1 часть.
Париж, 1787 год. Воздух в салоне маркизы де Фонтенэ был густ, как испорченный крем, пропитанный ароматом жасминовой пудры, воска горящих свечей и едва уловимым, но неистребимым запахом человеческого пота, пробивающимся сквозь слои парфюма. Кристаллы люстр дробили свет на тысячи осколков, играя в карих глазах Графа Адриана де Вэрленкура. Он восседал в позе небрежной элегантности, пальцы перебирали фарфоровую чашку. Его улыбка - тонкая, чуть печальная, бесконечно знающая - заставляла сердца дам биться чаще, а мужчин - инстинктивно выпрямляться. Он говорил о метафизике Лейбница, о романсах, о тщетности анатомических изысканий, раскрывающих лишь механику, но не тайну жизненного сока.
- "Они копаются в трупах, как слепые кроты в глине - думал Адриан, ловя восхищенный взгляд юной герцогини. - Ищут Бога в гниющем мясе. Наивные. Бог умер давно, задолго до того, как эти философы объявили его банкротом. Он сгнил, как и все. Истина не в пульсации артерий... Она в тишине, наступающей после последнего вздоха. В той абсолютной, совершенной неподвижности, где плоть начинает свой истинный диалог с вечностью - диалог распада".
В его глазах мелькнуло нечто неуловимое - не то скука, не то голод. Голод давний, извращенный, неутолимый кровью, ставшей для него пресной, как болотная вода. Он учтиво извинился, сославшись на мигрень, вызванную дневным светом (истина, обернутая полуправдой), и вышел в ночь.
Париж встретил его иным дыханием - смрадом открытых сточных канав, гниющих отбросов, дегтя и пыли. Контраст был ошеломляющим, почти пьянящим. Он растворился в тенях, как чернильная капля в воде, его движения стали бесшумными, лишенными человеческой тяжести. Город для него был огромным трупом, а он - блуждающим нервом, ищущим очаги свежего разложения.
Цель его была известна заранее. Бедное кладбище Сен-Марсо, где могилы копались неглубоко, а сторож - старый пьяница Готье - к полуночи уже храпел в своей лачуге, оглушенный дешевым "eau-de-vie"*. Свежая могила Мадлен Брюне, прачки, умершей два дня назад от чахотки. Молодая еще, двадцать лет от силы. Болезнь высосала жизнь, но, возможно, пощадила плоть от скорого тления? Надежда - кислая, как уксус, - теплилась в нем.
Он работал молниеносно, лопатой (взятой тут же из сарайчика Готье) с демонической силой, нечеловеческой ловкостью. Земля, влажная и тяжелая, отлетала в сторону. Скоро лопата глухо стукнула о дерево соснового ящика. Запах - сначала просто сырой земли и гнили, но затем, когда он силой вампира приподнял и отбросил крышку, его окутала волна. Сладковато-приторная, тяжелая, как одеяло, пропитанное испарениями могилы, с явными нотами гниющего органического вещества - "l'odeur de la mort fraîche"*. Для обычного носа - тошнотворный, вызывающий рвотный спазм. Для Адриана - предвкушение. Аромат обещания.
Он спустился в могилу. Тело лежало в саване, уже влажном от грунтовых вод. Он сорвал ткань. Луна, выглянувшая из-за туч, осветила лицо Мадлен. Восковое, с проступившими уже по бокам шеи и на щеках сине-зелеными островками трупных пятен - "livor mortis"*, как бы сказали в анатомичке. Глаза полуоткрыты, замутненные, словно покрытые перламутровой пленкой. Рот слегка приоткрыт, обнажая зубы, слишком белые на фоне синеватой кожи. Красота? Нет. Но потенциал. Потенциал распада, который уже начал свою работу, превращая некогда живую плоть в сложную химическую лабораторию тления.
- О, красавица моя... - мысли его текли плавно, изысканно, как стихи Катулла, посвященные смерти возлюбленной, но содержание их было чудовищно.
- Ты уже покинула суетный берег жизни. Твои страдания кончились. Посмотри, как элегантно природа начинает свою работу... Эти фиолетовые архипелаги на твоей шейке - карта новых, неведомых земель. Холод твоей кожи - не отсутствие, но иная полнота, полнота вечного покоя. Ты чиста теперь. Чиста от мимолетных страстей, от глупых надежд, от пота и грязи жизни. Ты - субстанция небытия, обретающая форму в процессе благостного разложения.
Его руки, те самые изящные руки, что час назад держали фарфоровый бокал, коснулись ее лица. Кожа была холодной, упругой еще, но уже теряющей эластичность, приобретающей восковидность - "rigor mortis" начинал отступать, уступая место мягкой податливости. Ощущение было отвратительным и блаженным одновременно. Липкость смерти, ее специфическая влажность, проступающая сквозь поры. Он наклонился, его губы коснулись ее губ. Холодные, безжизненные. Вкус- медный, сладковато-тошнотворный, привкус начинающегося внутреннего гниения, выходящего с последними газами. Он втянул его в себя, как аромат редкого вина, ощущая, как древний, извращенный голод просыпается внутри него.
Действия его стали методичными, почти хирургическими в своей точности, но с оттенком сакрального трепета. Он освобождал тело от остатков одежды. Трупное окоченение почти сошло, тело было податливым. Его пальцы скользили по остывшей коже, исследуя холмы груди, впадину живота, уже чуть вздувшегося от газов брожения внутри. Каждое прикосновение было актом познания, поклонения перед процессом, который живые называют страхом. Он отмечал про себя изменение текстуры, первые признаки зеленения в паху, где бактерии работали активнее. Его возбуждение росло.
- Вот он, момент истинной близости, - его мысли вихрились, оплетая отвратную реальность паутиной изымаанных метафор.
- Живые всегда отделены друг от друга кожей, похотью, эгоизмом. Они не могут слиться. Я же... я сливаюсь с вечностью через тебя, моя Мадлен. Я постигаю грамматику небытия, читаю по слогам книгу тления, написанную на твоей плоти. Этот холод... он глубже любой смертной страсти. Эта тишина твоих внутренностей... слаще любой симфонии. Ты не отталкиваешь. Ты принимаешь абсолютно, ибо мертва. В этом - твоя прекрасная чистота.
Он приник к ее шее, не к артерии (там уже нечего было пить, лишь застоявшаяся, темная, свернувшаяся масса), а к самой коже, к месту, где трупные пятна сливались в одно синее. Он вдыхал запах глубже, ощущая его нюансы: от сладковато-фруктового (распад углеводов) до прогорклого (разложение жиров), с кислыми нотами ферментации. Язык скользнул по холодной коже, солоноватой от пота, не смытого перед погребением. Вкус был омерзителен. Он был божественен. Это был вкус истины, той самой, что скрыта от живых за ширмой их биения сердца и теплоты крови.
Затем он совершил то, что живые назвали бы невыразимым кощунством. Его движения исполненными странного, извращенного благоговения. Он не просто овладевал мертвой плотью - он вступал в связь с самой Смертью, с ее холодным, бездушным лоном. Податливость остывших тканей, абсолютная пассивность, полное отсутствие ответа - именно это, этот вакуум, эта абсолютная пустота и была для него высшим экстазом. В этом акте не было жизни, лишь механика, химия распада, принятая им как священное причастие. Он шептал ей на ухо слова не любви, но гимны тлению, оды бледности, сонеты разложению, сравнивая ее внутренности с гниющим садом, а запах - с амброзией забвения. Его собственное бессмертное тело, холодное, но не мертвое, находило здесь не жизни, но ее окончательного отрицания, растворения в этом холодном небытии.
Когда ритуал достиг апогея, когда отвратительные физические ощучения слились с метафизическим экстазом распада, он почувствовал нечто иное. Маленькое, шевелящееся. На внутренней поверхности бедра Мадлен, в месте, уже тронутом влажным разложением, извивалась личинка мухи. Белая, жирная, отвратительная. Она работала, пожирая плоть, участвуя в великом круговороте разложения. И Адриан де Вэрленкур замер. На его бледном лице, искаженном гримасой нечеловеческого наслаждения, появилось выражение... восхищения. Чистого, почти детского восхищения.
- Посмотри... - мысленно обратился он к несуществующему зрителю. - Апофеоз! Сама Жизнь в своем самом низшем, самом настойчивом воплощении пришла отдать дань смерти. Этот червь... он скульптор, размягчающий мрамор плоти для вечности. Как он усерден. Как точен в своем разрушении!
Он осторожно, почти нежно, дотронулся до личинки перстом. Она извилась, пытаясь укрыться в размягченной ткани. Адриан засмеялся. Тихий, ледяной смех, затерявшийся в могильной сырости и ночном мраке кладбища Сен-Марсо. Смеялся он над нелепостью бытия, над слепотой живых, не видящих этой ужасающей красоты распада. Смеялся над собой, древним монстром, нашедшим экстаз в объятиях червей и гниения. И в этом смехе, отвратительном и очаровательном одновременно, заключалась вся суть Адриана - вампира, для которого истинная вечность пахла не амброзией, а трупной вонью.
Он аккуратно прикрыл тело полуистлевшим саваном. Взглядом художника, оценивающего незаконченную работу, окинул могилу. Завтра Готье найдет оскверненное захоронение, поднимет крик. Но это не имело значения. Де Вэрленкур уже растворялся в предрассветных сумерках, неся в себе эхо холода могилы и сладковато-тошнотворный привкус на губах. Ему нужно было успеть домой, смыть с себя землю и запах смерти, чтобы к полудню вновь появиться в салоне, улыбаться и ловить восхищенные взгляды, за которыми он видел лишь будущих обитателей могил, потенциальных участниц его жуткого, священного ритуала Распада.
*eau-de-vie - ( франц. пойло )
*l'odeur de la mort fraîche - ( франц. запах свежей смерти )
*livor mortis - ( франц. трупные пятна )
*rigor mortis - ( франц. смертельное окостенение )