляп, что ему запихнули по самую глотку. Зло сверкнув глазами на своего похитителя, мужчина попытался дернуться, желая проверить, насколько прочно были связаны руки. Вялые рывки отозвались неприятным жжением и легким покалыванием в кончиках пальцев. Он перестал шевелиться, зная, что это могло привести к потере чувствительности.
— Милый, кто он?
Мари-Клер заговорила на креольском. Она стояла в стороне и с опаской поглядывала на пленника. В погребе было прохладно. Её плечи нервно дрожали, а тонкая шелковая блузка подрагивала в такт движениям от сбитого дыхания. Она посмотрела на человека, которого совершенно точно никогда не видела, и стыдливо отвела взгляд, когда он, злобно прищурившись, посмотрел на нее в ответ. Его поведение, взгляд и осанка выдавали в нем человека самоуверенного и не знающего страха.
— Полицейский, — Рено Моро вынул нож с ремня и поднес его к груди мужчины. Поймал его испуганный взгляд, стоило холодному металлу коснуться кожи. — А точнее — патрульный из Нового Орлеана, что чересчур усердно интересовался маршрутами нашей семьи.
— Он ведь не...
— Нет, он не успел предупредить других. Моим людям удалось его выловить бесшумно и без лишних свидетелей.
Рено внимательно посмотрел на мужчину. Сейчас перед ним была жертва, но не та, которую он, как и его предки, привыкли отдавать из раза в раз, как только того велит Калфу. Этот пленник был другим — нечестивым изувером, манипулятором, убийцей, что покрывал все свои деяния; эдакий дьявол, что скрывался под личиной патрульного полицейского. Рено не стал говорить жене, что впервые он будет рад принести жертву без зазрения совести. Ведь он прекрасно понимал, что не миновать беды, если дар будет не оплачен.
Кончик лезвия — с легкой руки Моро — медленно вошел в упругую плоть на правой груди, вырезая символ на смуглой коже. Мужчина сдержанно застонал, сжимая зубами ненавистный кусок ткани, который с каждым движением вызывал рвотные позывы. Он проклинал Рено Моро и всю его семью, но на слух выходило одно бессвязное мычание. Мари-Клер не выдержала и отвернулась в тот самый момент, когда ее муж углубил порез и надавил пальцами на рану, чтобы густая кровь выходила активнее. Он выпустил больше крови, чем было положено, и после собрал ее в специально подготовленный сосуд.
Квадратная челюсть полицейского сильно задрожала. Кровь текла тоненькой струйкой, окрапляя белоснежую рубашку и оголенную вздымающуюся грудь. Только сейчас Мари-Клер заметила, что на мужчине была патрульная униформа, уже сильно помятая, испачканная, но по-прежнему узнаваемая. Очевидно, люди Рено успели выловить полицейского, когда он возвращался с работы, ведь при нем, кроме его кителя, брюк, сапог, спрятанного на поясе глока и знакомого ремня «Сэма Брауна» больше ничего не было.
Беспокойство закралось внутри полицейского стоило ему понять, что сейчас будет происходить. Сердце стучало словно в лихорадке, казалось, что и грудь без конца плясала под каждый стук, нервируя тем самым еще больше. Кровь из раны продолжала сочиться, но мужчина сейчас думал не об этом: он пытался отодвинуть языком кляп подальше, иначе мог захлебнуться в собственной рвоте.
Пока Рено Моро занимался странными приготовлениями: вычерчивал мелом и углем непонятный символ, а вблизи него раскладывал странный набор предметов, полицейский осмотрел пол рядом с собой. Следовало найти что-то острое — камень или любой другой мусор, — чтобы освободиться. Пошарив глазами, мужчина разочарованно вздохнул. Свечи стояли слишком высоко, и огоньки, словно насмехаясь над ним, радостно пританцовывали, вальсируя тенями по холодным стенам. Когда ему удалось немного освободить глотку от кляпа, он опустил взгляд и попробовал коснуться веревки. Плечи и запястья были плотно обвязаны — не пошевелиться. Узел тугой, но не восьмеркой: веревка находилась прямо под суставом большого пальца, и сами петли были в недосягаемости для захвата. Времени оставалось мало и надо было срочно что-то придумать. Пока радовало лишь одно — Моро не додумался связать полицейскому руки за спиной.
Когда Рено Моро закончил, он подошел к расчерченным на полу веве и окропил кровью полицейского расставленные вблизи подношения. Для призыва все было готово, но сперва следовало обратиться к связующему — Папе Легба. Рено опустился на колени, склонил голову на грудь и запел — низко, гортанно, на креольском. Пламя лампады задрожало, кровь застыла в жилах, ощущая рядом потустороннее явление.
Мари держалась в углу, в глубокой тени между стеллажом с сушёными травами и старым комодом, где они хранили ритуальные инструменты. Она знала, что должно было произойти. Ее лопатки прижимались к холодной кирпичной кладке, пока глаза неотрывно следили за мужем. Сейчас его ждет встреча с Калфу — черным лоа, что некогда услышал молитвы семьи Моро и пришел помочь.
Огонь в деревянной миске догорел почти до конца, оставляя на дне только дымящуюся золу, пахнущую жженым волосом и железом. Свет слабой лампы из угла бил на Рено сбоку, оставляя лицо в полутени, но даже этого хватило, чтобы Мари поняла: это больше не он. Она сдержала дрожь, но инстинктивно отступила за стеллажи. Всё это она видела уже прежде, в иных людях, в других ритуалах и в их семье. И сейчас перед ней была лишь оболочка ее мужа — под личиной его находился Калфу, дух, что никогда не приходит одинаковым.
Вдоль стен начали скользить тени. Они не следовали за светом и двигались сами по себе. Сначала одна, потом другая, затем их стало целое множество — и всё вытягивались, вытекали из Рено, заполняя все пространство в погребе. Они метались по кирпичам, как сорвавшиеся с цепи звери, и место, куда они стремились находилось между заставленных ящиками столов, где на холодном полу сидел полицейский.
Рено медленно поднялся от круга, шея и плечи дернулись слишком резко и неестественно, оглушая погреб неприятным звуком. Внезапно его спина выгнулась, будто позвоночник изнутри пошел волной. Рено не издал ни звука. Стоял, покачиваясь, его телу было тяжело удерживать равновесие.
— Рено? — Мари-Клер неуверенно позвала мужа, все еще стоя в тени стеллажей.
Он не ответил. Только повернул чуть вбок голову, и тогда она увидела, как его веки рвано дёрнулись вверх, и глаза, будто вывернутые наружу, показались бледными и затуманенными, закатившимися под лоб.
Рено сделал первый шаг. Его ступня стукнула о пол слишком громко, казалось, что он не чувствовал её. Второй шаг — с перекосом, будто кто-то развернул ему колено вбок и заставил немного присесть как от тяжести. Он двигался медленно, как сломанный механизм. Его руки теперь висели по бокам, а пальцы судорожно подрагивали, выгибаясь в суставах, похожие на ветки после мороза.
Моро склонил голову к груди, как если бы хотел посмотреть на зажатого в углу полицейского. Он больше не брыкался, не старался выбраться, просто тяжело дышал, придавливая веревками ноющую рану. Мужчина был до тревожного спокоен, и страх выдавали лишь заметно посиневшие губы. Его лицо изменилось, когда он увидел, что над ним стоял уже вовсе не человек. Лицо похитителя исказилось тенями, напоминая жуткую маску из воска. Улыбка была слишком широкой и кривой, уголки дрожали от натяжения.
Рено — или то, что управляло им — вытащил из-за пояса нож. Сталь блеснула так ярко при свете тревожного пламени лампады, и тогда полицейский впервые задрожал. Он не успел опомниться, как первый удар пришелся в живот и оказался не последним — нож едва пронзил кожу, подцепив ее острым концом, как следом воткнулся в шею, нанизывая пульсирующую плоть.
Вздутое от ударов тело нож пронзал порядком пяти раз. Кровь потекла стремительно, заливая каменистый пол и затекая в вычерченные веве. Рено отступил назад, позволяя себе не замараться, и вытянул руку, давая крови стекать по лезвию.
И в этот момент температура в погребе упала. Тени закружили сильнее над мертвым телом, и Рено, протяжно вскрикивая, резко осел на колени, ощущая как контроль над собой постепенно к нему возвращается. Его повело чуть в сторону, но рядом вовремя оказалась Мари-Клер и придержала за плечи мужа.
— Послушай меня сейчас внимательно, Мари-Клер, — мужчина едва раскрыл веки, и она заметила, как его глаза налились кровью от лопнувших капилляров. — Если что-то пойдет не так, ты должна немедленно бежать домой и спасать детей. Не меня. Детей. Не вздумай поддаваться чувствам.
— Я тебя не брошу, — она мотнула головой, сдерживая слезы. — Ты все сделал правильно и справился. Калфу принял жертву. Я боялась, что он не отпустит тебя, пока с помощью твоего тела совершал убийство. Но ты здесь. Немного раненый, но здесь, со мной.
Мари-Клер нежно поцеловала мужа, понимая, что могла больше этого не сделать. Она положила его голову себе на колени, а сама уселась на окровавленный пол. Ее глаза не переставали плакать: влажные дорожки стекали беззвучной рекой, не позволяя радости заметить, как соленые капли спадают на уже мертвенно бледное лицо. Рука, легко державшая ее запястье, внезапно ослабла, рухнув рядом с застывшим тело. Она не обратила на это внимание. И когда ответа не последовало, только тогда она почувствовала, что целует уже холодные губы.
В моменте все стихло.
— Рено...? — испуганно прошептала Мари-Клер и потрясла мужа за плечи. Она не сразу поняла, что происходит. Не сразу заметила, что тени больше не кружили, а тело полицейского резко высохло без крови. Мари удивленно уставилась на обездвиженное тело мужа, словно не верила, что он мог ей не ответить.
Лицо Рено быстро застыло и обесцветилось. Кожа у него всегда была смуглой, но теперь выглядела восковой. Мари-Клер вскрикнула. Хотела помочь, броситься к нему, наплевав на просьбу оставить его здесь, но резко замерла: его тело внезапно стало выгибаться, как в судороге, а затем — что-то внутри треснуло. Кожа на лице пошла черными пятнами, веки испуганно раскрылись и изо рта пошла пена. Он начал корчиться, как в бреду, и из глаз стало что-то вытекать. Мари-Клер присмотрелась: это была кровь.
— Pou manti va gen pri. Pou grangou — madichon (За ложь будет плата. За жадность — проклятие).
Незнакомый голос прозвучал за спиной. Женщина обернулась — никого. Шепот двигался, звучал из стен, бродил по погребу, пока не остановился рядом с Рено. Глаза того сразу лопнули, выпустив наружу черную жижу. Кожа на его животе вспучилась — как будто изнутри что-то назойливо копошилось. Крохотные толчки напоминали рой, который рос прямо на глазах, будто нечто множилось от одного лишь желания выбраться наружу. Мари-Клер закричала, отшатнулась.
Тьма не вернулась — она никуда и не уходила.
Плоть Рено наконец раскрылась, выпуская из разорванного живота темный сгусток. Мясо внутри зашипело, как если бы под ним был огонь. Тьма разорвалась на мелкие кусочки, превращаясь в человекоподобные тени. Лампы в погребе погасли, но перед этим Мари-Клер успела заметить, как густая пелена сорвалась с места и понеслась по потолку вверх — сквозь щели.
Дом принял проклятие.
Мари-Клер в ужасе отпрянула от того, что осталось от мужа, и бросилась вверх по лестнице, к детям. По пути она успела подхватить валявшийся у входа уголек и закинуть в карман юбки. Сердце застучало набатом в висках стоило ей покинуть темный погреб. Она бежала по коридору и смахивала слезы, чувствуя, как юбка мешается в ногах, а в груди защемило от дурного предчувствия. Дом словно ожил — скрипели стены, веяло чужим, инородным, где-то рядом хлопнула дверь.
— Адель! Анри! — ее голос потряс дом.
На стенах стали гаснуть лампы — одна за другой, словно кто-то тушил их следуя за матерью, пряча дорогу к детям. Уже на лестнице, когда до комнаты оставалась пара шагов, что-то схватило ее за ногу, не позволяя двинуться с места.
— Господи, оставьте меня в покое!
Мари-Клер резко дернула ногой, выбираясь из лап теневой массы, но в последний момент бестелесная тень полоснула чем-то острым её лодыжку. Женщина взвыла от сильной боли. Рана была небольшой, но глубокой, и постепенно начала кровоточить. Мари попробовала подняться и, расцарапав колени об половицу, вновь побежала к детям.
Дверь детской была распахнута. Женщина быстро шагнула внутрь, стараясь не думать о плохом. Комната встретила её тревожным молчанием, растворенным в густой темноте. Слабый лунный свет указывал на маленькое тело, чуть запутанное в белых простынях. Адель лежала в кровати, отбросив одеяло — руки, как и косички, широко раскинуты, недвижимый взгляд уставлен в потолок. Мари-Клер медленно приблизилась, всматриваясь через темноту в лицо дочери. Она не спала. Гримаса боли отразилась на детских чертах, делая и без того невинные большие глаза еще крупнее. Нос заострился, губы побледнели.
За распахнутым окном уже стояла глубокая ночь. Закрывая рот ладонью от крика, женщина отпрянула от тела девочки, впуская остатки лунного света на ее постель. Только сейчас она смогла увидеть — вокруг было много крови. Она была повсюду: промочила подушку, просочилась к спутанным в косы волосам, залегла в уши. Страшные муки испытало юное создание, что к несчастью не смогло умереть во сне.
— Нет!— Мари-Клер упала рядом с кроватью, схватила дочь за плечи. — Нет, нет, нет...
Она потрясла её, как будто могла разбудить, вернуть дыхание, остановить то, что уже случилось. Но глаза Адель не моргнули и не отреагировали на действия матери. Они смотрели в пустой угол на потолке, туда, где не попадал свет луны. За стенами комнаты по всему дому что-то шептало, хлопало дверьми и скрипело половицами. Материнское сердце разрывалось на части, руки баюкали маленькое тело, что начинало постепенно остывать. Воздух в комнате казался плотным, как вода. Мари-Клер вскочила, всхлипывая. Кто знает, если бы не тень на лестнице, может, дочь еще можно было спасти.
Оставался Анри.
Она ворвалась в соседнюю комнату страшным вихрем. Подошла медленно, не готовая к тому, чтобы сердце снова рвало на части. И не поверила своему счастью — мальчик мирно спал, свернувшись под тонким одеялом. Он был цел и неподвижен. Только густые бровки, как у отца, нервно вздрагивали во сне, а ладошка под щекой тревожно ворочалась.
— Просыпайся, солнышко, — Мари-Клер бросилась к нему, подняла на руки. Он недовольно застонал, тяжело открыл глаза.
— Мам? Что случилось?
— Нам нужно идти. Быстро, малыш. Мы поиграем в прятки. Да? — она чмокнула сына в разгоряченную щеку. — Только ты должен слушать меня. Ни звука, хорошо?
Он кивнул, еще находясь в полудреме, и прижался к ее груди. Мать обняла сына крепче и, обмотав его тело какой-то вещью, быстро покинула комнату. Оставалось одно — бежать из дома, чтобы как можно скорее спрятать сына. Но стоило об этом подумать, как раненую ногу пронзила острая боль. Женщина завыла, прижимая сына крепче, но продолжила идти, прихрамывая на правую сторону. Она почувствовала, как руки стали неметь, заставляя бросить сына, в груди появилась внезапная тяжесть, а по коже пошёл холодный пот. Она ощущала, как внутри что-то ползёт вверх по позвоночнику, добираясь до головы.
Детские ладошки крепко обняли шею, напомнили о себе на секунду, а затем медленно расслабились.
— Проснись. Пожалуйста, проснись... — он открыл глаза, но ничего не сказал. Только сонно посмотрел в ответ.
Во дворе уже стояла темная ночь. Кроны деревьев немного покачивались, разгоняя запах болотного ила вблизи дома. Она вынесла мальчика во двор — колодец был недалеко, стоял за домом в роще с кипарисами. Небо было чёрным, тяжелые облака спадали ниже, выставляя луну как выжженное пятно. У колодца женщина откинула деревянную крышку и посмотрела вниз: внутри — каменные стены, несло освежающей прохладой, кладка выглядела безопасно. Взгляд зацепился за нишу, специально придуманную для ведра.
— Слушай меня внимательно, Анри, — Мари-Клер опустила сына, а сама немного присела до его уровня глаз, отставляя больную ногу в сторону. — Тебе нужно спрятаться. Вот здесь.
— А ты? — мальчик потер кулаком сонные глаза и осмотрелся. Он узнал это место сразу, потому что здесь он любил больше всего прятаться.
— Я приду за тобой утром, — пообещала она и ласково пригладила сыну торчащие волосы. — Здесь тебя никто не найдет.
— А где папа и Адель? Тоже прячутся?
Мари-Клер странно дернула головой - немного заторможено, будто нервный тик играл внутри нее, как на клавишах. Мальчик широко зевнул, не успев ничего заметить, и покосился на колодец.
— Да, сынок, они тоже прячутся, — женщина тяжело выдавила улыбку, ощущая, как тело постепенно становится непослушным. — Я пойду проверю, хорошо ли они спрятались, а затем найду место себе.
— А почему мы прячемся ночью? В прятки играют только днем, мама.
— Ты прав, Анри. Но папа решил, что днем тебе спрятаться проще, поэтому решил попробовать тебя найти ночью. Ты только не издавай ни звука. Договорились? Не помогай ему.
Мальчик весело кивнул и довольно потер руки.
— В этом колодце он меня точно не найдет. Раньше я всегда прятался на болоте, потому что его все боятся, но колодец был моим вторым секретным местом. Обещаешь, что не расскажешь ему, где меня искать?
Мари-Клер судорожно сглотнула, когда почувствовала, что вновь готова дать волю слезам. Она мотнула головой, превозмогая боль, и протянула сыну мизинец.
— Обещаю, — Анри протянул свой пальчик в ответ и они скрепили договор.
Перед тем как опустить сына в колодец Мари-Клер крепко его обняла. Мальчик недовольно фыркнул от материнской нежности, но все же обнял в ответ, заметив, как она дрожит. Мари помогла ему встать в узкую шахту — аккуратно, чтобы он не упал. Накрыла плотно крышкой и тут же припала к каменной ледяной кладке, тяжело дыша. Воздуха в легкий стало будто меньше, руки нервно подрагивали, но не от страха. Она посмотрела на ногу — что-то из раны щемилось наружу, в точности как у Рено, только медленнее. Из последних сил Мари поднялась на здоровую ногу, достала припрятанный уголек и начертила на крышке веве защиты — криво, дрожащей рукой, как сумела.
Не чувствуя больной ноги, отправилась в дом. Дверь за ней захлопнулась сама стоило ей переступить порог. Внутри было тоскливо, словно стены понимали, что семья, живущая здесь, больше не вернется. Мари-Клер побрела к лестнице, ощущая как сил становится меньше. Поднималась тяжело, медленно, боялась упасть прямо здесь, на ступенях. Она тихо вошла в детскую, где лежало тело Адель, и открыла пошире окно. Ей подумалось, комната дочери не должна пахнуть смертью, лучше любимым жасмином, что рос совсем рядом в саду.
Кровать скрипнула под весом — мать легла рядом с дочерью и крепко прижала к себе её голову. Стало спокойнее.
За открытым настежь окном наконец-то запахло жасмином...
... Утром, когда туман еще стелился над землей, местные жители и прибывшая полиция обнаружили в особняке Моро ужасающую картину: трое членов семьи — Рено, Мари-Клер и их дочь — были мертвы. Некогда радушный и окутанный теплом дом теперь походил на склеп. Перевернутая мебель, распахнутые окна, следы крови и распростертые вывернутые тела говорили о зверской расправе. В подвале дома нашли контрабандные ящики, мешки с монетами, а рядом — высохшее тело полицейского и знакомые символы, выжженные на полу. Покойный Рено Моро, некогда уважаемый мужчина, в считанные часы стал героем всех газетных заголовков — «Дьявольская ночь в доме Моро», «Смертельный призыв лоа», «Семья Моро: прощальный ритуал». Горожане наперебой шептались, делая один-единственный вывод: семья была не такой уж и приличной.
Несколько дней спустя, после сильного дождя, мальчика — младшего сына Моро — нашли в старом, пересохшем колодце рядом с домом, живого, но бледного, как привидение. Полицейские уехали, унося с собой папки с нераскрытым делом: вписать «призыв лоа» в официальный раппорт было невозможно. Судачества местных жителей не прекращались. Все как один решили: Моро разгневали духов и теперь им несдобровать. Анри Моро пришлось несладко — теперь никто не считал, что его судьба сироты несчастна, скорее заслужена и справедлива.
Повзрослев, Анри покинул родной город, желая избавиться от давления округи, но вскоре вернулся, когда с ним связался Калфу и потребовал первую жертву.