Живое искусство

Когда я связал Её руки тугой проволокой, а в неуёмную пасть сунул пропитанную кровавым соком марлю, Она издала полный непонимания хрип и, стало быть, потеряла сознание, потому как в дальнейшем я не испытывал трудностей в Её транспортировке.

Стыдно? Отнюдь. Вам претит мысль об убийстве, вы смотрите лишь на действия, не внимая моему слову, а я вижу картину целиком, в суженной перспективе, — нахожу в совершённом проявление собственного искромётного таланта и не чураюсь открыто изъявлять это. В любом случае она была обречена. Все мы, так или иначе, обречены. Я оказываю Ей услугу, а Она мне — великую честь, становясь неким апогеем моего художественного ремесла.

До убежища, где я долгие годы складировал прочие несожженные работы, было рукой подать. По крайней мере, неторопливым шагом путь от лечебницы занимал каких-то двадцать минут. Однако, несмотря на моё прозаическое пристрастие к пешим прогулкам, ради полной уверенности в неотложности и безопасности задуманного я решил добираться до места на транспорте. Хотя что уж там говорить! Признаться, я хотел как можно скорее исполнить надлежащий акт, вот и выбрал в качестве способа быстрого перемещения небольшой пригородный автобус, билеты на который приобрёл заблаговременно.

В моём затейливом, экстравагантном искусстве меня больше всего волновала, а порой даже вымораживала одна простая вещь, что все привыкли звать «оригинальностью». Да, под стать другим многочисленным ваятелям, чьё творчество всецело зиждется на оригинальности мышления и мысли, я как огня сторонился эпигонства и бездарного плагиата. Ибо даже самая обстоятельная и упорная работа не соберёт воедино то, что уже давно распалось и подверглось неумолимой деградации. Лишь рождение может победить тлен; именно рождение нового, но не возрождение старого. В самой душе, в самом обществе должно присутствовать постоянство рождения — палингенез, — которое противостоит перманентной угрозе смерти. Ибо если для нас нет возрождения, то сами наши победы становятся для нас клеймом, роковым приговором, что является на свет из оболочки нашей добродетели.

Всю свою жизнь, с самого отрочества я хотел создать что-то новое, дивное, невиданное, такое, что, вероятно, произведёт настоящий фурор, предастся повсеместной огласке и массовому апофеозу. Я помешался на мысли о сотворении некоего назидательного прецедента, коему будут неуклонно следовать наши дети, дети их детей и все, все, все отдалённые на бескрайней временной глади поколения... А Она... Она должна была стать частью этого. Стать частью моего и, в частности, Её собственного триумфа.

На автостанции было как никогда людно. Волоча под руку ватное, поникшее тело, укутанное в тёмные мешковатые одеяния, что так любезно прикрывали собой измазанное сукровицей личико, я то и дело ловил на себе сердобольные взгляды равнодушных прохожих. Им в ответ я лишь неловко улыбался и многозначительно отмахивался рукой, мол, напилась девчонка, с кем не бывает? И тут уж в выражениях лиц их читалось неподдельное, хоть и не вполне искреннее, понимание или даже сочувствие. «Тяжело тебе, наверно, с нею, брат... тяжело!» — а в ответ — моё жалостное кивание.

Когда ты заведомо знаешь реакцию того или иного индивида, для тебя открываются двери к таким возможностям, о которых простые люди могут только мечтать. И дело тут вовсе не в ментальном или вербальном превосходстве, не в манипулировании и эмоциональной притягательности. Все эти определения не в силах описать те редкие прерогативы, коими по праву обладает бывалый психопат. Любые диагнозы, записанные символами, — не более чем краткое описание многотомного реестра характеристик и особенностей, подчёркивающих незаурядность личности в рамках скудного социума.

Автобус быстро наполнился беспорядочным скопищем вялых, перетруженных лиц. Мы с подругой успели примоститься в средних рядах напрочь забитого салона. В добрый путь!..

На минуту-другую я забывался, растворяясь в бестолковом вожделении. Иногда слух мой ненароком улавливал чужие незатейливые обсуждения и шутливые прения, разбавлявшие монотонный шум дороги.

«И часто она так?» — послышалось с соседнего ряда (я сидел у прохода). В моменте я не сразу понял, что обратились именно ко мне:

— Брат, часто она так перебарщивает? — поинтересовался молодой парень, держа в руках влажный непрозрачный пакетик с хорошо известным мне содержимым.

— Частенько, но этот раз был явно лишним.

— Это, конечно, не моё дело, но ты бы её в узде держ...

— Вы правы, это не ваше дело. Оставьте советы при себе.

— Братец, я лишь хотел сказать...

— Я не вполне ясно выразился? Мы не переходили на "ты", и я вам не "братец". Мы с сестрой едем своей дорогой, вы — своей.

— Так она тебе сестра? — с усмешкой бросил незнакомец.

— Извини, что нарушил твои наивные представления о моих сексуальных предпочтениях, но я, пожалуй, не слишком почитаю делить ложе с той, кто даже в будний день напивается до крайней степени «несоприкосновения» с миром живых и бодрствующих.

Поначалу близсидящие пассажиры украдкой переглядывались меж собой, а после уж без всякого сокрытого удивления гурьбой озирались на беснующихся нас.

— А что ж ты тогда любишь с такими делать? — ухмыльнулся юнец. — Как с ними поступаешь?

— С кем? С до беспамятства пьющими? Пускающими хмурого по вене? Делающими аборт или отправляющими собственного ребёнка гнить в интернате? С теми, кто живёт эту жизнь на широкую ногу, выставленную перед каждым вторым щедрым гонорейщиком и наркоманом? С теми, кто не признаёт своей ничтожности, бездеятельности и своего гнусного расточительства? Что я делаю с такими?

— Да, — оскалился парень, — что ты делаешь с такими?

— И я должен объяснить это так, чтобы поняла даже последняя безмозглая гнида?

— Дерзай, — злобно процедил он.

Я натянуто улыбнулся:

— Убиваю...

Мой собеседник снисходительно хохотнул, смерив меня скользящим взглядом.

— О, не смейся, дорогой! Смех тут неуместен, ведь я убил сто человек... Сто человек! — воскликнул я, оглядевшись по сторонам. — Я убил больше ста человек!

Женщины с передних сидений стали заговорщицки перешёптываться, периодически озираясь на мою молчаливую спутницу.

— Вы слышите, люди? Я убил сотню, а этот сопляк, — кивнул я на парнишку, — всё не уймётся донимать меня!

Откуда-то с заднего конца салона послышался сдержанный упрёк:

— Мужчина, вы пьяны?

— Может быть, и пьян! Вам что с того, девушка? Вы плохо слышите? Который раз я должен напрячься, чтобы донести до вас одну простую мысль?..

Сидевшая подле старушка вдруг спохватилась, принявшись хлопотливо успокаивать меня, точно непоседливого ребёнка:

— Хорошо-хорошо! Убили-убили! С кем не бывает?

И правда что...

— Зачем же пассажиров пугать? Все тоже устали, хотят поскорей домой, а вы тут устраиваете...

Я сорвался на истерический хохот, параллельно похлопывая сидящую рядом по плечу.

— Ты это слышала?.. Дайте мне сил!

— Может, тебе в лицо дать? — поинтересовался худощавый виновник конфликта.

— Успеется, родной, — смеясь, надрывался я, — успеется!..

Стоит ли мне покаяться?

— Сколько себя помню, меня вечно не замечали. Ни меня, ни моих слов, ни моих действий, в частности, преступных... Для вас я существовал где-то там, на заднем плане, такой неразборчивый, несуразный, маячил поодаль от ваших серых жизней и мелочных проблем... Если б вы нашли меня ниц лежащим поперёк оживлённой улицы, то попросту перешагнули бы чрез. И в этом ваша беда! Это и есть проблема нашего адского общества, этого адского городка, этой адской страны, этого поганого, адского мира, где всем друг на друга на-пле-вать!.. И даже в сию минуту, когда в сантиметре от меня сидит обмякшее тело жестоко изувеченной женщины, преданной богомерзким пыткам, содомийным изощрениям и редчайшему по своей неординарности насилию, вы продолжаете сверлить меня надменными взглядами и наверняка мните что-то о моей явственной невменяемости! А близ меня между тем, пребывая в самой что ни на есть смертельной кондиции, сидит недобитая жертва бесчеловечных истязаний, что именно сегодня, именно в эту дивную ночь отправится к праотцам, простится со своей ненужной, донельзя жалкой жизнью, пока вы будете наблюдать свой третий безмятежный сон о предстоящей рабочей смене. И да — вы не спасёте её, не помешаете мне, не предотвратите ужасное преступление! И не потому что я вам не позволю, а потому что вам на-пле-вать, всем вам! И вы отпустите меня сейчас, и завтра вы не вспомните о случившемся! Ну разве что только за чашкой обеденного кофе поведаете о странном вечернем рейсе такому же равнодушному рыбоголовому утырку, клюющему носом в перерывах между офисной галиматьёй. А гражданки, на чей укутанный силуэт вы сейчас пялитесь, этой молодой, некогда обворожительной натуры, что вы по наитию приняли за неблагополучного удела субъект, уже не будет...

Автобус резко затормозил у обочины.

— Выметайся вон! — проорал разъярённый водитель.

— Именно об этом, "дамы и господа", я толковал, — повысил голос, указав пальцем на везущего, — чего ж тут дальше распинаться? Я отчаялся быть понятым. Всем фиолетово. Все всё знают и не желают мириться с окружающей нас кошмарной реальностью... Спасибо, мне тут недалеко — дальше я своим ходом.

Добравшись до ближайшей бензоколонки, я тихо справился у моей подопечной:

— Ты как? В порядке?

Послышалось приглушённое мычание.

— Ой, извини, одну секунду, — проронил я, сдирая с лица девушки импровизированный и, к слову, не шибко правдоподобный грим. — Так лучше?

— Я чуть не сдохла в этом!

— Прости-прости! Зато какой эффект получился, а?

— Это и был твой "особый перформанс"?

— Ну что за скепсис? Это ведь тоже в некоем роде искусство. Все они остались под неизгладимым впечатлением. Поверь: им будет о чём задуматься накануне. Завтрашний день покажется им особенным.

— С сотней убитых ты, конечно, перегнул.

— Не удержался, что уж.

— И что теперь? Это всё?

— А теперь можешь идти домой и отдыхать.

— Ла-а-адно... — зевнула она, театрально закатив глаза.

Мы чуть было не разошлись, как я, спохватившись, опрометью окликнул подругу:

— Погоди!

— Ну что ещё?

— Хочу поздравить: ты стала частью шедевра!..

В самом деле, она принадлежала его неоднозначной структуре или скорее даже являлась им — моим шедевральным художественным актом, единственным по праву успешным и поистине утончённым. И в момент свершения его я действительно задумался о кардинальном сожжении всех моих предшествующих работ, более банальных и, в силу своей телесности, совершенно неуникальных. Вероятно, в этом есть смысл, ибо моё лицо видели, а объявления о "пропавших без вести" никуда не исчезали. Быть может, кто-то из пассажиров под воздействием такого мощного эмоционального катализатора всё же задумается о жизни, душе и о том самом сущем зле, повсеместном и неисчерпаемом.

— Иди домой, малышка. Сегодня ты хорошо потрудилась...